
Гость программы — Андрей Тесля, кандидат философских наук, старший научный сотрудник Института гуманитарных наук БФУ им. И. Канта (Калининград), руководитель центра изучения русской философии и культуры.
Ведущий: Алексей Козырев
А. Козырев
— Добрый вечер, дорогие друзья, в эфире Радио ВЕРА программа «Философские ночи» и с вами ее ведущий Алексей Козырев. Сегодня мы поговорим с вами о духовных исканиях русских писателей XIX века. У нас в гостях кандидат философских наук, старший научный сотрудник Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта, руководитель Центра изучения русской философии и культуры этого университета — Андрей Александрович Тесля.
А. Тесля
— Добрый вечер.
А. Козырев
— Добрый вечер. Андрей, вы у нас не первый раз в гостях на нашей программе, и я думаю, что наши радиослушатели, во всяком случае, некоторые из них знают ваши книги по истории русской культуры, ваши лекции смотрят по славянофильству. Это очень замечательно, что XIX век, о котором мы много говорим, но мало что знаем на самом деле, потому что всё-таки это культура, которая была достаточно давно, и у нас в школе мало об этом говорят, а вы это напоминаете, вы это исследуете, вы читаете архив, рассказываете об этом людям. И вот сегодня у нас тоже возникла идея, пользуясь счастливой возможностью, что вы оказались в Москве проездом между Калининградом и Петербургом, поговорить не о самой такой вот изъезженной теме, потому что, когда обычно говорится о духовных исканиях русских писателей — ну, Достоевский, ну, Толстой, правда, вот такие более сложные пути, более сложные отношения ко Христу, к Церкви, а ведь писателей-то было много русских — а Тургенев? А Гончаров? И вот сегодня мы решили с вами остановиться на центральной такой фигуре, на фигуре Алексея Феофилактовича Писемского, нельзя сказать, что забытого писателя, по-моему, шеститомник есть, советское издание.
А. Тесля
— Советских изданий было несколько, но, кстати, вот показатель довольно большой славы — в 1959 году в библиотеке «Огонька» выходит девятитомник Алексея Феофилактовича, причём 30-е годы, например, вообще начинаются с довольно активного изучения Писемского, когда в издательстве Академии наук выходит большой том «Писем» Алексея Феофилактовича, до сих пор одно из таких ценнейших изданий, а уже на излёте советской власти, вот тут я могу ошибиться, но выходит пятитомник. Вообще характерно, если смотреть весь XX век, видно, как Писемский истончается, если в приложении к «Ниве» — кстати, тоже интересная история: в 1894 году в приложении у Маркса в «Ниве» выйдет собрание сочинений Фёдора Михайловича Достоевского, с чего начнётся такое массовое чтение Достоевского, придёт он в русскую провинцию, станет обязательным гимназическим чтением, а буквально на следующий год выходит восьмитомник в 24-х или в 32-х выпусках Писемского, причём Писемского «Нива» будет повторять два раза, второй раз то же самое издание выйдет в 1903 году, а затем в 1910-м —1911-м, вот такие полные собрания.
А. Козырев
— Надо заметить, что Маркс — не Карл, это не автор «Капитала», а выдающийся книгоиздатель русский, то есть где-то вот рядом на полке Писемский стоит с Достоевским.
А. Тесля
— Они не только на полке стоят, они, собственно говоря, стоят буквально физически рядом в 1980 году на Пушкинских торжествах, собственно, три главных писателя там представлены и четвёртый отсутствующий — это Иван Сергеевич Тургенев, разумеется, Фёдор Михайлович Достоевский и Алексей Феофилактович Писемский, а отсутствующая фигура — это Лев Николаевич Толстой. Причём Писемский твёрдо входит в первый ряд русской литературы с середины 50-х годов, можно сказать, окончательно его положение утверждается к концу 50-х, когда выходит его самый известный роман «Тысяча душ».
А. Козырев
— Ну всё-таки, в отличие от Достоевского, Писемский не был, наверное, таким богоискателем, религиозным писателем, посвящавшим свои романы теме поиска Бога, пути в Церковь, как последний роман Достоевского «Братья Карамазовы», но тем не менее нельзя сказать, что этот писатель в стороне от каких-то духовных вопрошаний, духовных исканий своей эпохи. Уже одно то важно, что в дом Писемского вхож Владимир Сергеевич Соловьёв, который учился с его сыном в четвёртой, по-моему, Московской гимназии и знал Алексея Феофилактовича ещё гимназистом, и потом Писемский заказывает ему материал для своего последнего романа «Масоны», это текст «Умное делание», вот такая вариация на Якоба Бёме, то есть Соловьёв пишет этот текст, я не знаю, правда вошёл он или не вошёл?
А. Тесля
— Вошёл. Правда, без обозначения авторства, он входит как фрагмент.
А. Козырев
— Ну вот удивительно, что профессиональному философу писатель заказывает, если для «Братьев Карамазовых» Соловьёв наговаривал какие-то вещи, то есть там видно прямо, где Достоевский включает в свой роман какие-то философские размышления, особенно в главе «Русский инок», когда речь идёт о поучениях старца Зосимы, видно, что там Соловьёв, там Шеллинг, пересказанный Соловьёвым, то для Писемского Соловьёв просто пишет текст по заказу, это уже говорит о том, что Писемский связан с русской философской традицией, но всё-таки, наверное, «Масоны» последний роман. А чем знаменит Писемский как писатель, что бы вы поставили в центре его творчества? Тургенев — «Отцы и дети», а Писемский?
