«Петр Яковлевич Чаадаев». Андрей Андреев

Гостем программы «Исторический час» был профессор МГУ, доктор исторических наук Андрей Андреев.

Разговор шел о судьбе и трудах христианского философа и публициста первой половины 19-го века Петра Яковлевича Чаадаева, о его стремительной, но неожиданно прервавшейся военной карьере, о знакомстве с Пушкиным, о критике и любви к России, а также о духовных поисках и взгляде на жизнь Русской Церкви.

Ведущий: Дмитрий Володихин

---

Д. Володихин

— Здравствуйте, дорогие радиослушатели! Это Светлое радио, Радио ВЕРАв эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин. Сегодня мы поговорим об одном мыслителе XIX века, который стал известен широкой публике по одному единственному своему произведению. Нельзя сказать, чтобы он написал всего одно произведение, это совершенно не так, но широкая известность к нему пришла по итогам ознакомления образованного класса с его письмом. Итак, в фокусе нашего внимания сегодня Петр Яковлевич Чаадаев. В гостях у нас доктор исторических наук, профессор исторического факультета МГУ Андрей Юрьевич Андреев. Здравствуйте!

А. Андреев

— Здравствуйте!

Д. Володихин

— Ну что же, по традиции мы выводим историческую фигуру на тропу портретирования, и, следовательно, нужна визитная карточка, буквально три-четыре фразы того, что в первую очередь надо знать о Чаадаеве, того, что в первую очередь должно всплывать в сознании, когда о нем заводят разговор.

А. Андреев

— Вопрос более сложный, чем кажется. Наверное, было бы правильно, если бы у Чаадаева на карточке было написано «христианский философ», по крайней мере, сам он так себя осознавал. Он действительно был философом и был оригинальным мыслителем, как вы правильно сказали. Однако в восприятии не столько даже русского общества, сколько последующей традиции и даже современного бытового сознания, вот того, что мы сейчас называем представлениями об истории, Чаадаев туда вошел как русофоб.

Д. Володихин

— Более того, на нем такая странная карточка, приклеенная через много лет после того, как он написал свое «Философическое письмо» — «ранний западник».

А. Андреев

— Нет, он, конечно, на западника не похож, а вот «русофоб» — это клеймо к нему очень прочно приклеилось, и трудно, конечно, будет его оторвать от его визитки. Здесь нужно сразу сказать несколько слов относительно того, что, действительно, Чаадаев в своих текстах ругает Россию, ругает страну, в которой живет. При этом Чаадаев, ругая эту страну, никогда не пытался ее покинуть. У него был опыт пребывания за границей, он вернулся в Россию, постоянно жил в Москве, и больше того, почти не покидал Басманной улицы, поэтому еще одного его знаменитое прозвище — это «басманный философ», он жил на Старой Басманной, и он похоронен в Донском монастыре, как православный человек, даже сохранилось надгробное слово священника, который исповедовал Чаадаева перед смертью, который говорил о нем добрые слова, то есть он православный христианин, при всех его кажущихся, как мы будем сейчас говорить, симпатиях к христианскому западу, он остается христианином восточного обряда, православного, он остается русским человеком, и поэтому я бы сказал, что он остается патриотом.

Д. Володихин

— Получается странное словосочетание, может быть, оно прозвучит анекдотично, тем не менее: русский, который не любил русских, но любил русских.

А. Андреев

— Да, патриот-русофоб, что-то в этом не складывается, правда?

Д. Володихин

— Ну что ж, давайте копнем поглубже.

А. Андреев

— Да, я сейчас просто хочу объяснить, на мой взгляд, это все еще относится к введению: просто есть два типа любви к Родине, а может быть, их больше, но очевидно, что Родиной можно восхищаться, умиляться, смотреть на красоту ее природы, на березки, на леса, на озера...

Д. Володихин

— Да, а можно на то, как на надраен кирзовый сапог тоже.

А. Андреев

— Да, можно смотреть и ужасаться чему-то вокруг, и в нашей передаче, я думаю, мы сможем объяснить, почему взгляд Чаадаева был направлен именно на это, что заставило его увидеть какое-то количество безобразия вокруг себя и, можно сказать, закричать, потому что его тексты — это, конечно, такой крик души, на самом деле, он же писал их безадресно, он писал их для самого себя, мы еще об этом будем говорить, у него не было первичной задачи их публиковать, у него не было задачи прославиться тем более этими текстами, но он хотел высказать свое ощущение от Родины, и в этом, конечно, тоже есть некоторый акт патриотизма, на мой взгляд.

Д. Володихин

— Ну что ж, как минимум, этот человек робостью не отличался. Давайте пойдем последовательно, с его детства и в особенности юношеских лет, мы здесь два университетских профессора, и то, что Чаадаев был накрепко связан с университетом, это делает его для нас несколько ближе.

А. Андреев

— Это так, Чаадаев — москвич, и он персонаж грибоедовской Москвы, давайте сразу вспомним, что одна из версий очень тесно связывает Чаадаева и Чацкого, версия построена на созвучии и даже на одном и том же корне фамилии героя «Горя от ума» и нашего героя, потому что Чаадаев, хоть и писался с двумя буквами «а», но мы прекрасно знаем из того же стихотворения Пушкина, что он произносился с одной буквой «а», ну как, собственно, и мы произносим: «Чадаев» просто, без всякого удвоения. Значит, корень у него «Чад», и тот же самый корень фамилии Чацкий, если ее написать не через «ц», а через «дс», как это изначально писалось в черновиках «Горя от ума», там была фамилия «Чадский», таким образом, Чацкий и Чаадаев — это просто одна и та же фамилия с одним и тем же корнем. Итак, это персонаж грибоедовской Москвы, и больше того, лично знаком был с Грибоедовым и с многими людьми в их окружении, он жил, воспитывался в богатом доме в центре нашей столицы на Кузнецком мосту, это был дом князей Щербатовых. Дело в том, что его отец служил, его мать рано умерла, и воспитывала его тетка, а тетка была замужем за князем Щербатовым. Анна Михайловна Щербатова была та, кто заботилась о Петре Яковлевиче и его брате Михаиле Яковлевиче, их вместе воспитывали, они почти погодки были.

