«Значение подвига новомучеников и исповедников Российских для современных христиан». Прот. Федор Бородин

В нашей студии был настоятель храма святых бессребреников Космы и Дамиана на Маросейке протоиерей Федор Бородин.

Мы говорили о том, какой пример для нас оставили новомученики и исповедники Российские, и как память об их подвиге может помогать в духовной жизни современным христианам.

---

М. Борисова

— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, дорогие друзья. В студии Марина Борисова. И сегодня со мной и с вами этот час проведет настоятель храма святых бессребреников Космы и Дамиана на Маросейке, протоиерей Федор Бородин. Отец Федор, мне давно хочется поговорить с вами на тему, которая лично меня очень сильно занимает. И несмотря на то, что в последние годы по разным поводам мы вспоминаем период мученичества и исповедничества, через который прошла наша Церковь в XX веке, мне кажется, что к этой теме нужно возвращаться часто и по-разному. Мне кажется, что там есть очень много примеров, которые могут стать для нас сегодня какими-то ориентирами в жизни.

Протоиерей Федор

— Да, безусловно. Вообще почитание мучеников в Церкви всегда было каким-то и чудом, и откровением. Вот вы представьте себе: хоронят тело измученного и обезглавленного, допустим, человека в катакомбах Римской империи. И на его гробе начинают совершать Божественную литургию. Сейчас для нас это осталось в том, что в антиминсах, в платах, которые даются и подписываются правящим архиереем, без которого нельзя совершать литургию, всегда зашиты мощи святых мучеников, сейчас новомучеников. Так вот начинают совершать литургию, и Церковь верит, что не будет ни тления, ни запаха. Иначе как совершать литургию над телом, которое должно разлагаться. То есть вот вера в подвиг мучеников, что превосходит очень многие человеческие вообще возможности и законы бытия, она в Церкви была всегда. И почитание мучеников важно, потому что человек начинает значительно серьезнее относиться к своему христианству. Известно же, что очень часто и в древности, допустим, с которой мы всегда будем сравнивать эпоху гонения в Русской Православной Церкви, многие участники судебных процессов просили, как, например, Иринея Лионского: ну старик, ну брось несколько кусочков ладана на жаровню. Ну это же статуя императора, ну все же знают, что он не бог, ну это просто признак лояльности твоей. Покажи, что ты лоялен государству. А он говорит: дорогие мои... Это человек, которому все, в том числе и мучитель, хотят сохранить жизнь, потому что это самый уважаемый человек в Лионе. Он говорит: для вас, может быть, это несущественно. Для меня это настолько существенно, что даже несмотря на то, что вам кажется это стариковской глупостью, я от этого не откажусь. И принимает мученическую смерть в результате. То есть вот это серьезнейшее отношение к тому, что сказал Господь. Те, во-первых, дары радости, которые человек не готов потерять ни при каких условиях. Вот об этом надо нам, конечно, думать и знать, и помнить о этом.

М. Борисова

— Ну мне кажется, тут очень важно представлять себе, если мы говорим о мучениках XX века, представлять себе, в каком состоянии была Церковь перед началом этой страшной эпохи. Ну казалось бы, государственная Церковь, люди не могут без причастия прожить и года, потому что все государственные служащие обязаны хотя бы раз в год причаститься, поисповедаться Великим постом. То есть масса, масса всего, что нам сейчас кажется, ну казалось бы, все условия для того, чтобы из поколения в поколение воспитывались добрые христиане. Что в результате говорит нам хотя бы статистика? Вот в 1911 году из 2148 выпускников семинарий, только 574 приняли сан к 1913 году — то есть священником перед революцией становиться было как-то не с руки большинству образованных юношей. И меня всегда потрясало то, что когда шел разгар уничтожения священства — 21–23-й годы, — образованные юноши, выпускники училищ, университетов вдруг изъявляют желание принять сан. Меня всегда поражало, именно вот этот вот слом сознания — то есть, казалось бы, когда были все условия, люди хотели улизнуть от этого, даже получив духовное образование. А тут, казалось бы, ты точно понимаешь, что тут без суда и следствия выводят на околицу села и расстреливают, не спрашивая даже, почему, вот рясу одел — и все, и, значит, классовый враг.