А. Тесля
— «Тысяча душ». Я, пожалуй, начну с того, что это роман, который Писемский сознательно пишет тщательно, пишет долго. Он очень не удовлетворён тем писательством, к которому он приходит к середине 50-х годов, его очень расстраивает роман 1854 года «Богатый жених», он считает, что он запутывается в многописании, в суетливой журнальной работе, и он потратит на «Тысячу душ» более трёх лет вдумчивой тщательной работы, и действительно, это и сложноустроенный, сложный по композиции, сложный по мысли, по изложению роман, который принесёт ему громкий успех, и Писемский действительно будет заслуженно поставлен в первый ряд русской литературы, как оправдавший ожидания. Но я бы сказал, что у Писемского есть ещё несколько совершенно прекрасных романов, незаслуженно забытых. Понятно, что есть памятные романы, с которых он начинает, романы-повести 50-х годов, можно вспомнить «Тюфяка», совершенно замечательный роман, который публикуется, — не первый написанный, кстати, первый написанный — «Боярщина», и между написанием «Боярщины» и публикацией «Боярщины», там будет сложная цензурная история, пройдёт почти четырнадцать лет. А вот достаточно уже зрелые и даже поздние вещи Писемского как раз связаны с реакцией, осмыслением духовной ситуации России 60-х годов, это три романа взаимосвязанные, даже четыре, пожалуй, но три прямо связанные — это «Взбаламученное море», знаменитый антинигилистический роман 1863 года, который публикуется у Каткова в «Русском вестнике», а затем это — «В водовороте» и «Мещане». Причём «Мещане» вообще роман замечательнейший, это такой, можно сказать, роман, рождающийся из литературной фантазии, но не на пустом месте. Дело в том, что в конце 60-х годов время от времени возникают слухи о том, что Герцену разрешат печататься в России, будут сняты ограничения на его появление в печати, за исключением политических вопросов, и более того, время от времени возникает слух о том, что Александр Иванович возвращается в Москву.
А. Козырев
— Что-то мне это напоминает... Вернётся господин N на Первый канал или не вернётся?
А. Тесля
— Да. И вот уже после смерти Герцена, а с Герценом отношения у Писемского достаточно длинные, сложные, переплетённые, Писемский пишет роман «Мещане», где центральная фигура, она не портрет, конечно, Александра Ивановича, но она возникает под впечатлением и тех слухов, и тех разговоров, и последовавшей кончиной Александра Ивановича в Бельгии в самом начале 70-го года, что вот примерно как вернувшийся Герцен, как персонаж, идущий от Герцена, как он смотрит на Москву начала 70-х годов XIX века, и понятно, что отсюда и вынесен заголовок — «Мещане», поскольку герценовская и поэтика, и философия предполагает как раз отвержение европейского мещанства.
А. Козырев
— Да, он не любил. Он, попав в Европу, сказал: «здесь бьёшься о потолок мира завершённого» в «Былом и думах», то есть он не любил санкюлотов всяких там, третье сословие, за что, кстати сказать, Герцена очень ценил Константин Леонтьев, который сам такой был антимещанский человек. Но вот вы сказали — антинигилистический роман, а кто такие нигилисты?
А. Тесля
— Ну, здесь как раз у Писемского нет особенно оригинального хода, он подхватывает из литературы существующей, идёт, разумеется, от полемики о нигилистах, которую разворачивали в самом начале 60-х годов, где это понятие вводит в широкий обиход — естественно, не изобретает, но вводит — Иван Сергеевич Тургенев в «Отцах и детях», в знаменитом разговоре...
А. Козырев
— А это ведь слово французское, да?
А. Тесля
— Немецкое, это взятое из немецкого контекста. Я напомню, что если мы уж заговорили о нигилистах и Иване Сергеевиче Тургеневе, то Иван Сергеевич Тургенев из русских писателей XIX века наиболее философски образованный, он дипломированный философ.
А. Козырев
— А мне казалось, что это вот копия французского слова.
А. Тесля
— Здесь Александр Иванович явно отзывается на полемику о нигилизме, связанную с Фихте, и более того, судьбу понятия «нигилизм» в философии Фихте, где, если мы вспомним сам контекст «Отцов и детей...»
А. Козырев
— «Nihil» — это «ничто», да? То есть нигилисты — это такие вот «ничтожники», можно так сказать, как их ещё назвать, «ничтойники»?
А. Тесля
— Да, да. Собственно говоря, в этом обвиняют Фихте. Но там сложная история, Фихте сначала отбрасывает это обвинение, сопротивляется, а затем в кенигсбергских лекциях 1807 года, уже сильно спустя, он сам говорит о том, что в принципе, его философскую позицию разворачивает, и можно ее называть «нигилизм» как философию, идущую от ничто, выстраивающую там сложные истории, и вот этот философский контекст...
А. Козырев
— Ну, Бог тоже творит мир из ничто, но Он отнюдь не нигилист, и смысл слова «нигилизм», видимо, включает в себя какие-то особые оттенки, связанные с антицерковностью, с атеизмом, со стремлением к естественно-научному мировоззрению, причём такому, кондово понятому.
А. Тесля
— Ну, в контексте как раз Тургенева, который сначала вводит, с одной стороны, он характеризует настроение, а с другой стороны, там же полемически не Базаров называет себя нигилистом, там старший Кирсанов, когда как раз спорит с Базаровым, как раз и говорит о том, что — «Что же, позвольте, неужели вы нигилист?» — заметьте, тут он припоминает, разумеется, ту философскую полемику конца XVIII — начала XIX века, на что Базаров отвечает: «Ну, если угодно, то зовите меня так». В этом споре Базаров фактически отрицает иерархию, он отрицает иерархию вещей и духовных предметов, мир представляется плоским.
А. Козырев
— В эфире Радио ВЕРА программа «Философские ночи», с вами её ведущий Алексей Козырев и наш сегодняшний гость, историк русской мысли, историк философии Андрей Тесля. Антинигилистический роман Писемского, вот мы прояснили, что такое нигилизм, наверное, Базаров и «Отцы и дети» — это 60-е, это «шестидесятники» так называемые, то есть у Писемского были какие-то претензии к шестидесятникам, так я понимаю?
А. Тесля
— Многообразные претензии, и у них к нему вскоре появились они тоже.
А. Козырев
— У него же был, по-моему, роман, который назывался «Люди сороковых годов»?
А. Тесля
— Да, это более поздний, он пишет его в конце 60-х. «Люди сороковых годов» — роман во многом автобиографический, сам себя Писемский относит к «людям сороковых годов», к чему имеет полное основание — он студент Московского университета, он учится там как раз в первой половине 40-х годов, и вообще воспоминания о Московском университете, университетской среде 40-х годов встречается в массе его текстов.
А. Козырев
— А ведь это время замечательное было в университете — Грановский, Шевырёв, Погодин, Редкин, то есть это блестящие имена, это, можно сказать, начало школ Московского университета — юридической, исторической, потому что до этого Университет проходит такое сложное и непростое становление, там много немецкой профессуры, а тут уже появляются столпы российской науки так, как она складывается, гуманитарной науки, и не только гуманитарной, естественно, и Писемский попадают именно в 40-е годы в этот блестящий Московский университет.