Д. Володихин

— Но, тем не менее, Чаадаевы — это ведь достаточно старинный род, это вот дворяне не из числа новоделов.

А. Андреев

— Безусловно, ну как, собственно, и Пушкин, мы же помним, Александр Сергеевич тоже подчеркивал, что его род далеко не последний в истории России.

Д. Володихин

— Пушкины-то — это вообще боярский род.

А. Андреев

— Да, боярский род. Так что, конечно, Чаадаевы не последние из российских дворян, но надо понимать, что князья Щербатовы — это не просто Рюриковичи, это еще и богатейшая фамилия, у них целый дворец в центре Москвы, подчеркну, а сам его дядя, Дмитрий Михайлович Щербатов, учился в юности в Кёнигсбергском университете. Правда, как известно, Чаадаев любил всем рассказывать, что за все время обучения его дядя так и не обнаружил в этом университете Канта. Ну, просто так получилось, учился там сколько-то лет, но так Канта и не заметил.

Д. Володихин

— Ну не ходил Кант по коридорам, по которым ходил дядя.

А. Андреев

— Да, не пересекались они. А вот Чаадаев тянулся к учености, и ему повезло с эпохой, потому что, когда он вырос и вошел в те лета, когда ему можно было уже заниматься наукой, Московский университет заблистал, это была эпоха реформ прекрасных. Мне кажется, мы об этом делали передачу: реформы, связанные с именем Михаила Никитича Муравьева, а это отец Никиты Муравьева и одновременно один из воспитателей Александра I, который пригласил в Московский университет целую плеяду замечательных немецких ученых, в том числе шестерых гетингенцев и других представителей немецкой науки, и среди них, конечно, Чаадаева привлекали философы. И вот его любимым профессором был как раз гетингенец Иоганн Феофил Бу́ле, он действительно был оригинальным мыслительным философом, наверное, одним из самых ярких представителей именно той новой немецкой философии, которая начинает развиваться после Канта в Германии.

Д. Володихин

— Ну, давайте уточним хронологию. Когда Чаадаев оказался в стенах университета?

А. Андреев

— Это было примерно с 1807 или 1808 года и фактически до начала Отечественной войны, то есть он собирался поступать в полк, это уже канун Отечественной войны 12-го года.

Д. Володихин

— А на каком факультете он брал курс?

А. Андреев

— Это правильный вопрос. Тогда все студенты, включая и будущих декабристов, того же Никиты Муравьевы, Якушкина, Грибоедова, слушали профессоров по своему выбору. И мы видим, а у нас, к счастью, есть эта запись лекции, которую посещал Чадаев, что это профессора разных факультетов, он слушал курсы и по математике, и по правоведению, и по философии, и по литературе, а все это разные факультеты. То есть, если хотите, он учился сразу на трех факультетах одновременно, но так невозможно, просто его интересы широкие, ну и потом, ему хотелось составить определенный круг наук для себя.

Д. Володихин

— Но как можно тогда завершить образование, получив какой-то документ?

А. Андреев

-Так не было же такого. В том-то и дело, что в ту эпоху, как в Геттингене, так и в Московском университете, не было понятия «университетский диплом», не было понятия «обязательный экзамен», студенты ходили на лекции, и если им нужно было, они брали свидетельство о прослушанных курсах лекций. Только если они хотели подвергнуться испытанию на степень кандидата, что давало им 12-й класс по Табели о рангах, вот тогда они сдавали экзамен по конкретному факультету. Если же они не хотели иметь этот чин кандидата или надеялись его получить через армию, скажем, то им достаточно было просто уйти из университета со свидетельством о прослушанных лекциях, лекции могли быть любые. Вот и все.

Д. Володихин

— Видимо, Петр Яковлевич не стремился к 12-му классу.

А. Андреев

— Он его получил очень быстро на армейской службе, это же как раз особенность дворянства — все они очень быстро продвигаются по чинам, когда поступают в офицеры.

Д. Володихин

— Ну что ж, я так понимаю, что 1811-1812 годы — это время, когда он постучался в армейскую дверь?

А. Андреев

— Да, и между прочим, Буле, они тогда с расставались, Буле в тот момент переехал в Тверь, он стал библиотекарем великой княгини Екатерины Павловны, небезызвестной тоже в нашей истории, и вот в Твери они встретились как раз, когда Чаадаев из Москвы переезжал в Петербург на службу, и Буле решил в последний раз попробовать отговорить Чаадаева — «не ходите на военную службу, господа, вы не знаете, какая она трудная». Но Чаадаев хотел быть на военной службе, он уже к тому моменту выработал в себе определенную вот эту, трудно для нас понимаемую, уловимую культуру русского дворянства, о которой прекрасно писал Юрий Михайлович Лотман, то есть быть лучшим во всем, культивировать свою честь, культивировать любовь к прекрасному, к наукам. Короче говоря, это такой вот идеальный онегинский тип, только без тех недостатков, которые Онегину присущи, потому что у Чаадаев, чем бы ни занимался, он это делал лучше всех. Ещё в Москве он стал лучшим танцовщиком — можете себе представить, будущий философ танцует лучше, чем профессиональный танцовщик. Дальше — он сам переписывался с французскими книгопродавцами, у него были все новейшие книги из Парижа, он их сам заказывал — благо, деньги дяди позволяли это делать. Никто в Москве лично не переписывался с книгоиздателями из Парижа, у Чаадаева всё это было. Был даже специальный кружок такой, где состояли Чаадаев, Грибоедов, Якушкин, брат Чаадаева, они обсуждали только вышедшие книги по новейшей философии. И вот после всего такого ему захотелось на военную службу, потому что — ну, это красиво.

Д. Володихин

— Долг.

А. Андреев

— Это, во-первых, долг, но, во-вторых, это мундир.

Д. Володихин

— Честь?

А. Андреев

— Нет-нет, мундир — это очень важно, честь — это одно из качеств, которые прилагаются к мундиру, но главное — это мундир, вспомните опять «Горе от ума», там: «Мундир! Один мундир! Я сам к нему давно ль от нежности отрекся?», — Чацкий там говорит, что он сам хотел бы быть военным. Мундир — это очень важно в русском обществе. Вот у Лотмана это прекрасно написано, мундир действительно делает тебя некоторой знаковой фигурой.