Протоиерей Федор

— Ну это были люди искренней и глубокой веры — как бы ни были затерты эти слова, давайте все-таки их скажем. Потому что, если идет Великий пост, осталось две недели до Пасхи, и специально, чтобы уязвить как можно больнее верующих, забирают священника — или расстреливают его, или убивают, или его ссылают, то архиерей вызывает, например псаломщика и говорит ему: завтра рукоположение в диаконы, через три дня — в священники, берешь приход. И все понимают, что это на несколько месяцев в лучшем случае, ну год, если очень повезет — обязательно посадят. Это понимает жена этого псаломщика. Он смотрит на своих детей и понимает, что с ними будет. И он говорит: да. Это вот человек, для которого Господь, Который устами архиерея просит его об этом подвиге, предлагает ему этот подвиг, да, для него Господь является главной реальностью жизни. Все остальное может разрушиться, все остальное может рассыпаться, а его отношения с Богом рассыпаться не могут. И очень, знаете, что важно вот для меня? В какой-то момент у меня был такой, ну достаточно тревожащий меня вопрос внутри: читая жизнеописаниям мучеников, я думал, почему они не подписывали, старались изо всех сил не подписать протоколы, где они обвинялись в контрреволюционной деятельности — ведь в этом не было никакого отказа от Христа. Они претерпевали пытки, долгие, тяжелейшие допросы, переломы там пальцев дверью, страшные побои, профессиональные, бессонницу там недельную, но не подписывали. Почему? А потому, что все прекрасно понимали — и следователи, и они, что их репрессируют за веру во Христа. А повод может быть любым. И вот не дать опорочить свой подвиг, не дать свести это вот к клоунаде про там то, что ты японский шпион — вот это была их задача. Поэтому даже вот это для них было серьезно, как тот самый кусочек ладана. Нет, я против советской власти не борюсь. Нет, вы не заставите меня признать, что вы меня арестовываете, и пытаете, и казните за что-то другое. Вот в этом была такая сила. Еще очень важно, мне кажется, что сейчас часто очень звучит такой тезис, и даже от церковных людей — о том, что они были казнимы и гонимы действительно за контрреволюционную деятельность. Как ни страшна была и несправедлива советская власть, это были ее законы, и поэтому зачем вы им молитесь как новомученикам? Вот же протоколы, и как бы Церковь не должна их причислять к лику святых. И знаете, для меня таким совершенно откровением было чтение жития пострадавшего в первой половине III века Андрея Стратилата. Андрей Стратилат, то есть генерал, был прославленным воином. Он хотел принять христианство, еще не приняв его, стал проповедовать, за что был арестован, подвергнут избиениям, но поскольку бы необыкновенно любим войском, его отпустили. И, зная о его христианстве, император (сейчас не помню, кто это был) дал распоряжение префекту области найти способ казнить его за что-то другое. И Андрей с частью дружины, которая вместе с ним обратилась ко Христу — это было спокойное, мирное время, полк их был расквартирован где-то на территории современного Израиля, видимо, он поскакал в город Тарс — это прибрежный город, родина апостола Павла, как мы знаем. Для того, чтобы принять крещение. Они приняли там крещение и скакали обратно. Об этом узнал префект, отдал приказ, их встретила засада. Сопротивляться они не стали, они стали на колени, опустили головы, им всем отрубили головы. Казнены они были за дезертирство — официально им было предъявлено обвинение: они оставили армейские стяги, орлов оставили своего легиона, которым Андрей командовал, видимо. Но Церковь безошибочно поняла, за что он был казнен. Никого не провели этим образом, и все понимают, что он был убит за христианство. Также точно и с новомучениками — поводы могут быть всякие, но в них ни палачи, ни жертвы не верили. И жертвы своим терпением и тем, что они не подписывали эти протоколы, пытались добиться того, чтобы у них этот подвиг не отняли, суть этого подвига. Хотя, если бы они подписывали эти протоколы, это давало им надежду на сохранение жизни. Там у тебя жена, там у тебя дети — ну в той ситуации им же это обещали, что срок будет меньше, может быть, будет не крайняя мера. Их же ломали, их же ломали внутренне тоже — это же все к ним, эти же методы чудовищные к ним применяли. А еще мне кажется, знаете что, что для того, чтобы понять серьезность подвига и серьезно к нему относиться, надо почаще ездить в Бутово и смотреть на эти фотографии, смотреть на этих людей, на этих там — 13-летнего мальчика, расстрелянного там, на этих архиереев, которые там, владыку Серафима (Чичагова), которого туда привезли, потому что он уже ходить не мог, его на носилках из квартиры выносили в «воронок». Вот этих великих людей, которые были так важны и так много сделали. Вот видеть, смотреть в эти глаза. Вот хотя бы на этих черно-белых фотографиях из «дела», которые там выставлены. Ходить по этим рвам. И вот, понимать, что да, для людей, причем для людей было все это настолько важно, что это было самым главным в жизни.

М. Борисова

— Мне кажется, что мы часто выпускаем из вида еще очень важную деталь. С одной стороны, да, это несколько волн гонений, причем они очень разные все. Если, скажем, во времена гражданской войны это просто было такое чудовищное убийство...

Протоиерей Федор

— Зверство. Там сажали на кол, там сдирали кожу, там топили в выгребных ямах — да, это было страшно.

М. Борисова

— Потом это как-то было более или менее приведено в какую-то видимость юридического преследования. И если не расстреливали сразу, то, как правило, давали довольно небольшие сроки в 20-е годы там — по три-пять лет или там ссылку.

Протоиерей Федор

— Ну до десяти, да.

М. Борисова

— Не сказать, что это очень здорово. Потому что, во-первых, семью лишали всей собственности и гражданских прав. И что такое, когда у тебя многодетная семья, и твои дети не имеют права учиться, и матушка не может найти работу, потому что просто лишенцев не брали на работу. В стране вообще-то голод, а уже в этих...

Протоиерей Федор

— Не может даже на карточки рассчитывать твоя семья, да.

М. Борисова

— А этим людям остается либо побираться, либо помирать с голода. Все это как бы вкупе. Ну и потом Соловки — это тоже не курорт. Но при этом потом были какие-то ну видимые если не смягчения, то по крайней мере времена, когда ничего нового власти не придумывали. А потом начались новшества, ближе к 37-му году, когда были признаны, даже «двадцатка» — то есть это двадцать активистов прихода, которые на себя регистрировали юридическое лицо, потом были и они признаны слишком активными, а значит, опасными для власти.

Протоиерей Федор

— Декрет о религиозных объединениях, который позволял регистрировать юридическое лицо, был отменен.