А. Тесля
— Да, и он сам себя относит к людям 40-х годов, хотя тут есть, конечно, для нас не очень привычная система координат, потому что мы-то обычно теперь людьми 40-х годов называем как раз упомянутых вами ключевых фигур, звёзд, тех, кто в 40-е годы уже состоялся. А в логике Писемского люди 40-х годов — это люди, которые формируются в 40-е годы, те, кто затем в русскую культуру входят, скорее, как пятидесятники.
А. Козырев
— Состоялся Герцен, состоялся Бакунин, Белинский, такие лидеры общественного мнения, властители умов.
А. Тесля
— Да, а вот для Писемского люди 40-х годов — это люди, которые там сформировались, это, например, Островский для него, это он сам, разумеется, это Аполлон Григорьев, Фет, разумеется. Туда же можно отнести и Константина Николаевича Леонтьева во многом, как уже к младшему поколению, потому что, например, между Писемским и Леонтьевым будет десять лет разницы, дистанция огромного размера.
А. Козырев
— Леонтьев поступил в университет, по-моему, в 49-м году, то есть конец 40-х годов.
А. Тесля
— А Писемский выпускается в 44-м или в 45-м, и затем, после разных перипетий, окажется на службе в Костроме, кстати говоря, женившись на дочери, к этому времени уже довольно давно покойного, Свиньина, тут такая тоже интересная биографически-культурная связка. И для Писемского люди-шестидесятники, нигилисты, они для него, по существу, — сбившиеся с пути. Вот название достаточно позднего его романа на эту тему — «В водовороте», оно примечательно, потому что там все главные действующие лица, подчеркну: мы могли бы назвать их положительными героями, и князь, как раз увлечённый идеями века новыми, популярными, который бессребреник, который в увлечении образа новой жизни пытается перестроить своё существование, и его возлюбленная польская девушка, живущая в Москве, которая является во многом таким продолжением тургеневских дев, которая готова на очень многое, и которая является образом такой воплощённой честности и последовательности в своей жизни, и любящая князя его жена-княгиня из петербургских немок, все главные персонажи положительные.
А. Козырев
— Русская литература, получается, она про ценности, то есть это воплощённые такие ценности.
А. Тесля
— Для Писемского очень важен этот сюжет. Главное, что все главные герои романа так или иначе могут быть охарактеризованы действительно как положительные персонажи, и вместе с тем то, что происходит между ними, и то, что происходит в их и совместной жизни, и в частной — это разрушение и быта, и в конце концов разрушение самих этих людей, потому что они не знают, как жить, они потеряли координаты. Единственная не потерявшая — это княгиня, в том числе ровно потому, что, простите за такой несколько снижающий оборот, но Писемский отчасти любит глуповатых женщин, она не очень восприимчива ко всем этим глубоким интеллектуальным исканиям 60-х годов, она во многом живёт по старинке, как её родители научили...
А. Козырев
— Как дама в «Трёх разговорах» Соловьёва, то есть она тоже такая недалёкая, наивная, но, в общем-то, всегда приходит к каким-то правильным выводам: женская интуиция.
А. Тесля
— Да, и она оказывается самым добротным, самым держащим вот это грозящее в любой момент распасться целое действующим лицом.
А. Козырев
— То есть, по сути, в 60-е годы Писемский вдруг обращается к своей молодости двадцать лет спустя и понимает, что тогда они жили какими-то более осмысленными ценностными ориентирами, которых сегодня молодёжи не хватает, так?
А. Тесля
— В принципе, да. Писемского будут называть писателем несколько циническим. Например, Дружинин, который его очень любит, наследником которого в журнале станет Алексей Феофилактович, причём с подачи именно Дружинина, он в одном из «Писем», например, мимоходом называет Писемского «целовальником». И вот такой Писемский, который в своей прозе любит конкретику факта, он не любит сантиментов, он не любит всей этой возвышенной риторики, тем не менее, и в его произведениях 50-х годов, и то, что затем он уже рефлексивно выводит на передний план в 60-е и 70-е — это подспудное именно, не артикулируемое действие главных персонажей, исходя из того, что — да, существует нечто идеальное, то, ради чего ты живёшь, и это не сводится к материальному, и это не то, что требует каких-то выкриков или какого-то прямолинейного отстаивания в виде артикуляции, это само собой разумеющееся. Персонаж Писемского обсуждает другое.
А. Козырев
— Этот идеализм, он как бы не особенно сводится к церковной позиции, то есть эти люди ходят в храм, причащаются герои...
А. Тесля
— Это присутствует, как часть жизни, как завтрак...
А. Козырев
— Как должное, вот они говели, да?
А. Тесля
— Естественно, вот они говели, вот они идут в монастырь, при этом обсуждая свои дела. Церковь — это само собой разумеющаяся часть жизни.
А. Козырев
— То есть как воздух, как вода для рыбы, вот они живут в этой среде, и это не делает каким-то особым достоинством, то, что они живут религиозной жизнью, это просто их стихия.
А. Тесля
— Да. И, кстати говоря, у всех положительных персонажей Писемского, как и у многих отрицательных, в этом смысле пребывание в церковной стихии не является для Писемского в отношении большинства персонажей ни положительным, ни отрицательным знаком. Важно то, что у них происходит в связи с этим, важно то, как они живут.
А. Козырев
— То есть идеализм, он связан скорее не с церковной жизнью, а с каким-то чувством возвышенного и прекрасного, или с какими-то способностями иметь переживания, отличные от такого физиологического, мещанского.
А. Тесля
— Скорее последнее, поскольку, опять же, Писемский дистанцируется от того, что мы теперь называем духом 40-х годов, он очень не любит всю эту поэтику чувств, всю эту поэтику смутного, а именно просто действование из того, что есть нечто, что выходит за пределы конкретных прагматических установок, опять же, на уровне самоочевидного, вот положительные и отрицательные персонажи у Писемского обычно отличаются этим. Вообще у Писемского обычный приём его литературный — это то, что вначале он своего рода чертит почти углём картину, где у нас есть вроде бы довольно прямолинейно отрицательные персонажи, довольно прямолинейно положительные, а затем внезапно оказывается, что и персонаж, не переставая быть отрицательным, он в том числе способен нечто увидеть или почувствовать, способен на поступок, который мы можем действительно оценить как благородное движение сердца, но при этом это не меняет в корне персонажа, это не история про переворот. Он оказывается способен к чему-то достойному, но это так и остаётся каким-то движением души.