Д. Володихин

— Ну хорошо, но он не мог начать с высоких чинов.

А. Андреев

— Нет, конечно. Он поступает в Семеновский полк, потому что это его родовой полк, там служили прежние поколения его семьи, и в Семеновском полку он довольно быстро поднимается по офицерским чинам, он становится поручиком, и уже в этом чине, если не ошибаюсь...

Д. Володихин

— Притом он лейб-гвардии поручик.

А. Андреев

— Конечно, плюс два чина сразу, поэтому ему не было смысла гоняться за 12-м классом, сами понимаете.

Д. Володихин

— Плюс два чина при переводе в армейские полки. Да, ну зачем ему в армию, когда он гвардеец?

А. Андреев

— У него было всё самое лучшее, давайте поймём, что это такая эпоха, и личный характер Чаадаева — быть везде во всём лучшим, быть первым и показывать, каким может быть блестящий русский офицер, дворянин и так далее. Так вот, когда начинается война, он вместе с гвардией проходит всю кампанию, как мы с вами знаем, гвардия не участвует в самых кровопролитных стычках 12-го года. Гвардия, например, присутствует в Бородино, Чаадаев — участник Бородинской битвы, но гвардейские полки оба — и Преображенский и Семеновский, — стоят в резерве.

Д. Володихин

— Ну, другие гвардейские полки участвовали, конечно, в сражении, а Семеновский — нет.

А. Андреев

-Да, Семеновский не участвовал, и поэтому, по сути, вот такое, не то что первое, а серьёзное уже испытание для Чаадаева, как для воина, как для защитника, становится, конечно, в эпоху заграничных походов, где он участник самого тяжёлого, самого, наверное, страшного для гвардии сражения, но самого важного и решающего во всей кампании 13-го года — сражения при Ку́льме.

Д. Володихин

— Дорогие радиослушатели, мы продолжим разговор о заграничном походе русской армии, а сейчас мне хотелось бы напомнить вам, что это Светлое радио, Радио ВЕРАв эфире передача «Исторический час», мы беседуем о Петре Яковлевиче Чаадаеве с Андреем Юрьевичем Андреевым, профессором Московского университета, и мы продолжаем сейчас разговор о военной карьере Чаадаева, которая в какой-то степени была почвой и трамплином для его «Философических размышлений», но совсем не с той стороны, с которой он сам предполагал.

А. Андреев

— Да, я ещё раз подчеркну важность сражения при Кульме: кроме того, что она переломила весь ход кампании, это стоило огромных жертв гвардейским полкам, которые, можно сказать, как русские Фермопилы были, они смогли удержать корпус Вандама, который был послан на перехват Русской армии, спускавшейся с высот, и должен был, таким образом, внизу встретить Русскую армию, и даже была угроза Александру I попасть в плен. И вот в этот момент против корпуса Вандама выступила гвардия, были огромные потери, друг Чаадаева, человек, который оставил нам дневники замечательные — Александр Чичерин, причём дневники с рисунками, он погибает при Кульме, то есть у нас есть просто свидетельство того, что ближайшее окружение Чаадаева, люди из него погибают.

Д. Володихин

— Но там был ещё определённый символ: Вандам среди полководцев Наполеона — это, можно сказать, притча во языцех, не то чтобы он отмечен великими талантами, но храбрец, конечно, притом — ультрареволюционер, то есть дитя революции, и он склонен к жестокости, к грабежу, насилию, то есть человек весьма скверного и порочного нрава. В какой-то степени для русских войск важно было не только решить боевую задачу, а, условно говоря, усмирить мерзавца.

А. Андреев

— Ну, и это тоже, но под угрозой был сам Александр I, то есть они спасли императора, они спасли страну, они спасли честь государя, и всё это было очень важно для Чаадаева, он, с одной стороны, увидел смерть, и смерть в своём ближайшем окружении, а, с другой стороны, почти сразу же, в это же время он увидел и другую жизнь, ибо вот этой новой летне-осенней кампании предшествовало длительное перемирие, оно длилось три месяца, с мая по середину июля, в это время Чаадаев жил в Силезии, и вот эти впечатления от, казалось бы, с нашей точки зрения, такой обычной восточноевропейской деревушки для Чаадаева тоже очень много значили. Он, привыкший наблюдать быт русского крепостного права, не только он — все декабристы, Чаадаев окружён декабристами, и он, привыкший наблюдать одну картину крепостного права, которая, собственно, декабристов всегда так ужасала и мобилизовала на их мысли, он наблюдает совершенно другую европейскую деревню, в которой давно уже нет крепостного права, в которой крестьяне живут собственным трудом, в котором они, если не богаты, то, по крайней мере, живут в довольстве. И вот к этим картинам он часто возвращался.

Д. Володихин

— Ну, правда, 1813 год, да и 1814-й — это эпоха Европы сильно разорённой, просто война несколько раз прокатывалась по ней в одну сторону, в другую, и это вот не та Европа, пышущая хлебом и серебром, какая была в XVIII веке.

А. Андреев

— Безусловно. Я бы сказал, что и Силезия — это не самая блестящая часть Европы, но, тем не менее, Чаадаеву достаточно было посмотреть на то, как живут крестьяне в Силезии, чтобы уже сделать определённые выводы о жизни Европы и отличии её жизни от того, что он видел в России, но ведь это не один Чаадаев, это свойственно было всему поколению декабристов. Давайте сейчас быстренько представим дальнейшую карьеру Чаадаева, которая неотделима от его времени, он человек Александровского времени, Пушкинского времени, он один из декабристов. Он, кстати, входил в тайное общество, но не очень, видимо, там был активен, тем не менее он один из своего поколения.

Д. Володихин

— Очевидно, его больше прельщали разговоры, обсуждения, развитие мыслей, чем пули и картечь.