М. Борисова

— И в результате, в общем, полноправным хозяином и контролером всей церковной жизни становится НКВД, в общем, со всеми вытекающими последствиями. Но потом была война, потом было восстановление, практическое восстановление патриаршества, потом было что-то еще, открывались монастыри. Но ведь на самом деле, когда мы подошли к хрущевскому гонению, про которое иногда вспоминают, а иногда нет, там тоже были свои мученики. И, в общем-то, цель почти была достигнута. Я росла в 60-е годы, и вот я помню свое пионерское и комсомольское детство — верующим быть было не страшно, верующим быть было стыдно. Вот в этой самой пионерской, октябрятской, как сейчас бы сказали, тусовке это были какие-то странные, психически ненормальные люди — к ним так и относились. И просто то, что произошло на моих глазах с нашей Церковью — это великое чудо Господне. Я к чему об этом говорю? К тому, что мы, говоря о новомучениках, представляем себе некий монолит. Это не так. И времена были разные, и люди были разные, и причины, по которым с ними случилось то или иное в жизни, тоже были разные.

М. Борисова

— А я напоминаю, что в студии радио «Вера» сегодня настоятель храма святых бессребреников Космы и Дамиана на Маросейке, протоиерей Федор Бородин. С вами Марина Борисова. И мы говорим о примере новомучеников и исповедников российских, и почему так важно нам думать об этом, изучать их историю и размышлять о нашей собственной жизни в преломлении этой недавней истории нашей Церкви. Вот как вам кажется, стоит ли так вчитываться в эту разницу? Или все-таки это просто некоторый исторический период в нашем сознании, который сливается в такой исторический монолит?

Протоиерей Федор

— Нет, конечно, не монолит, но это одни и те же люди. Вы знаете, те священнослужители, монахи, монахини, церковные люди, которые были истреблены после лета 37-го года, да, за половину 37-го, 38-й и часть 39-го года, большинство из них отсидело первые строки. Вот читаешь жизнеописания — пять, шесть, три — вот ссылка, высылка, тюрьма, десять лет — вот они это прошли. Выйдя на свободу, они продолжали страдать. Давайте, вот вы немножечко выше описали, давайте представим себе, как это. Что такое архиерей? Архиерей в обществе, которое сильнейшим образом сформировано табелем о рангах, еще петровским, да, архиерей — это высокопоставленный чиновник, который должен ездить там не на двойке лошадей там, а на четверке, у которого определенное государственное обеспечение. И вот вдруг этого архиерея ссылают в ссылку, где его избивают уголовники. Причем самых светлых, самых чистых, самых святых людей. Например, Иосиф (Чернов), митрополит Алма-Атинский — прозорливый старец, чудотворец. По-моему, он как местночтимый причислен к лику святых, но даже если не так, рано или поздно это будет. Вот мне попадались воспоминания его иподиакона, он говорит, когда он приезжал на приход на машине, у нас с ним был разработан определенный алгоритм движения, как он вставал из машины на ноги, потому что ноги были у него перебиты во время побоев от заключенных. И тем не менее это человек, который просто источал любовь и радость, он все это прошел. Но унижения, скажем так, и падение вот с той высоты, на которой он был, социальной, конечно, для любого человека мучительны. Другое дело, что они это несли. Священник — человек был, да, это был труженик. Священник часто очень для того, чтобы прокормить семью, трудился руками с понедельника по пятницу, там в субботу, вымывшись в бане, он там шел и начинал поминать всех. Но тем не менее это человек, который мог обеспечить многодетную семью, хотя бы своими руками. А тут оказывается, что дом его отняли, или передали куда-то, или нарочно разрушили — такое тоже практиковалось. Вот вы, может быть, знаете, есть такой монастырь в Клыково — Спас Нерукотворный, недалеко от Оптиной, и там почитаемая местночтимая монахиня Сапфира похоронена. А ее муж в гражданскую ушел куда-то на заработки и пропал без вести, а она, поскольку была верующая, подверглась гонениям. Ее дом «комбед» — комитет бедноты, накануне зимы раскатал по бревнам, а она там, у нее четверо или пятеро маленьких детей. Вот просто так: «чтобы ты сдохла» буквально, понимаете. И вот священники в этом жили. А дальше начинается еще большая мука. В чем она заключается? К нам в храм первое время, в начале 90-х, ходила Вера Владимировна Рождественская, она нас нашла — это младшая дочь из четырех детей предпоследнего нашего настоятеля, протоиерея Владимира Рождественского, человека, который пострадал, умер от туберкулеза в лагере, в 43-м году. Мы не подаем его на канонизацию, потому что у него был период, когда он оставил священный сан. Почему он его оставил? Потому что Вера Владимировна, выросшая нецерковным человеком, как и все остальные дети, и которая только приблизилась к Церкви там за три года, за четыре до смерти, она сказала, мы его все время упрекали: ну что же ты, папа, у нас поп? Ты же нам всю жизнь сломал. Ну откажись. Он вынужден был развестись с женой, чтобы они хотя бы не указывали, что священник у них отец. Хотя все равно «происхождение» графа была везде, в любой анкете, никуда его деть было нельзя. Представляете, что это такое? Во-первых, не иметь детей своих возможности растить в вере — потому что если ты будешь детям объяснять, что происходит на самом деле и говорить о Боге, то тогда ты понимаешь, на что ты их обрекаешь в классе — их сразу заметят, и они будут там изгоями — оплеванными, обруганными и униженными.