А. Козырев
— У нас был писатель Гоголь Николай Васильевич, который нарисовал нам в «Мёртвых душах», по сути, дантовский ад, это такое путешествие Чичикова по кругам ада, где сидят разные Коробочки, Плюшкины, Ноздрёвы, Маниловы, трудно даже сказать, положительные это персонажи или отрицательные, но кто сказал: «Боже, как грустна наша Россия!», прочитав «Мёртвые души»?«
А. Тесля
— Александр Сергеевич. Но, по-моему, не «Мёртвые души», а как раз за чтением Ревизора«.
А. Козырев
— По поводу «Мёртвых душ» тоже можно сказать «Боже, как грустна наша Россия!», то есть здесь действительно просвета нет, здесь какие-то рожи, не лики, не лица. Вот у Писемского не было такого ощущения, когда он смотрел на общество, на окружающий его свет?
А. Тесля
— Я бы сказал, что у Писемского скорее сумрак, то, что и самые лучшие герои, и самые высокие чувства, они не способны радикально изменить реальность, реальность не создаётся отдельными людьми, есть окружающий мир, который не является чистым злом и который не является чистым добром.
А. Козырев
— Это пессимизм?
А. Тесля
— Нет, по-моему, это реализм о том, что ты не способен устроить Царствие Божие, и оно не устроится в перспективе твоего земного существования. И как раз одна из важнейших для него черт у целого ряда положительных персонажей — это, в том числе, способность радоваться и видеть светлое. А с другой стороны, для Писемского есть, — вот на эту тему, пожалуй, отдельно надо сказать — есть и то, что вызывает у него сложные чувства — это погружение в такую уездную провинциальную идиллию.
А. Козырев
— Но не вспоминаются ли здесь слова Христа: «Если ты не холоден и не горяч, то извергну тебя из уст моих», то есть вот это такое рембрандтовское мерцание, свечение, где в полумраке мы видим, что иногда что-то поблёскивает, не факт, что оно ещё что-то ценное, что поблёскивает, не есть ли это вот такая теплохладность?
А. Тесля
— Нет, не соглашусь именно потому, что для Писемского, скорее, важно то, что герой, который разнообразен, который способен на самые разные и чувства, и мысли, он способен к высокому, он способен к подвигу. Это не делает его однородным, в нём есть самое разное, но он способен действовать так. Точно так же, как и наоборот, как я уже говорил, способность к глубокому и высокому, в том числе и у отрицательного персонажа, не оправдывает его.
А. Козырев
— Мы сегодня говорим о духовных исканиях русских писателей, в частности, Алексея Феофилактовича Писемского, с историком русской мысли Андреем Теслей, и после небольшой паузы мы вернёмся в студию программы «Философские ночи» и продолжим наш разговор на Светлом радио, на Радио ВЕРА.
А. Козырев
— В эфире Радио ВЕРА программа «Философские ночи», с вами ее ведущий Алексей Козырев и наш гость, кандидат философских наук, старший научный сотрудник Балтийского федерального университета имени Канта, историк русской мысли — Андрей Александрович Тесля. Мы говорим сегодня о духовных исканиях русских писателей, вспоминаем Алексея Феофилактовича Писемского, человека 40-х годов, который в 60-е годы решил рассказать молодым людям о том, в чем они неправы и как нужно жить, сообразуясь с идеалами, вот отцы и дети, ну что говорить, отцы всегда учат своих детей, правда, иногда возникают такие ситуации в культуре, когда отцы становятся банкротами, и дети начинают поучать своих отцов. Вот я вспоминаю речь Питирима Сорокина «История не ждет, она ставит ультиматум!» 1922 года, где он говорит: «Ну, собственно говоря, отцы — банкроты, отцы вам ничего не оставили, живите теперь сами и учитесь, потому что они потеряли Россию». Но, тем не менее, всё-таки это обычная ситуация, когда отцы пытаются что-то вменить своим детям и чему-то их научить. Писемский был не одинок, мы уже сказали с вами, что он стоял рядом с Тургеневым и Достоевским на Пушкинских торжествах 1880 года, а вот другие писатели его эпохи, Лесков, например, они как-то пересекались?
А. Тесля
— А вот Лесков, конечно, с одной стороны, синхронен Писемскому, с другой стороны, Лесков-то, конечно, шестидесятник. Для Лескова нигилизм 60-х годов является частью его собственной биографии, частью его собственной жизни, об этом будут его первые романы, это и изживание, и полемика, и спор, и вместе с тем то, что Лесков будет настойчиво формулировать — это невозможность отнестись к нигилистическому движению 60-х годов сугубо однозначно, когда он всё время будет говорить о честных нигилистах, когда он будет говорить о сложности движения. Для Лескова в нигилистическом движении присутствует как раз христианский порыв, христианская вера, вот это стремление отвергнуть всё наносное, радикализм следования, и отсюда же как раз уже у позднего Лескова будет связка с ним же молодым, где персонажи, воплощающие христианскую веру Лескова, это те, кто в глазах окружающего общества выступают как раз нигилистами, не принимающими, отрицающими установленный порядок вещей, в конце концов упорно не желающими считаться с тем, что понятно каждому, и все мы знаем, как жить.
А. Козырев
— Ну вот Лесков тоже ведь, наверное, не такой вот отец Церкви, мы иногда воспринимаем его как православного писателя, учитывая, что есть у него роман «Соборяне», где говорится о быте, о священниках, о диаконах, и человек с такой погружённостью знает всю эту среду, но ведь сам по себе Лесков, его отношения с верой достаточно сложны., да?
А. Тесля
— Более того, они сложны на протяжении всей его жизни, которая нам документально известна. С Лесковым сложности, мы очень плохо представляем себе первую половину его жизни, от неё почти не сохранилось каких-то свидетельств не сугубо внешнего формального свойства, а вот зрелый Лесков и Лесков старый, уже пожилой, приближающийся к последним годам, это Лесков в начале 90-х, радикально антицерковно настроенный, это Лесков, который в том числе обнаруживает Толстого, как великого писателя, великого учителя в его глазах, который пришёл к тому своим собственным путём, к чему совершенно другими дорогами, совершенно другими тропинками пришёл сам Лесков, у Лескова и отношение к Толстому на рубеже 80-х-90-х годов довольно нелепое в письмах. Если посмотреть письма Лескова Толстому, ведь Лесков неприятен ему по этим письмам, потому что Лесков, будучи человеком не очень ловким, будучи сложным по характеру, человеком очень нервным, он как раз, испытывая огромное влечение к Толстому, не может подобрать слова, дар писателя ему отказывает, он начинает довольно нелепо льстить ему и добиваться внимания. Но вот этот срыв языка для Лескова как раз показателен, потому что он здесь не может владеть собой как писатель, это настолько для него важно, настолько близко, что он действительно впадает в это уездное косноречие.