А. Андреев

— Да, но в этом он был не одинок среди декабристов. Декабристы, как известно, приходили на бал и не снимали шпаг, подчёркивая, что они пришли на бал разговаривать, это самые известные цитаты из работы Лотмана, чем приводили, конечно, барышень местных просто в изумление и в ужас: да как же так? Такие блестящие танцовщики, Чаадаев прекрасно танцевал, прекрасно держался, у него был красивейший мундир, и при этом он приходил на бал разговаривать о важных вещах, о политике, можно сказать. Так вот, вернувшись в Россию, и среди этих разговоров о политике, Чаадаев не упускает дальнейшей возможности продвигаться вверх, у него идёт очень успешная карьера. Он несколько раз меняет свой полк, потом разные биографы будут говорить немножко с иронией, что он выбирал тот полк, в котором мундир был самым красивым, в конечном счёте он будет гусаром, то есть он сменит Семеновский полк на Гусарский полк, и именно как гусару, к нему будет обращаться Пушкин в своих посланиях. Для Пушкина Чаадаев был чуть ли не идеалом человека вообще, вот если мы почитаем эти послания ранние пушкинские, там всё, что самого лучшего Пушкин себе представлял, каким должен выглядеть русский юноша, всё это есть в образе Чаадаева. Конечно, Чаадаев, давайте говорить по-русски — задавался, конечно, он был зазнайка, наверное, это чувствовалось в общении с ним, но он где-то отчасти и знал себе цену, то есть он действительно понимал, что много знает, много умеет. Короче говоря, это неизбежно вело его на самые верхи государственной карьеры. И давайте ещё раз вспомним сейчас Чацкого, ибо «Татьяна Юрьевна рассказывала что-то, из Петербурга воротясь, с министрами про вашу связь. Потом разрыв...» А Грибоедов это пишет уже после отставки Чаадаева, замечу. Если говорить, что Чацкий — это Чаадаев, это очень похоже на взлёт чаадаевской карьеры, который намечался.

Д. Володихин

— Но пока до отставки далеко, он дошёл до Парижа?

А. Андреев

— Он уже вернулся из Парижа, то есть Пушкин его увидел уже в Царском селе. Конечно, он был в Париже, и потом вместе с гвардией он вернулся в Петербург, и они оставались в Царском селе как раз в те годы, когда Пушкин там учился в лицее.

Д. Володихин

— Но в каком чине он вернулся, и в каком чине Пушкин его увидел? Как далеко забрался Чаадаев?

А. Андреев

— В отставку он ушёл в чине ротмистра.

Д. Володихин

— Причём гвардии ротмистра.

А. Андреев

-Да, это достаточно высокий чин.

Д. Володихин

— Ну что ж, а теперь давайте доберемся до того, что с ним произошло, и почему он, вернувшись живым-невредимым из Европы, повидав его и постепенно возрастая в чинах, тем не менее отринул государственную службу.

А. Андреев

— Так вот, это-то и есть самое интересное в его карьере и, может быть, самое важное в принципе в его биографии. Он, имея все необходимые способности, познания и сам страстно желая служить Отечеству, попадает в такую ситуацию, которая самым трагическим образом лишает его возможности служить Отечеству. Это, видимо, чисто личная история, и мы до конца ее не понимаем, многое из того, что я буду говорить, это интерпретации и догадки историков, но мы знаем несколько основных вещей. Итак, во-первых, Чаадаев был адъютантом командующего гвардейским корпусом генерала-лейтенанта Васильчикова, то есть это уже высокий чин, и мог расти дальше, как вы понимаете, он мог запросто стать полковником спустя какое-то время. Но, как человеку честолюбивый и самонадеянному, ему этого было мало, он хотел сразу прыгнуть куда-то выше. И вот очень странный появился повод, которым Чаадаев воспользовался, хотя мог бы не воспользоваться, этим поводом стало волнение в Семеновском, его родном полку, где он служил. Это октябрь, с 16 по 18 октября 1820 года, восстание, которое происходило на фоне европейских революций, за которыми Александр I видел общий европейский заговор, заговор карбонариев или других членов тайных обществ. Ну, в России, соответственно, с его точки зрения должны были бы быть декабристы, и он знал об этих декабристах, и мог придумывать себе, что это тоже часть общеевропейского заговора. Самое интересное, мы-то сейчас, как историки, твердо знаем, что Семеновский бунт никакого отношения к декабристам не имел, что это было чисто солдатское возмущение, мы знаем, почему и как оно возникло, и что сами декабристы пытались как раз урезонивать солдат, они пытались своим авторитетом их удержать в казармах, но солдаты выступили против своего полковника, и вот нужно было обсудить, рассказать об этой истории государю, как если бы это рассказывал командующий гвардейским корпусом. Но сам Васильчиков не поедет к государю, самое важное, что государь находится за границей, на конгрессе Священного союза в Троппау. Значит, Васильчиков не может туда поехать, и Чаадаев вызывается поехать самому в Троппау и от имени командующего корпусом обсудить с государем эту историю, представляете?

Д. Володихин

— Ну что ж, опять же, смелый человек.

А. Андреев

— Да, его самонадеянность и тщеславие. И он видит в этом возможность сблизиться с государем, то есть найти ту самую высокую точку приложения своих сил и интересов. С точки зрения чести, хорошо ли это было, ведь в его полку оставались его друзья, его старший брат там служил.

Д. Володихин

— Выяснится по результатам.

А. Андреев

— Да, выяснится по результатам. Некоторые говорят сразу, что — нет, Чаадаев не мог этого сделать, получается, что он доносил на своих товарищей, а может быть, наоборот, он хотел оправдать их, объяснить причины этого восстания, и увязать их с тем кризисом государственного управления, в котором Россия уже тогда находилась, потому что государь, прошу прощения, годами не был в России, вся внутренняя политика была замкнута на Аракчеева, который не мог с ней справиться во всем объеме, а инфляция, хозяйственный, экономический кризис только углублялся.

Д. Володихин

— Казнокрадство, коррупция.

А. Андреев

— Совершенно верно. Итак, Чаадаев едет к государю. И вот дальше у нас просто полное противоречие в источниках, Чаадаев, я думаю, сам к нему приложил руку, потому что есть источники, восходящие к самому Чаадаеву, которые говорят, что он опоздал. Государь был недоволен. Государю вообще об этом восстании рассказал в начале Ме́ттерних, что, конечно, полная ерунда, я даже не буду сейчас это комментировать.