М. Борисова

— Ну в 60-е годы, при Хрущеве, лишали родительских прав.

Протоиерей Федор

— Да, да. И вот эти упреки. Есть эпизоды из жизни новомучеников, когда жена с детьми выгоняет отца из дома зимой: ты уходи, потому что из-за тебя вся эта мука. Есть письма одному из новомучеников — сейчас не помню фамилию, письмо жены о том, что ты выбирай, или Христос, или я. Если для тебя вот эта твоя Церковь важнее, ты предаешь нас на голод, может быть, мы все умрем (а репрессировали жен и детей врагов народа очень просто), то я тебе больше не жена. И человека любимая жена ставит перед таким выбором, и дети его упрекают за его веру. И вот каков этот страшный выбор? Каково вот это? Это, может быть, тяжелее любых пыток и лагерей вынести, понимаете. Во-первых, растут твои дети, а ты не можешь с ними поделиться самым главным, потому что это неизбежно влечет за собой вопрос о советской власти, да, и ты должен им это рассказывать. Например, я рос в семье обычных служащих, ну интеллигентных людей. И когда у нас друг семьи уезжал, эмигрировал в Америку, в 79-м году, очень дорогой нам, папа и мама попросили его с нами, подростками, значит, поговорить о том, что такое Советский Союз — ну вот он им там рассказал и уехал, а что мы могли сделать? Потому что, если бы я об этом сказал в школе, у отца и у матери могли быть серьезнейшие неприятности. Вы все это помните. А там вообще нельзя ни о чем говорить. Отнимут ребенка, и он будет даже не в твоей семьи расти, а в детском доме. Тебя посадят. Это первое. Второе. Представьте себе: даже тебя не расстреляли, тебе дали 18 лет, или 22, или 25 ты отсидел. Ты ушел — дети были маленькие. А они росли в нищете, в голоде, они побирались, часть детей умерла. Потому что от голода священнические дети, опять вернемся к тому, что им не на что было жить просто в голодающей стране, они очень часто умирали, если это была ссылка или что-то еще, какая-то такая вот судьба их ждала. И ты возвращаешься через 25 лет — и это взрослые люди, которые воспитаны вне веры. Они, может быть, тебя простили, как им кажется, но или они злы на тебя за то, что ты такой выбор когда-то сделал, который сломал им жизнь. Но даже если это не так, ты не участвовал в их воспитании. У тебя не было — ты не сажал их на колени, ты их не обнимал, не целовал, ты им не рассказывал им сказки — у тебя это отняли. И это тоже цена, у тебя не было этого родительства — это цена, которую ты заплатил за то, чтобы остаться священником. Когда ты вернулся — многие из них вышли как раз там сразу после смерти Сталина или при Хрущеве, когда ты вернулся — ты калека, ты оттрудился, ты весь насквозь больной. Устроиться ты можешь истопником или дворником. Несмотря на то, что у тебя образование, равное вот там университетскому дореволюционному, ты никуда не можешь устроиться. И ты служить не можешь, тебе не дают регистрации. И вот нам, например, наш покойный благочинный, архимандрит Дионисий (Шишигин), Царство ему Небесное, он рассказывал: вот эти священники, которых иногда смелые настоятели в гражданской одежде пускали в алтарь для того, чтобы там хотя бы видеть богослужение. А иногда, когда позволяли обстоятельства, там, где они знали, что их не предадут, посылали к кому-то домой отслужить панихиду, например, или молебен. Но дать облачиться в алтаре и причаститься как священнику не могли. И вот он говорит: я видел, как эти священники, как они служили панихиду или молебен. Мы с вами, говорит, служим — это как дополнительная нагрузка после литургии. А для них каждое слово было драгоценностью. Вот то есть они заплатили всем, в том числе даже возможностью совершать богослужение, здоровьем, жизнью, семьями, любовью детей — то есть они заплатили, понимаете. Я помню, как когда мы учились в семинарии, Алексей Ильич Осипов, он вот по какому-то поводу привел такой пример. Он сказал: вы знаете, если сейчас всех, кто здесь находится, поставить к стенке, приставить к затылку пистолет, как это было, допустим, с братией Данилова монастыря или многих других обителей, и сказать: Христос, значит, и смерть, жизнь и отречение — большинство примет мученическую смерть. И это будет прекрасно, да, это будет слава и честь Церкви, кровь мучеников — семя христианства, будут причислены к лику святых большинство, да. А если 10, 20, 30 лет тянуть вот это унижение, вот это презрение от всех, унижение, которое распространяется на детей, жен, внуков — вот это, говорит, кто из нас смог бы это выдержать? И поэтому есть огромное количество новомучеников, которые не прославлены в лике святых, но которые все это понесли. Как, например, протоиерей Владимир Рождественский, наш настоятель, который отказался от сана, а потом все-таки он пришел и сказал, что я не могу. Его поставили настоятелем в Казанский храм в Коломенском, и именно оттуда он был арестован за неуплату налогов.

М. Борисова

— Протоиерей Федор Бородин, настоятель храма святых бессребреников Космы и Дамиана на Маросейке, проводит с нами этот «Светлый вечер». В студии Марина Борисова. Мы прервемся и вернемся к вам буквально через минуту. Не переключайтесь.