А. Козырев
— Кстати, Толстой, Ленин назвал его «зеркалом» — действительно, в Толстом все отражались, не только «Русская революция», возьмите Страхова, который переступал через себя: Страхов был православный человек, он был русский человек, но, тем не менее, общаясь с Толстым, а ведь переписка Страхова с Толстым — это десятилетия, это два огромных тома, он вынужден был как-то признавать относительную правоту религиозной позиции Толстого, во всяком случае смиряться с ней, терпеть её. Вот Соловьёв не хотел терпеть, он поссорился с Толстым, перестал с ним общаться и сделал его князем «Трёх разговоров», то есть, по сути, антихристом. А Страхов общался методично, до конца своей жизни, переписывался, и находился под каким-то обаянием этой глыбы, в которой, как в зеркале, он отражался, и, наверное, тоже вполне объясняется вот это подобострастие Лескова, какие-то самоуничижительные фразы, потому что действительно очень сильная личность Льва Николаевича Толстого.
А. Тесля
— Да, но это происходит именно с Толстым, как с религиозным учителем. Лесков по отношению к Толстому-писателю, Толстому 60-70-х годов очень нейтрален, очень дистанцирован, он ценит его как большого художника, не лишённого недостатков.
А. Козырев
— Да, но это сейчас «Война и мир», «Анна Каренина», а тогда — ну что, роман среди других романов, мало ли романов написали, никто ещё не знал, что «Война и мир» станет «Войной и миром».
А. Тесля
— Кроме Страхова.
А. Козырев
— Кроме Страхова, да-да-да, может быть, так. А вот я подумал о том, что была такая фигура — архимандрит Феодор (Бухарев), трагическая фигура, о нём можно записать отдельную программу, это был иеромонах, профессор Духовной академии, который был не понят, не принят и ушёл из сана, ушёл из монашества, женился, но ведь у него тоже была эта идея Тургенева, Чернышевского, новых людей Чернышевского, как образ такого нового христианского поведения, что Христос везде, и Искупительная Жертва Христа, она искупила все грехи, в том числе и будущие по Бухареву, поэтому эти люди, конечно, грешники, но они всё-таки во Христе и они за Христа, и они по-своему, даже не произнося Его имя, транслируют идеалы Христовы. Вот можно это соотнести с Лесковым?
А. Тесля
— Безусловно, но я бы ещё напомнил о том, что это не случайно здесь, вот мы заговорили о «новых людях», мы заговорили о романе «Что делать?», но ведь наличие библейских, в особенности евангельских мотивов в романе не является случайными, не являются просто культурным фоном. Мало того, что Николай Гаврилович — сын священника, вдобавок проходящий сложный религиозный путь в жизни, для него Христос остаётся очень значимой фигурой, для него «Что делать?» — это обретение, действительно, повествование о «новых людях», и что особенно важно, я напомню, что это рассказ именно о простых, обычных «новых людях», ведь что заботит Николая Гавриловича — это не просто показать некий путь избранников, где он говорит о том, что вот у нас есть отдельная история про Рахметова, это необыкновенные «новые люди», но кому адресован роман? И тут оказывается, что роман адресован всем и каждому, Николай Гаврилович говорит, что «я не стремлюсь показать каких-то персонажей, читатель посетует, что вот, о ком же я рассказываю, они же не отличаются никакими особыми достоинствами, не особенно умны, не особенно красивы...»
А. Козырев
— А «новые люди» — это римское понятие, то есть откуда-то из римской истории?
А. Тесля
— Да, те, кто не входят в старые роды. Например, homo novus, мы все знаем, это, например, Марк Туллий Цицерон.
А. Козырев
— Ну и 4-я эклога: «Новых великих веков чреда зарождается ныне, новое племя людей с небес посылается горних». Вот эклога, которая была написана на рождение Палеона, но прочитана как приветствие Христу.
А. Тесля
— Поэт сам не ведал, о чём он писал.
А. Козырев
— Да-да-да, то есть новые люди — это совершенно римское понятие, которое вдруг всплывает в русской литературе, в русской среде, в русских духовных исканиях.
А. Тесля
— И для того же Лескова важнейший сюжет — это то, как быть именно христианином.
А. Козырев
— Сейчас у нас есть новые люди? Ну, в 90-е, понятно — «новые русские», это очевидно, а сейчас айтишники какие-нибудь?
А. Тесля
— Вряд ли.
А. Козырев
— Ну, у них же есть, у айтишников, сейчас особые права, привилегии, как-то их очень любят все, лелеют.
А. Тесля
— Но ведь новые люди, по крайней мере, для того же самого Лескова и в сложном отношении для Писемского, не говоря о Чернышевском, это новый образ человеческого существования, вызов, это не появление какого-то сословия. Тот же Лесков пишет, например, прекрасный роман «Островитяне», как раз про немцев Васильевского острова, вот они.
А. Козырев
— Вот веганы, например, новый образ существования, да?
А. Тесля
— Вот, пожалуй, веганы здесь будут ближе.
А. Козырев
— Интересно просто прокидывать некие мостики, тем более, что вот эти люди 40-х годов, люди 60-х годов, это всё повторяется, в XX веке мы тоже говорим «шестидесятники», ну людей 40-х годов там быть не может, потому что это война, это военное поколение, в этом плане они люди 40-х годов, которые вернулись с фронта, вот все эти Ильенковы, Зиновьевы, которые воевали и которые пришли в интеллектуальную элиту, выжившие, а тогда люди 40-х годов — это немножко другое, но тем не менее, вот это мышление десятилетиями, мышление поколениями, оно продолжается и в XX веке, и, может быть, оно продолжается и сейчас, какие-нибудь миллениалы там...
А. Тесля
— Оно продолжается и прерывается, что тоже важно, потому что поколение — это же ведь не просто общность рождения, это переживание какого-то общего исторического события, то, что формируется.
А. Козырев
— Зуммеры, бумеры там всякие, да?