Д. Володихин

— Главный дипломат Австрии якобы раскрывает русскому царю глаза на беспорядки в его собственной столице.

А. Андреев

— Да, это полная ерунда. Сам Чаадаев пытался всякой ерундой оправдать то, что потом происходит. Если мы посмотрим на то, что мы из других источников знаем, не от самого Чаадаева, то получится, что он приехал вовремя, он не опоздал ни на день, даже, я бы сказал, ни на час, он ехал (это я сам проверял) с той же самой скоростью, что и лейб-курьер. Александр вообще узнал о событиях в Петербурге от лейб-курьера, и спустя сутки приехал Чаадаев, уже с подробностями, с беседой. Скорее всего, они беседовали долго, у нас есть разные сведения по продолжительности разговора, но примерно все это сходится на двух часах. Два часа провести с государем — ну, согласитесь?..

Д. Володихин

— Да, для кого-то это хорошая возможность.

А. Андреев

— Да, да. И с чем тоже все источники согласны — это с тем, что после этого разговора Александр предложил Чаадаеву стать флигель-адъютантом, то есть его личным адъютантом и перейти в Главный штаб.

Д. Володихин

— То, о чем Петр Яковлевич, может быть, и мечтал, но, очевидно, ему хотелось чего-то более самостоятельного.

А. Андреев

— Здесь сложные вопросы, я думаю, он мог бы на это согласиться. Потом, ну а что он еще большего мог получить после двухчасового разговора? Все равно это первая ступень, как дальнейшая служба уже при государе, служить государю, непосредственно быть в его окружении. Здесь самое туманное, мы действительно чего-то не знаем. Но мы знаем один факт: параллельно развивается следствие об офицерах Семеновского полка. Еще раз: Александр верит в заговор, он считает, что солдаты подбили офицера. И среди обвиненных офицеров вдруг оказывается двоюродный брат Чаадаева, князь Иван Дмитриевич Щербатов, его кузен, с которым он воспитывался с детства и в Московском университете, кстати, также. И самое главное, что, когда вскрывают переписку Щербатова, там обнаруживается письмо Чаадаевых обоих, и у его брата происходит обыск с изъятием писем, и сам Петр Яковлевич при этом присутствует, вот это мы знаем, эти факты. Короче говоря, так или иначе, но Чаадаев подает в отставку после этого.

Д. Володихин

— То есть ему предложили повышение, а он, поразмыслив и увидев то, что вокруг него творится нечто крайне ему неприятное, пошёл на попятную и вместо повышения вообще оставил службу — был он вынужден или нет? Вот вопрос.

А. Андреев

— Да, мы каких-то обстоятельств точно не знаем, мы только понимаем, что Александр не понял этого шага. Александр действительно считал, что Чаадаев мог бы ему послужить, именно поэтому он отпустил Чаадаева без повышения в чине, то есть без гвардии полковника, на который Чаадаев мог бы рассчитывать, потому что он мог бы подняться со следующим чином в отставке.

Д. Володихин

— Ну да, был такой обычай: уходишь, получив следующий чин по сравнению с тем, который ты имеешь.

А. Андреев

— Да, а тут его отпустили с чином ротмистра, с тем же, с которым он и был.

Д. Володихин

— Это признак государева недовольства.

А. Андреев

— Да, это признак недовольства косвенного. Ну и потом, сама фамилия Чаадаевых появляется в следственном деле, а государь этим интересуется, то есть император же не знал об этом, когда они разговаривали в Троппау.

Д. Володихин

— Дорогие радиослушатели, напоминаю вам, что это Светлое радио, Радио ВЕРАв эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин. У нас в гостях профессор Московского университета, доктор исторических наук Андрей Юрьевич Андреев, мы обсуждаем судьбу Петра Яковлевича Чаадаева, и пока мы видим вот что: это мог быть очень крупный государственный деятель и хотел таковым стать. Это был человек с очень хорошим образованием и опытом в воинской службе, то есть и теоретик, и практик одновременно. И вместе с тем человек, у которого неожиданно что-то разладилось и разладилось таинственным образом, то ли он недоволен тем, что делает государь, то ли государь недоволен им, но в любом случае судьба у него оказывается сломана. Мы буквально на минуту уходим из эфира, чтобы вскоре вновь продолжить наш разговор.

Д. Володихин

— Дорогие радиослушатели, это Светлое радио, Радио ВЕРАв эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин, и мы обсуждаем судьбу и труды христианского философа Петра Яковлевича Чаадаева с доктором исторических наук, профессором исторического факультета МГУ Андреем Юрьевичем Андреевым.

А. Андреев

— Итак, дорогие друзья, на отставке Чаадаева его формальная биография заканчивается, потому что он больше нигде не служит, и кроме истории с письмом, первым письмом, о котором мы сейчас будем говорить, в общем-то, в его жизни дальше, вплоть до самой смерти — ему еще предстоит жить до 56-го года, а в отставку он ушел в начале 21-го года, — ничего не происходит.

Д. Володихин

— Тридцать пять лет ничего не происходящего.

А. Андреев

— Да, да, его биография как будто бы закончилась, он уезжает в деревню. Ну а кто не уезжает в деревню, давайте опять вспомним Евгения Онегина, здесь очень много параллелей. Понимаете, Чаадаев настолько был на виду, настолько был близок и с Пушкиным, и с Грибоедовым, что я почти уверен, что все-таки его судьба повлияла и на русскую литературу, какие-то отголоски мы видим, конечно, в великих русских произведениях. Так вот, он уезжает в деревню, потом в некоторый момент он возвращается в Москву, это уже конец 20-х годов, и все, и больше Москву не покидает. Он присутствует на балах, но больше не танцует, как мы понимаем, к нему домой приезжают поговорить, он с удовольствием разговаривает с людьми, но он, к тому же, еще и не занимается каким-то творчеством, он не публикуется в журналах, он не пишет литературных произведений, не сочиняет музыку...

Д. Володихин

— Ощущение некоей раздавленности.

А. Андреев

— Да нет, он просто остается самим собой, то есть на самом деле он как был и как считал себя самым умным человеком в России, так им и продолжает себя считать, только понимая теперь, что вот на государственной службе больше это никак востребовано не будет, но, если кто-то с ним хочет поговорить — пожалуйста, вы знаете, где его искать.