М. Борисова

— «Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, дорогие друзья. В студии Марина Борисова. И наш сегодняшний гость, настоятель храма святых бессребреников Космы и Дамиана на Маросейке, протоиерей Федор Бородин. И мы говорим об истории новомучеников и исповедников российских и об их примере, важном для нас в нашей сегодняшней жизни. Отец Федор, мне кажется, что мы, вспоминая примеры новомучеников, иногда выпускаем еще одну очень важную, на мой взгляд, деталь. Помимо испытания веры от властей, было же еще колоссальное испытание веры внутри Церкви. Потому что с самого начала революции, как только была образована так называемая «живая» церковь или «обновленческая» церковь, в которую еще при патриархе Тихоне практически признали единственной официально признанной в советском государстве, то есть так называемся «патриаршая» Церковь была вообще выведена за скобки. И при этом разобраться, что происходит внутри Церкви, было очень трудно, по массе причин. Вот там не было радио «Вера», там не было телеканала «Спас», там не было возможности издавать какую-то периодику. Все только на уровне разговоров, общения и размышлений. Конечно, умы дробились даже у архиереев — сколько архиереев уклонилось в этот раскол. Хотя они еще при патриархе Тихоне потом покаялись и вернулись в лоно Церкви, но это все продолжалось не один год, это все продолжалось все-таки десятилетиями. И вот этот разброд и шатание умов внутри Церкви только усложнял выбор, потому что если уж и внутри Церкви твердой опоры нет, тогда на что опираться.

Протоиерей Федор

— Да, конечно, людям было очень тяжело. Удивительно, для меня удивительно, что в полемике и борьбе с обновленчеством почти всегда так называемая «тихоновская» то есть настоящая Церковь опиралась на народ. Вы знаете, народ чувствовал дух Церкви. И в городе могло быть открыто три прекрасных, просторных, отапливаемых храма, где служили обновленцы, и куда никто не ходил. И какой-нибудь один маленький, на окраине, который был всегда забит людьми. Потому что люди чувствовали все-таки вот дух, они по каким-то действиям — ну прежде всего, конечно, это какие-то совершенно очевидные внешний действия: типа, там женатый епископат не по одному разу, еще что-то — они сразу понимали, что здесь что-то не то. Мне, знаете, вспомнилось, как отец Глеб Каледа, Царство ему Небесное, приезжал на Маросейку (я еще служил там диаконом, в храме Николы в Кленниках) и рассказывал, как он, первый священник, который пошел в первую тюрьму, куда пустили, в Бутырку, и там столько народа хотело с ним поговорить, что он не справлялся, и он посылал перед собой катехизаторов. И вот одним из катехизаторов был такой, по национальности еврей, православный человек, но абсолютно вот как юноша с «Явления Христа народу», такого вида, понимаете. Вот он приходил в камеры и, несмотря на то что заключенные, для них этот вопрос бы важен, национальный, они его слушали, готовились к крещению, каялись, и все было нормально. Хотя это было просто человек в гражданской одежде. В то же время в Бутырку договорился ходить в кавычках «архиепископ», который Иоанн, по-моему, его звали, который возглавлял «Белое братство», «Богородичный центр» так называемый — вот эту жуткую тоталитарную секту. Он поехал в софринский магазин, он купил себе рясу, подрясник, панагию, посох, клобук. Он очень импозантно выглядел, отрастил себе большую, окладистую бороду. Но отец Глеб со смехом рассказывал, как он заходил в камеру, и там через две или три минуты изнутри стучали, надзиратель открывал — и этот, значит, в кавычках «архиепископ» вылетал оттуда, провожаемый пинками. То есть, понимаете, вот эти даже заключенные, они сразу чувствовали, где Церковь есть, а где нет. И вот в этом смысле, конечно, народ поддержал Святейшего Тихона и Церковь. Хотя было, конечно, очень тяжело. Вот тебе возможность служить — а вот ты здесь служишь по домам. Вот решаются твои бытовые, финансовые вопросы, вот тебе будет чем кормить семью — но ты иди сюда, в эту обновленческую церковь, в этот проект, главным создателем которого был Лев Троцкий, как мы знаем, ненавистник Русской Православной Церкви. Так вот нет, люди говорили: нет, этого не будет. Будет лагерь — значит, будет лагерь, будет расстрел — значит, будет расстрел. Но по духу, по духу они чувствовали, где настоящая Церковь. И, кстати, это тоже, может быть, очень имеет прямое отношение к новомученикам, потому что сила свидетельствовать, сила удержаться и сила выстоять, она, конечно, сила Христова, но она давалась человеку за молитвенный подвиг, за молитвенный труд. Все-таки это были люди, которые молились много. Знаете, у меня был такой эпизод в семинарии, году, наверное, в 90-м. Привезли из-за рубежа — хор отца Матвея ездил с концертом в Германию, и привезли альбом, который издала Русская Православная Церковь за границей. Это было такое событие — сюда его, здесь его почти не было, там были собраны фотографии у них причисленных к лику святых. У нас еще, конечно, нет, мы их еще поминали об упокоении, убиенных епископов. И один мой соученик, товарищ мой (сейчас он митрополит, такой монах от чрева матери, не буду сейчас называть его имя, я у него не спрашивал разрешения на это), он, внимательно смотря в эти глаза, говорит: слушай, вот этот творец Иисусовой молитвы, вот этот. Я говорю: а как ты различаешь? Он говорит: ну я не могу тебе объяснить, но видно человека, который любит Иисусову молитву. Понимаете, вот ну сам он, это чадо отца Кирилла (Павлова), такой действительно молитвенно очень собранный, настоящий такой монах, архиерей, глубокий очень христианин. То есть и для меня это было откровением тогда. То есть вот этот молитвенный труд, благодать Божия, которая составляет реальную основу жизни и которая составляет главную радость, от которой ты не готов оказаться ни под каким предлогом — все что угодно, пожалуйста, но я от этого не откажусь. Вот это было источником, во-первых, того, что они находили правильный путь внутри церковных раздоров, расколов, внутри вот этого хаоса, который воцарился. Потому что ведь чекисты очень мудро действовали — они прятали любую возможность управлять Церковью. Вот если ты местоблюститель патриарший, да, как священномученик Петр (Полянский), то ты даже гулять не будешь днем, чтобы не пересечься случайно с любым другим заключенным, который хоть что-то может передать в Патриархию.