А. Тесля
— Одна из важных проблем, которая будет стоять в конце XIX века — это то, есть ли восьмидесятники, и можем ли мы их как-то описать? Вот Амфитеатров напишет целый роман «Восьмидесятники», будет целая дискуссия, где поколение будет в том числе определяться, как наоборот, не обладающее характерными чертами, не имеющее чего-либо резкого, где Чехов, например, будет лицом этого поколения.
А. Козырев
— Всего-навсего какой-нибудь Чехов, да? Вот тебе, пожалуйста.
А. Тесля
— Да, Чехов и Потапенко. Но мы легко говорим о шестидесятниках и людях 40-х годов, но как нам трудно говорить о пятидесятниках XIX века, о семидесятниках мы говорим, но люди 90-х XIX века — вроде бы, какая показательная эпоха, какие новые интеллектуальные движения, какие новые духовные движения, но если говорить именно о поколенческой общности, о том, что они осознают себя, как некую общность, мне кажется, о людях 1890-х годов говорить не получится поколенчески, о них получится говорить только таким вот внешним взором. Мы говорим, что это люди 90-х годов рождения, понятные вещи.
А. Козырев
— А в храме как молились, так и молятся, как ждали к обедне, так и ждут, как на исповеди отпускали грехи, так и отпускают — и в 40-е, и в 60-е, и в 80-е, и в 90-е, только приходи, независимо от того, какая у тебя стрижка, длинные волосы или короткие, в красных ты штанах или подпоясан каким-то там кушаком или поясом, или студенты в сапогах, а в храме ждут, приходи. Поэтому интересно, что вся эта временность культуры, где идет на поверхности рябь, может быть, шторм, а может быть, даже и буря, а в глубине есть какие-то основания культуры, которые пребывают.
А. Козырев
— В эфире Радио ВЕРА программа «Философские ночи», с вами ее ведущий Алексей Козырев, и наш сегодняшний гость — историк русской мысли, старший научный сотрудник Балтийского федерального университета имени Канта Андрей Тесля. Мы говорим о духовных исканиях русских писателей XIX века, вот о Писемском вспомнили, о Лескове вспомнили, а вот они, кстати, друг с другом как-то взаимодействовали, общались?
А. Тесля
— Они взаимодействовали, они и публиковались в тех же изданиях. Я напомню, что Писемский, например, был редактором «Библиотеки для чтения», сыгравшей большую роль в жизни Лескова, где выйдет его первый роман, выйдет уже не у Писемского, а выйдет после того, как Писемский передаст этот журнал Боборыкину, чего Боборыкин не простит Алексею Феофилактовичу до конца его жизни и даже за ее пределами, отомстив ему в очень выразительном мемуарном очерке. Но Писемский сильно повлиял на Лескова не намеренно, у него на рубеже 50-60-х годов есть рассказ, который, кстати говоря, критика сразу очень сильно оценила, это довольно большой рассказ «Старая барыня», причем он понравился, это еще до развода Писемского с нигилистами, этот рассказ очень понравился Чернышевскому, отозвавшемуся о нем, если мне память не изменяет, как о лучшем произведении Алексея Феофилактовича. Но важно то, что из этого рассказа во многом вырастет поэтика Лескова 70-х годов, в частности «Захудалый род», вот это описание меняющегося времени, рассказ о прошлом, о таком сдвигающемся, становящемся то ли былинным, то ли мифологическим, это превращающийся XVIII век, причем фигуры-посредники, как в «Старой барыне», это супружеская пара, ему уже 90 или даже за 90, старик, служивший той самой старой барыне, а здесь перед нами действие, которое связано даже не с внучкой, а, можно сказать, уже с правнуками вот этой старой барыни, и вот это движение в разных временах, и Екатерининский век какой-то уездной губернской жизни, присутствующие старые поместья, и одновременно вот эта сложность, соположение эпох Ветхозаветного и Новозаветного, то, что затем выльется у Лескова в уже упомянутый «Захудалый род» и вереницу других его произведений 70-х. Можно сказать, что Лесков, который как раз от своих ранних романов переходит к зрелой поэтике, откуда дальше пойдёт его творчество уже как рассказчика, то есть автора рассказов, откуда дальше пойдёт его сказ, вот здесь «Старая барыня» у Писемского станет действительно поворотным пунктом, прорастая не у него, у Писемского как раз это останется единичным произведением, одной возможностью, но даст многочисленное потомство как раз у Лескова.
А. Козырев
— Я помню один из первых рассказов Лескова «Овцебык», первый опубликованный, где слушают в саду соловьёв в Курске и размышляют о чувствах высокого и прекрасного, и обсуждают дилетантизм науки Герцена, и все говорят философским языком, барышни, молодые люди — «идите индуктивным путём». Ну, это фантастика, то есть настолько герценовские статьи, опубликованные в «Современнике» в 1942-1944-м годах, настолько они пронзили русское общество, причём провинциальное, были такой философской инициацией русского общества, когда вдруг люди узнали, что есть слово «априори»: «априори рассуждать нельзя», и вот Лесков это описывает очень колоритно, описывает с таким юмором, с иронией, сейчас бы мы сказали «философская интоксикация». Значит, для него действительно люди 40-х годов воспринимались как материал для пародии определённой.
А. Тесля
— Да, но отнюдь не только. Я бы сказал, что ведь пародия, гротеск, карикатура — это способ изображения, потому что в современном русском языке окарикатуризировать персонажа означает сделать с ним непотребное, а Лесков и через гротеск повествует о самом для него важном.
А. Козырев
— Ну, как меняется смысл слова «фельетон»: сейчас фельетон — это сатира, это что-то смешное, а тогда фельетон — это, вообще говоря, газетный рассказ, это просто рассказ, новелла, который печатается в листке, в газете, в каком-нибудь приложении к «Ниве», он может быть и трагическим, и грустным, и совсем необязательно смешным. Ну вот, если попытаться подытожить: а зачем нам вот этот опыт Писемского, Лескова? Может быть, он нам не нужен, и то, что Писемский сегодня забыт, по сути, как писатель, ведь он не стал Достоевским, и Достоевского хоронил весь Петербург, а Писемского хоронило несколько человек, то есть его смерть была как-то особенно не замечена обществом, не пережита, и сегодня не гальванизируем ли мы давно разложившиеся трупы? Вот что нам может сказать литература Писемского? У Лескова здесь немножко другая ситуация, Лесков сегодня живёт в театральных постановках, вот мы беседовали с Андреем Горбатым, который поставил спектакль, пьесу Нины Садур по «Соборянам» Лескова, Лесков живёт в театре, его как-то с интересом принимают, а Писемского как-то нет. Что они нам могут дать, почему мы должны к ним сегодня возвращаться?