Д. Володихин

— Но это горделивая позиция.

А. Андреев

— Он очень горделивый человек, это совершенно верно. О нем же именно в эти годы говорили, что «он несет свою голову так, как будто это голова Иоанна Крестителя на блюде», такая довольно странная двойственная позиция. Наверное, именно с этим его образом, который складывается уже в конце 20-х годов, собственно, и связан адресат первого «Философического письма», как мы прекрасно знаем, это письмо, адресованное даме, так и написано, это письмо имеет подзаголовок: «Письмо, адресованное даме».

Д. Володихин

— Вот здесь введем хронологический порядок. 1821 год — отставка, деревни, Москва...

А. Андреев

— ... и в 1829 году пишется письмо.

Д. Володихин

— Вот именно, восемь лет разницы, то есть у человека должно было созреть то, что впоследствии взорвалось.

А. Андреев

— Да, причем каких восемь лет! Заметьте, что в эти восемь лет много что уложилось, в том числе и восстание на Сенатской площади, где, повторю уже в какой раз, столько было друзей из ближайших знакомых или просто единомышленников Чаадаева.

Д. Володихин

— Ну, что же, он сам к мятежу не примкнул.

А. Андреев

— Нет. И я забыл сказать, прошу прощения, дорогие слушатели, что он уехал в деревню, но потом у него было еще одно заграничное путешествие, которое он предпринял с 1823 по 1826 год, он в момент Сенатской площади был за границей, возвращался и на границе с него взяли опросные пункты, есть следственное дело Чаадаева в общем нашем корпусе «дела декабристов», но эти опросные пункты ни к чему не привели, его не привлекли и не наказали по делу декабристов.

Д. Володихин

— Но он и был на периферии, и насколько я помню, император Николай Павлович принял решение: все то, что не является, скажем так, суперцентром мятежа, может быть прощено.

А. Андреев

— Да, с одной стороны так, с другой стороны, вообще-то его имя, мы же прекрасно понимаем, что мы всех декабристов не знаем и не должны знать. Так устроены были показания, что декабристы подчас скрывали своих товарищей, и имя Чаадаева назвал Якушкин, а Якушкин называл людей, которые или уже умерли, или были недоступны для ареста, он знал, что Чаадаев за границей, и он назвал Чаадаева среди членов тайного общества, думая, что Чаадаев не вернется в Россию, а Чаадаев вернулся, и таким образом должен был все-таки дать объяснения по этому поводу.

Д. Володихин

— Тут, скажем так, хитрость паче простоты. Хотел как всегда, а получилось еще хуже.

А. Андреев

— Да, согласен. Так или иначе, вот после всего этого Чаадаев уже не покидает Москвы, много думает. И давайте начнем, что называется, с конца, каким словом заканчивается первое «Философическое письмо», там не только дата стоит: 29-й год, там стоит Москва и слово «некрополис» — «город мертвых». То есть Москву 29-го года Чаадаев называет «городом мертвых». Может быть, даже и себя к ним причисляет. То есть то, что случилось, как Тынянов уже замечательно сказал, я, наверное, сейчас не точно эту фразу процитирую, что «одним холодным декабрьским вечером перестало существовать целое поколение русских дворян, с их странной прыгающей походкой».

Д. Володихин

— Ну что же, некоторые просто сели дома.

А. Андреев

— Да, да. Очень хорошо, что мы на этом остановились, Чаадаев пережил свое поколение, он пережил свое время, все его мечты, надежды, все то, о чем писал Пушкин: «любви, надежды, тихой славы недолго тешил нас обман» — все это в прошлом, все это обман, все это развеялось, а действительность, она холодная и мертвая, наступила совсем другая эпоха, эпоха Николая I, в которой о прежних мечтаниях либеральных можно было забыть.

Д. Володихин

— Ну, что ж, если Чаадаеву не понравилось и казалось некомфортным быть с Александром Павловичем, то Николай Павлович, видимо, и сам не стремился с ним общаться.

А. Андреев

— Безусловно, так и Чаадаев не хотел больше. И он нашел для себя круг общения, еще раз повторю, что письмо адресовано даме, и очевидно, что с этими дамами он встречался именно на светских раутах, мероприятиях, там, где они имели возможность с ним поговорить, как с гордым и умным человеком, и мы прекрасно понимаем, потому что письмо-то начинается как личное письмо, о чем они говорили. Мы знаем, о чем говорил Чаадаев с дамами, и это, к сожалению или к счастью, было не про любовь. Начало письма посвящено тому, что Чаадаев выступает в роли светского христианского проповедника.

Д. Володихин

— Ну, может быть, это некая несуществующая дама, обобщенная дама?

А. Андреев

— Нет, это реальная дама, Екатерина Дмитриевна Панова, мы знаем то, как ее зовут, мы знаем обстоятельства, мы знаем даже письмо, которое она ему написала. Самое интересное, что действительно, Чаадаев, начиная писать свой замечательный трактат, который мы называем первым «Философическим письмом», начал его как настоящее письмо, то есть он отвечает даме, и у него перо пишет-пишет-пишет, потом куда-то сворачивает, и он вдруг понимает, что получается не письмо, а трактат, и он не собирается его переписывать, он этим пользуется и доводит свой трактат до конца.

Д. Володихин

— Разошелся.

А. Андреев

— Разошелся, совершенно верно. У него блестяще это получилось, там есть прямо абзац, я со студентами обычно анализирую, где видно, как он начинает с личного, и как он мгновенно делает разворот на всю Россию.

Д. Володихин

— Давайте посмотрим на то, какой эффект имело «Философическое письмо», потом доберемся до его смыслов, но оно появилось, насколько я помню, в журнале «Телескоп», и, в общем, реакция образованной публики была взрывная.

А. Андреев

— Да. Давайте еще раз зафиксируем: Чаадаев написал письмо в 1829 году, объясним потом, чему оно было посвящено, но ему оно понравилось, он давал его читать ближайшим знакомым. Пушкин его читал, когда был в Москве в период своей свадьбы, то есть где-то около 30-го года, Пушкин знал это письмо еще до его публикации, письмо ходило по рукам. И вот прошло семь лет, 1836 год, Николай Иванович Надеждин, профессор Московского университета, издатель журнала «Телескоп», хочет свой журнал сделать продаваемым, популярным, известным, ему хочется бомбу такую взорвать, самому хочется.