М. Борисова

— Так в результате официально сообщили о его кончине за год до того, как расстреляли.

Протоиерей Федор

— Конечно, да. Ну представляете, он несколько лет не гулял днем, его выводили ночью, он света не видел даже солнечного. Это тоже такая пытка была, да. Но тем не менее человека не сломали, никак не сломали человека.

М. Борисова

— Причем в его судьбе самое поразительное, что до 17-го года он вообще не был священником, он был вполне успешным преподавателем, уважаемым человеком.

Протоиерей Федор

— У него брат был священником, жил в Армянском переулке. А вы знаете, как арестовали владыку Петра? Это тоже показатель времени. Он был последним настоятелем Иоанно-Златоустовского монастыря, келейный корпус которого сейчас дом причта нашего храма. И его арестовали «за воровство государственного имущества». Он вышел взять себе охапочку дров, чтобы протопить свою келью, а за ночь было подписано постановление об экспроприации этих дров — его за это арестовали. Ну как, вот архиерей выходит, во-первых, архиерей, который сам топит свою печку — это для вот этого общества, которое очень сильно разбросано именно по этим чинам, это вообще нонсенс. Но они совершенно спокойно это делали. Потому что если для тебя главное Христос, то как меняются обстоятельства, это не так важно. Совершенно спокойно будешь этим заниматься. А вот эта сословность — вы упомянули о хаосе первых лет советской власти, вот эта сословность, она, конечно, с Церковью сыграла очень злую штуку, это изобретение Петра, когда сын там пономаря, дьячка, дьякона или священника, он никуда практически не мог деться, кроме как остаться в священном сословии. А, допустим, человек не обладал верой крепкой и не стремился к ней. Но это был единственный способ прокормиться. Знаете, у меня был друг-священник, который из неверующей семьи. Причем родители были категорически против, отец его избивал, мучил всячески. Он связывал простыни в веревку, привязывал к батарее и с третьего этажа спускался, убегал на всенощную — это вот конец советской власти был такой еще. И он мне рассказывал, что, когда он колебался, становиться священником или нет, он напоролся на одного игумена, вот который сказал ему: ты можешь быть верующим или неверующим, но ты точно всегда будешь сыт, иди в попы. Понимаете? Это там восемьдесят какой-то год. Он вспоминал с ужасом. Но вот такое отношение, это уже было. Поэтому это как накипь, как ржавчина, как что-то внешнее с драгоценного металла в огне просто слетело — все вот эти лишние люди, для которых это было, да, не служение Иисусу, а ради куса хлеба, да, как святитель Дмитрий Ростовский говорил, вот они сразу ушли. Зачем мне это надо, почему я за это должен страдать? Они развернулись и ушли. И в этом было такое очищающее благо этого гонения, конечно.

М. Борисова

— Ну мне кажется, что особенно сложно было вот таким людям, как владыка Афанасий (Сахаров). Ну там, внутри Церкви, были такие, с их точки зрения, непримиримые противоречия, что приходилось уходить. Ну вот то, что сейчас называется «катакомбная» церковь — то есть они вообще вынуждены были служить по домам, они не признавали патриаршество патриарха Сергия, считая, что он превысил свои полномочия заместителя местоблюстителя. Ну, в общем, то, что нам сейчас не понять, но для них это было принципиально важно. Но для меня важно и то, что эти люди, в большинстве своем, могли переступить через свои даже принципиальные разногласия. Ведь тот же владыка Афанасий признал патриарха Алексия.

Протоиерей Федор

— Да, и это было сильнейшим аргументом для огромного количества священнослужителей, вот это мудрое решение вернуться и возобновить евхаристическое общение. Вся его жизнь была вот, может быть, как венцом, завершена вот этим фактом примирения, который был нужен Церкви очень, как пример. И сейчас, конечно, мы, имея какую-то достаточно полную картину перед нами, нам, конечно, гораздо легче судить, чем тогда, когда был полный хаос, не было никакого сообщения — большевики его нарочно обрубали, любое сообщение там письменное, телефонов не было. Вот я думаю, что здесь мне очень близка позиция митрополита Тихона Псковского, который говорит, что мы даже не представляем, как тяжело было Святейшему Сергию, поэтому не нам его судить. Действительно, не нам его судить. Мы люди слабые, если мы окажемся в такой ситуации, как мы себя поведем, сколько мы выдержим, понимаете. Это нам лучше вот укрепляться в молитве, никого не судить. Слава Богу, что владыка Афанасий и последовавшие его примеру примирились с «патриаршей» Церковью. Но у нас есть в лике святых и те, кто не успели примириться, мы их так же точно почитаем.