А. Тесля
— Я бы сказал, многое, но начну с совсем банального, совсем скучного. Во-первых, я не знаю другого такого писателя, у которого можно найти столь разнообразное, точное и умное изображение русской, в первую очередь, провинциальной жизни 50-60-х годов XIX века, если нас вообще интересует как-то посмотреть на средние слои дворянства, представить себе, как выглядит, например, костромская жизнь, или как выглядит московское довольно бедное дворянское общество, не вот те блистательные салоны, не Замоскворечье, в случае Замоскворечья мы знаем, куда обращаться, это воспоминания Аполлона Григорьева, это Островский, кстати говоря, достаточно близкий приятель Алексея Феофилактовича, а вот если мы хотим узнать о том, куда нам идти, об этом расскажет нам только Алексей Феофилактович. Писемский, как мне кажется, дает многим, по крайней мере, точно даёт мне — трезвый взгляд, мы в обычном языке зачастую называем это скептическим взглядом, но это не скептический взгляд, это стремление дистанцироваться от романтической приподнятости, и вместе с тем твёрдая убеждённость, что в жизни есть смысл, правда, благородные чувства.
А. Козырев
— Не стать циниками, да? Потому что сейчас мы переживаем то же время, у нас романтизма-то никакого особенного быть не может, это не первые пятилетки, и трагизм истории, который мы переживаем сегодня, он не льёт воду на мельницу романтизма, но в то же время не стать циниками, не стать безразличными, не стать чёрствыми. Вот это, мне кажется, очень большая важная задача — спасти душу, спасти души наших детей, которые должны быть чуткими к различению добра и зла и которые должны строить свою жизнь, глядя на образцы духовные.
А. Тесля
— И Писемский, помимо всего прочего, это мастер тихого юмора. Его большой литературной любовью был Теккерей, и действительно, если искать аналоги в мировой литературе, можно сказать, что Писемский приближается и к теккереевскому юмору, и к теккереевской сатире, и вот этой способности поступать достойно, честно и добрым образом, делая всё, чтобы не возникло даже тени сентиментальности.
А. Козырев
— То есть в каком-то смысле это такая теория малых дел. Я помню свою ученицу по русскому языку и литературе, всегда с благодарностью ее вспоминаю — Зинаида Петровна, мы звали её «баб Зина», но это было, наверное, нашим упущением, она нас спрашивала на уроках литературы: «Для чего литература нужна?» Я поднимал руку и говорил: «Зинаида Петровна, ну вот для того, чтобы мы знали, как люди жили». Она говорила: «Всё это не главное, главное, чтобы мы учились, как надо себя вести, как не надо, как свою жизнь строить, взирая на наших писателей». Вот сейчас я понимаю, что она права, что этот элемент познавательный и, кстати сказать, такое погружение в старину, оно очень характерно было для конца 80-х, когда я был студентом, читали Гиляровского, читали Кокорева, читали Боборыкина, патриархальная Москва, и казалось, что это такое убежище от убыстряющегося хода истории, не хотелось, чтобы тебя сани опрокинули и вывалили, вот эти сани, которые неслись всё быстрее и быстрее, ты пытался как бы удержаться за них, и поэтому огромный интерес был к этой литературе, Мельников-Печерский, но Писемский почему-то сюда не вошёл, в этот круг чтения. Сегодня, наверное, мы переживаем что-то похожее, и поскольку мы говорим о смыслах, мы говорим о ценностях, может быть, Писемский здесь даже более уместен, чем тот же Гиляровский, потому что это не просто описание быта, это не просто описание того, как люди жили, а это попытка зайти на тему, на вопрос — а как надо жить, согласны?
А. Тесля
— Целиком согласен. И я бы сказал, что всё-таки история литературы — это история ещё и постоянных пульсаций. Разумеется, это не история радикальных переоценок времени, а Писемский, он не выдержал конкуренции, мы знаем, что те, кто видел в нём на рубеже 50-х-60-х годов писателя первого плана, того, кого мы называем через запятую, говоря о Толстом, Тургеневе и сразу продолжая, называем имя Писемского — нет, это не так, в том числе потому, что он не дал такого литературного потомства, ведь отцы возвеличиваются во многом делами своих детей, Писемский действительно оказался с точки зрения литературного продолжения довольно бледен в русской литературе. Но я не могу не напомнить ещё об одном, ведь Писемский — это выдающийся драматург, драматург в своё время неоценённый, и ведь из драматургии Писемского, особенно ранней драматургии, во многом вырастет Чехов, потому что драматургия Писемского, его ипохондрик — это основное действие, происходящее за сценой, это искусство пауз, искусство настроения, и Писемский, да, сейчас прошло достаточно много времени, чтобы сказать, что большого литературного потомства он уже не сможет дать, но вместе с тем оказаться вновь и вновь перечитываемой и привлекающей внимание фигуры в литературе русского XIX века, я уверен, Писемский будет оставаться, и такие, несколько приглушённые, но возрождения, пересмотры Алексея Феофилактовича и его наследия, обращение внимания к каким-то текстам, которые считаются не такими центральными, не такими важными в его наследии, это будет продолжаться. Я должен сказать, что ведь Писемский совершенно неожиданно переживает взлёт 1930-х годов советской эпохи, история восприятия Писемского — это история таких пульсаций, и, как я думаю, эти пульсации будут продолжаться.
А. Козырев
— Классического поворота советского, когда вдруг от революции решили обратиться к русской литературе, к Пушкину, пытаться поискать что-то в XIX веке, на что можно опереться в том же воспитании, в том же образовании, в том же формировании нравственной личности, раз уж Церковь не играла большой роли, ну так хотя бы литература, которая эти ценности транслировала. Ну что же, друзья, мы вспомнили сегодня двух замечательных русских писателей, благодаря нашему гостю Андрею Тесле, мы вспомнили Писемского, вспомнили Лескова. Писемский был Алексей, Алексей — человек Божий — наверное, в замысле Бога о нём были какие-то идеи, которые его литература, его творчество, его роман привнесли в нашу жизнь, и было бы несправедливым и немилосердным по отношению к этому замечательному писателю не вспомнить его и не перечитать или не прочитать впервые его романы. Спасибо большое, дорогой Андрей, за это прекрасное литературное воспоминание. До новых встреч в эфире Светлого радио, Радио ВЕРА.