Д. Володихин

— Ну что ж, с тех пор «Телескоп» прославился тем, что опубликовал это письмо, не знаю, как он там продавался, но более, мне кажется, ничего известного там не появилось.

А. Андреев

— Ну, конечно, его сразу закрыли после этого. Надеждину нужен был текст с размышлением о России, а письмо Чаадаева ходило по рукам, он знал об этом тексте и спросил у Чаадаева, можно ли его опубликовать. Чаадаев согласился, я думаю, из двух соображений: во-первых, он человек честолюбивый, ему было бы приятно, чтобы этот текст увидел свет. Но, во-вторых, Чаадаев полностью был уверен, что никакая цензура его не пропустит, что Надеждин так просто, из вежливости это все просит, что этот текст никогда не может быть опубликован в России, а Надеждину это удалось. Цензор «Телескопа» — ректор Московского университета по фамилии Болдырев, человек тихий, мирный, ученый, востоковед, знаток персидского языка, как говорят, подписывал цензурные гранки за игрой в карты, то есть у него шла карта, и он подписал это все не глядя. Опять мы знаем все эти анекдоты.

Д. Володихин

— Ну понятно, так или иначе письмо вышло.

А. Андреев

— Письмо вышло, и, например, Александр Иванович Герцен читает его в Вятке и не верит, что это может быть опубликовано, для него это, как мы знаем из «Былого и дум», выстрел из пушки в темную ночь. Он прочитывает, он его проглатывает целиком, сразу начинает читать опять заново, он не верит, что такое может быть опубликовано в России.

Д. Володихин

— Но опубликовано.

Д. Володихин

— Дорогие радиослушатели, напоминаю вам, что это Светлое радио, Радио ВЕРАв эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин, у нас в гостях доктор исторических наук, профессор исторического факультета МГУ Андрей Юрьевич Андреев, и мы разговариваем об одном бывшем студенте Императорского Московского богоспасаемого университета — Петре Яковлевиче Чаадаеве. Ну что ж, у нас осталось не так много времени, но мне кажется, в самый раз, чтобы поговорить о смыслах, вложенных в это письмо, и о том, что должно было стать его продолжением, но не стало таковым.

А. Андреев

— Что же так поразило всю Россию в письме Чаадаева? Утверждение Чаадаева, что Россия стоит вне истории человеческого рода. Никто никогда так о нашей стране не писал, тем более, что уже был Карамзин, который нам рассказывал о нашей прекрасной истории от Рюрика и до начала XVII века, то есть мы привыкли воспринимать свое прошлое, как что-то великолепное, что-то, что ведет к не менее великолепному настоящему и, видимо, к блестящему будущему.

Д. Володихин

— Ну, как минимум, величественное и значительное.

А. Андреев

— Да, именно так, опять по анекдоту, по преданию Бенкендо́рф ответил Чаадаеву, что прошлое России великолепно, настоящее блестящее, а будущее превосходит всякие ожидания. И вот против этого звучит тезис Чаадаева: Россия находится вне истории человеческого рода, Россия не принадлежит ни Западу, ни Востоку, это я подчеркну к обвинениям, что Чаадаев — западник, нет, конечно, западник так бы никогда не сказал, а Чаадаев считает, что Россия не принадлежит ни Западу, ни Востоку, мы словно бы находимся на обочине всеобщего движения. Вот кто-то куда-то идет, а мы никуда не идем, мы лежим, и мы даже не можем подняться и собраться.

Д. Володихин

— В наши времена, скорее, это можно трактовать на плюс, то есть, есть Россия в середине всего, неподвижная, вечная и прекрасная, ну и есть Запад и Азия, которые налипли к этой сердцевине мира слева и снизу.

А. Андреев

— Конечно, сейчас так можно интерпретировать, но давайте поймем, собственно, почему Чаадаев так написал, и ведь ядро его концепции, как он сам это понимал, христианской философской концепции состоит в том, что христианство воспитывает человечество, что невозможно верить и не переживать эту веру в виде воспитания, то есть невозможно не идти путем улучшения общества человеческого. Церковь, ее деятельность, ее влияние на всю среду, включая государство, оно всегда должно быть благотворно, оно всегда должно изменять не просто характер человека, а сами устои, сами основы человеческого общежития. То есть пока Церковь нам дарована Богом, мы идем вперед к тому, чтобы, ну, если не построить Царство Божие на земле, хотя именно такой эпиграф к письму Чаадаев выбирает — «Да приидет царствие Твое», то, по крайней мере, приблизиться к тому идеальному устройству, которое Господь нам открывает на небесах.

Д. Володихин

— Ну хорошо, это значит, что далее Петр Яковлевич растолковывает читателям, что плохо и почему мы по этому пути не идем.

А. Андреев

— Конечно. Здесь надо еще раз вернуться к этой самой даме, вопрос-то дама задала очень простой: а что нужно делать, чтобы поверить? И Чаадаев начинает с этого ответа: «Вы знаете, чтобы поверить не нужно ничего страшного делать — соблюдайте посты, ходите в церковь, исповедуйтесь, причащайтесь. Поверьте, это несложно, нужно просто, чтобы для души была дисциплина, вы не должны верить, когда вам хочется. Вы должны вырабатывать в себе естественную потребность в вере, как есть потребность в еде, в питье, и это совершенно естественное ощущение человеческое — верить в Бога».

Д. Володихин

— Но такие вещи мог бы написать и вполне благомысленный архиерей.