М. Борисова

— Напоминаю, сегодня с нами и с вами проводит этот «Светлый вечер» настоятель храма святых бессребреников Космы и Дамиана на Маросейке, протоиерей Федор Бородин. И мы говорим о новомучениках и исповедниках российских. Вот, отец Федор, стало уже таким затертым штампом выражение, что при советской власти это была Церковь в «белых платочках». Я хочу поговорить о женщинах. Ведь помимо священнических жен, о которых мы сегодня упоминали, было колоссальное количество женщин, близких к Церкви — это и монашествующие, и те, кто жили при церквях — бездетные там, вдовы и женщины, которые выбирали в свои такие уже взрослые годы какую-то жизнь такую при церкви — пекли просфоры, чем-то еще там помогали на приходах. И по ним этот каток тоже прошелся в полную меру. И есть опубликованные, в особенности в начале 90-х годов, воспоминания выживших этих женщин, которые просто рассказывают, что было с женскими монастырями, когда их закрывали и всех монахинь выгоняли. Это тоже особый путь.

Протоиерей Федор

— Да, вы знаете, ну когда мы говорим о «белых платочках» — это в основном о женщинах 60–70-х годов. Дело в том, что действительно, если в приход не ходили люди, особенно в хрущевское время, это было сигналом и поводом его закрыть. Поэтому когда мужчины не ходили в церковь, а ходили в основном женщины, то действительно их молитвы в церкви, их верность храму спасала храмы от закрытия. И, например, вот я знаю, что храм — я не помню, где, на Преображенской, по-моему, площади был взорван...

М. Борисова

— Да, на Преображенской.

Протоиерей Федор

— Хитростью был взорван. Когда чиновник приехал и дежурившим там женщинам сказал, что расходитесь, принято решение о том, что отменено решение о взрыве храма. И они разошлись, а этой же ночью его взорвали. Действительно, священник не мог остановить это, потому что он лишался регистрации, и службы тогда бы не было. Вот мне кажется, что это повторяет евангельский сюжет о верности жен-мироносиц, когда апостолы разбежались. В случае со священниками в Русской Православной Церкви — большинство из их было убито просто. Потому что 37–38-й год — это, ну по разным каким-то данным, это там до 60 тысяч священнослужителей и церковнослужителей были просто расстреляны или погибли, их просто не было. А женщины, как мироносицы, остались. Почему Христос явился первой Марии Магдалине, а не, допустим, апостолу Андрею или Иакову и даже Иоанну Богослову, который был у креста? Ну это такая загадка, но у меня есть на нее мой ответ, да: я думаю, что потому, что несмотря на то что, жены-мироносицы значительно меньше слышали поучения Христа, чем, допустим, 12 апостолов, потому что они все время трудились, служили Ему от имения своего, как в Евангелии говорится или руками. Они стирали одежду, они готовили еду, то есть они делали какую-то необходимую работу. Потому что странствующий проповедник Христос, окруженный огромным количеством учеников — 12, 70 апостолов, постоянные слушатели приходящие, уходящие — это все требовало обеспечения, хотя бы едой. Они, несмотря на то что слышали меньше, но они все время проходили практические занятия. Как вам на химии в детстве объяснили что-то — вы почти поняли, а потом вам провели практическое занятие вот — и поняли все окончательно, понимаете. Поэтому вера этих людей, этих жен-мироносиц, оказалась тверже апостольской, потому что они все время служили. И так же точно эти женщины — они служили так Церкви, они пребывали в молитве. Они, кстати, тоже понесли посмеяние от родственников. Вот у меня есть семья знакомая, моего друга, где одна бабушка была коммунисткой — еще между второй и третьей юбкой возила «Искру» через границу, и стреляла из нагана в спину жандармам, и там имела ордена и награды. Потом у нее посадили и расстреляли сына и мужа, она 18 лет отсидела, но все равно осталась убежденной коммунисткой, дети были члены партии. А внук рос с бабушкой, которая тянула на себе всю семью — она готовила, стирала, убирала на всех. При этом ее постоянно все, что сейчас называется, гнобили за то, что она верующая. Она темная, и вообще «не позорься, мама, что ты, замолчи, какие иконы». А внук, отогретый ее любовью на всю жизнь, пришел в Церковь и стал верующим человеком. Но как над ней смеялись, понимаете.

М. Борисова

— Ну XX век дал еще одно такое служение, чисто женское, примером которого может служить, наверное, мученица Татьяна Гримблит — то есть это женщины, которые выбирали свой путь служением гонимым священникам. То есть они были связующим звеном между тюрьмой и волей, между ссыльными священниками, находящимися в заключении священниками. И не только старались облегчить их положение какими-то посылками, но это еще и был постоянный способ обмена корреспонденцией. То есть это такой страшный риск в советское время, то есть ты все время ходил под дамокловым мечом: то есть ты точно шпион, ты точно какой-то контрреволюционер и ты плетешь нити какого-то заговора. Иначе почему ты какими-то тайными тропами передаешь какие-то записки каким-то заключенным.