А. Тесля
— Спасибо большое.
Все выпуски программы Философские ночи
Горный серпантин и доверие Богу. Яна Юревич

Однажды мы всей семьей поехали на машине из Москвы в Сочи. Решили разделить дорогу на несколько частей. Вечерами останавливались в разных городах по пути, чтобы переночевать, а с утра пораньше выезжали дальше. Но в день, когда по плану мы должны были приехать в Сочи, нам не удалось выехать рано утром. Собрались только ближе к обеду. Соответственно, получалось, что в Сочи мы приедем не вечером, как рассчитывали, а поздно ночью. И самое неприятное в этой ситуации было то, что последним участком дороги был горный «серпантин».
Те, кому знакома эта дорога, думаю, поймут наши переживания. А ведь мы должны были ехать там впервые! Да еще и ночью. Но, помолившись, все-таки решили преодолеть его, не делая перед серпантином остановку на ночевку. Хотелось поскорее приехать в конечную точку и как следует отдохнуть от долгой дороги.
Двое детей к моменту заезда на серпантин уже спали, и муж смог полностью сосредоточиться на дороге. К слову сказать, наши переживания не оправдались. Дорожное полотно было ровным, машин на дороге немного, главным было — не забывать про резкие повороты.
Так мы ехали некоторое время. И вдруг, когда до Сочи оставалось часа полтора, мы увидели, что на дороге, полностью заняв одну полосу, стоит грузовик. По виду это была ремонтная машина, рядом с ней находились рабочие. Но при этом больше ничего не происходило. Мы, как и пара машин перед нами, остановились. Позади нас начала скапливаться очередь из подъезжающих автомобилей. Что удивительно — все просто спокойно ждали, понимая, что, если стоит ремонтная машина, значит, на дороге что-то делают.
Во время этой вынужденной остановки кто-то выходил размяться. Мы же просто наблюдали за ситуацией, сидя в машине. Поначалу, конечно, и муж, и я немного встревожились — уже много времени, нам нужно ехать, а мы стоим. Но помолившись, мы решили уповать на Бога, и продолжили ждать. Так прошло минут тридцать-сорок. Вдруг в какой-то момент рабочие просто сели в грузовик и уехали. Поехали и мы.
По дороге всё высматривали, где же могли проводиться ремонтные работы. Но так и не нашли ни места ремонта, ни другой аварийной техники. Вообще никаких следов работ. В итоге мы так и не узнали, почему пришлось долго стоять.
Позже я несколько раз мысленно возвращалась к ситуации на серпантине. И поняла, что она напоминает мне о доверии Богу. Только Господь знает, как для нас будет лучше. От самого же человека Божий Промысл часто сокрыт.
В ту ночь, на серпантине перед Сочи, мы выбрали доверие Богу и Его действиям. Мы не знаем, что нас могло ждать на участке дороги, перед которым вынуждены были остановиться. Да и никогда, наверное, не узнаем. Но души тогда наполнило спокойствие, и мы мирно, без препятствий доехали до нужного места. А утром нас ждало море.
Автор: Яна Юревич
Все выпуски программы Частное мнение
8 февраля. О подвиге Преподобного Симеона Ветхого, Сирийского

Сегодня 8 февраля. День памяти Преподобного Симеона Ветхого, Сирийского, жившего в четвёртом веке.
О его подвиге — священник Августин Соколовски.
Древняя сирийская церковь, во главе которой стояла основанная самими апостолами Церковь Антиохии, знала нескольких великих подвижников с именем Симеон. Это прежде всего два аскета: Симеон Столпник и Симеон Столпник Дивногорец. Подлинным духовным отцом этих святых можно считать преподобного Симеона Сирийского, названного Ветхим, то есть Старым, для того, чтобы подчеркнуть его статус первопроходца в подвиге. «Свечу не ставят под сосудом, но на подсвечнике, и светят всем в доме», — сказал в Евангелии Господь.
Симеон умер практически в тот же самый год, когда будущий старший Симеон Столпник родился. Так он сокрылся под спудом смерти, передавая ему светильник угождения Богу. Симеон Ветхий был духовником матери древнего церковного учителя, епископа Феодорита Кирского, который был единственным ребенком в семье и только по сугубым молитвам сирийских аскетов не умер при материнских родах. В благодарность он написал «Сирийский потерик. История Боголюбцев», в котором увековечил память преподобных и святого Симеона.
Житие самого Симеона состоит из 14 глав. Оно удивительно своей благотворной чудотворностью. В одной из утренних молитв, называемых светильничными, которые священник тайно, то есть про себя читает в начале утренней на Шестопсалмии, Бог именуется чудотворцем. Это значит, что в способности творить чудеса заключается в человеке образ Божий, по которому он был изначально создан. Удивляясь чудесам святых, не забудем просить о помощи и просвещении того, кто был и вовеки остается их и нашим первообразом Бога.
Все выпуски программы Актуальная тема
8 февраля. О важности примера юных героев в воспитании молодого поколения

Сегодня 8 февраля. День памяти юного героя-антифашиста.
О важности примера юных героев в воспитании молодого поколения — протоиерей Константин Харитонов.
В свое время, в действии, я зачитывался рассказами про юных героев, которые боролись против фашистов. Мальчики и девочки мужественно сражались и зачастую погибали в страшных мучениях, но не сдавались и были до конца верны своему Отечеству. Эти примеры и сегодня должны звучать для каждого ребенка, потому что надо с юности уже воспитывать любовь к Родине, любовь к Отечеству. На примерах настоящих героев, тех мальчишек и девчонок, которые в годы Великой Отечественной войны боролись против мирового зла. Правда должна звучать. Если мы забудем эту правду, то вместо этой правды придет ложь. Нашим детям будут навязаны лживые герои, которые прикрываются какими-то масками, и дети будут думать, что вот они настоящие герои, вот какими мы должны быть. Но это же не правда, это ложь. А ложь порождает еще большую ложь, и в конечном итоге мы потеряем свое Отечество.
Наш народ претерпел много страданий, и сегодня, конечно же, эти примеры для нас должны быть основополагающими воспитания любви к своей семье, к своему Отечеству, к своему народу, к своему городу. И эти ребята, которые явили такой пример героизма, являются сегодня для нас важным примером жизни и смерти ради нашего Отечества.
Все выпуски программы Актуальная тема