Протоиерей Федор

— Поэтому-то святая мученица Татьяна и сидела три или четыре раза до того, как ее расстреляли. Это удивительная совершенно женщина, как бы венец вот этого служения, о котором вы сказали, но само служение несли тысячи людей. Это были люди, которые ехали за своими духовниками в ссылки, селились рядом и продолжали им помогать. Работали для того, чтобы просто они хоть что-то ели. Потому что заключенные часто были просто настолько истощены отвратительной едой и тяжелейшим трудом, что если кто-то снаружи не поддерживал, то они просто умирали от истощения. А надо сказать, что вот это колоссальное количество уголовников, которое сидело после 37-го года, это те самые сироты, которые остались после гражданской войны и составили огромное вот это воровское сообщество в России, в Советском Союзе, с совершенно искореженными представлениями о жизни, вот это блатные так называемые. Они издевались, и поносили, и били всех священнослужителей, монахов, всех верующих людей. И надо было еще за них работать, норму за них выполнять надо было. Они не работали, а норму за них надо было выполнять. И вот эти женщины, которые ехали, конечно, они рисковали, что их прямо там посадят. И ну вот у них такое было служение, да.

М. Борисова

— Но на самом деле это продолжалось на протяжении практически почти всех лет советской власти. Потому что я застала еще, в самом начале 80-х годов придя в Церковь, я застала женщин, которые с таким же самоотвержением служили священникам или изгнанным из Глинской и Почаевской Лавры монахам, которые потом просто все время их вот гоняли с одного прихода на другой. И они переезжали за ними, и они помогали им, они такую как бы маленькую общинку составляли, которая постоянно вот за своим духовником следовала на протяжении всех вот этих перемещений.

Протоиерей Федор

— Или они их прямо в месте ссылки узнавали, вот как я сегодня описал, по глазам. Вот, по-моему, я могу ошибиться, простите меня, по-моему, в жизнеописании священноисповедника Андроника (Лукаша) — как правильно, да, склоняется, нет? — есть эпизод, когда он приезжает, его высылают в Среднюю Азию. Ему некуда идти, он, разумеется, в гражданской одежде, но в нем верующие люди узнают священнослужителя — по взгляду, по движениям, и берут к себе домой. Что такое взять на иждивение? Во-первых, это риск — иметь у себя врага народа. Во-вторых, это надо делиться с ним, надо выделять комнату. Но для людей это счастье — почему, потому что в этой комнате будет литургия совершаться, то есть у них дома будет храм. И риск для них совершенно оправдан. Да, это служение, которое делает людей святыми, как жен-мироносиц. Я думаю, что у нас Татьяна Гримблит прославлена, а я думаю, что таких их было тысячи, и у Господа они иже во святых, конечно.

М. Борисова

— Ну мне посчастливилось двух таких женщин видеть воочию в Новом Афоне, который в те времена был турбазой. Они уже были очень-очень преклонного возраста, жили они, они были тайными монахинями — это феномен Советского Союза когда невозможно было женщину постричь явно, потому что не было женских монастырей, и женщины принимали тайный постриг. Они были духовными чадами тех новоафонских монахов, которые еще оставались в 20-е годы. Они из голодных краев переехали ради того, чтобы как-то выжить и прокормиться, в Абхазию. И познакомилась там с дочерью князя, который в свое время пожертвовал афонским братьям вот эту землю, где был построен Ново-Афонский монастырь. И, прилепившись к братии Ново-Афонского монастыря, эти две женщины прожили поразительную жизнь. Но когда я вот с ними познакомилась, одна из них практически уже несколько лет не вставала с постели. И мы, собственно, пришли ее навестить. Люди, у которых вот мы гостили там, они говорят: давайте мы вот зайдем, матушка давно болеет, надо ее как-то приободрить. Мы пришли с мыслью приободрить. Мы провели у нее, около ее кровати, на которой она лежала, полтора часа — мы ушли оттуда, как в Пасху: было такое ощущение, что она нас напитала и жизнью, и силами, и радостью, и чем угодно — человек, уже который несколько лет не вставал с постели. Это потрясающие люди. Я думаю, что не хватает еще вот таких живых воспоминаний от общения с ними.

Протоиерей Федор

— У меня был похожий опыт, вы знаете, тоже в Абхазии. Там была такая знаменитая монахиня Ольга, которая жила — улица Казбеги, 44, которая принимала всех, давала им кров на ночь, потом объясняла, как пробраться к месту в Команы — место смерти Иоанна Златоуста, и где древний храм VI века, и источник мученик Василиска. И вот точно также мы приехали, зная о том, что она нас может принять, но не имея никаких рекомендаций, три семинариста. Это было пасхальное время 89-го года. Вот нас приняли, а пароль был такой: «Христос воскресе! — Воистину воскресе!» — и дальше можно было ничего не объяснять, нам сказали: проходите ребята. И вы знаете, вот это ощущение братства верующих людей, когда ты за тысячи километров от дома, но ты сказал: «Воистину воскресе!» — и ты свой. Вот мне кажется, что это удивительная радость, по которой они ощущали верных, во всех смыслах этого слова, людей, христиан как своих. Я думаю, что нам надо много труда посвящать изучению житий новомучеников, потому что они очень близки к нам, они очень нам понятны, мы знаем время, в которое они жили и в которое они несли подвиг, и они могут быть для нас примером настоящего христианского устроения и настоящего христианского подвижничества.

М. Борисова

— Спасибо огромное за эту беседу. Протоиерей Федор Бородин, настоятель храма святых бессребреников Космы и Дамиана на Маросейке, был с нами сегодня в этот «Светлый вечер». С вами была Марина Борисова. До новых встреч. До свидания.

Протоиерей Федор

— До свидания.