А. Андреев

— Ну, а кто в этом сомневается? Конечно, да. И вот Чаадаев объясняет, почему привычка, дисциплина так важна для христианина. И вот тот поворот его рассуждения, о котором я только что сказал, поворот ко всей России, состоит в том, что — да, во всем мире это знают, а у нас — нет! Мы до сих пор должны еще открывать для себя истины, которые во всем мире являются уже избитыми, потому что у нас нет никаких привычек, никакой дисциплины, у нас нет даже ощущения дома. Чаадаев на целый абзац дальше распространяется о том, что никто из нас не способен даже наладить обычный домашний быт: мы в своем доме, как в гостях, мы постоянно куда-то переезжаем. Это было свойственно, действительно, русскому дворянству той эпохи. То есть у нас нет дома, у нас нет чего-то устойчивого, каких-то своих привычек недвижных, вечных. И не то что скажем, «Россия лежит», но Россия, как бы, она никакая, с точки зрения Чаадаева, потому что в ней нет всего того, что другое человечество уже выработало за девятнадцать веков христианства, которое Господь ему открыл, а Россия ничего не выработала. Дальше идет замечательная фраза Чаадаева, что на Западе идеи долга, справедливости, права — это больше, нежели история, это больше, чем какая-то наука, это физиология западного человека, то есть это то, что в крови. Еще раз: «Долг, право, справедливость, а где вы у нас это видите?», — говорит Чаадаев. И рассуждения ухудшаются, потому что он показывает, что с его точки зрения, конечно же, этим единством, этим мощным стремлением вперед обладает прежде всего Католическая Церковь, она способна активно преобразовывать жизнь вокруг себя.

Д. Володихин

— И поэтому его обвиняли в филокатолицизме.

А. Андреев

— Да, совершенно верно. В России же православие никогда не занималось преобразованием жизни, оно всегда было устремлено вверх, но никогда не было устремлено горизонтально, то есть никогда не меняло жизнь вокруг себя в обществе.

Д. Володихин

— То есть в данном случае Петр Яковлевич Чаадаев обращается к опыту православия Синодальной эпохи, в принципе, не очень понимая, что было другое православие, что в древности оно как раз преобразовывало жизнь.

А. Андреев

— Здесь совершенно верно ваше замечание, и вообще взгляды Чаадаева антиисторичны, то есть у него много совершенно несправедливых замечаний по истории, но он и не ставил перед собой задачу быть историком, он то, что видит вокруг себя, это даже не Синодальная эпоха, это конкретные его ощущения от конкретной Николаевской эпохи, вот всего, что он видит вокруг себя, он просто это считает вечной принадлежностью всей русской истории.

Д. Володихин

— То есть, в принципе, он реагирует на ослабление христианского чувства и христианской проповеди в России...

А. Андреев

— ... и христианского быта, и государственного быта, всего, что мы видим, конечно.

Д. Володихин

— ... Как человек, который хотел бы другого, и этот недостаток записывает в вечное качество России.

А. Андреев

— Ну да, потому что мы как бы не выработали, мы не наработали то, что есть на Западе. Он же очень в каком-то смысле простой, его воспитание человеческого рода носит линейный прогрессивный характер, то есть всех воспитывали, а поскольку мы такие вот сейчас сидим, такие несчастные, такие все раздробленные, разодранные, без царя в голове, условно говоря, значит, нас за все века так и не воспитали — что неверно, конечно. То есть он не понимает, что воспитание может идти как вперед, так и назад.

Д. Володихин

— Ну да, собственно, Церковь и вера в XVIII веке и начале XIX века — это две сути, постоянно поражаемые, и поражаемые тяжело, израненные. Чаадаев застал Церковь и веру в том состоянии, когда они уже истекают кровью, и надо сказать, что сделал вывод неверный — что они всегда истекали кровью. Ну, я извиняюсь, я приведу своего любимого Константина Николаевича Леонтьева, этот сделал другой вывод: да, может быть, здесь есть скверна, но я могу это исправить сам, обратившись к строжайшим нормам христианства, уйдя в монашество.

А. Андреев

— Конечно, так и Чаадаев в 1836 году, когда уже вся эта история развернулась, и когда сам государь выразил недовольство публикацией письма, он же написал-таки «Апологию сумасшедшего», многие считают, что она опровергает первое письмо, но она его дополняет. Чаадаев говорит: да, мы не воспитаны, да, у нас нет ничего своего, но это же не значит, что мы не можем воспитаться, это же не значит, что у нас не может быть действительно настоящего будущего, если мы будем верить, будем, условно говоря, читать святых отцов, будем исполнять обязанности в Церкви и так далее, то есть мы будем жить той церковной жизнью, которой мы должны были бы жить.

Д. Володихин

— То есть, иными словами, его предложение не столько — «давайте повернем к Западу», сколько — «давайте повернем к православию»?

А. Андреев

— К христианству. Все-таки в какой-то степени его можно назвать католиком, потому что для него католичество имеет смысл как надгосударственное образование, которое равным образом воспитывает весь христианский мир.

Д. Володихин

— Ну, и он верит, что оно может спасти народы.

А. Андреев

— Да. То есть, если бы православие могло подняться до вот этой функции католичества, то Чаадаев был бы доволен. Поскольку в православии он не видит никакого влияния на общество, то в этом смысле православие, конечно, он критикует — то православие, которое он видит вокруг себя.

Д. Володихин

— Ну, он видит православие 10-х, 20-х, 30-х годов...

А. Андреев

— Да, и он же даже не общался с митрополитом Филаретом, интересно, что вот два умных человека одновременно в Москве, но они не общались, не пересекались.

Д. Володихин

— И со старцами, разумеется, тоже никогда не общался, это человек абсолютно другой культуры. Ну вот не так много нам времени осталось, хотелось бы прежде всего подчеркнуть вот что: когда Чаадаев говорит о христианстве, о политике, об обществе, смешивая это все воедино, он ведь в сущности реагирует на то, что в обществе недостаток православия. Он реагирует, может быть, болезненно, искажённо, но он реагирует на то, что в реальности русского образованного общества XIX века не существует.

А. Андреев

— Да, совершенно верно, я присоединяюсь.

Д. Володихин

— Там Петровская эпоха, Екатерининская эпоха, и, честно говоря, дней Александровых, прекрасное начало, они, в общем, христианству в его возрастании не способствуют.

А. Андреев

— Он не видит христианских начал в обществе, то, что он хотел бы увидеть, потому что для него христианство — это важнейшее начало, которое воспитывает всё, воспитывает общество. Без христианских начал общество несовершенно.

Д. Володихин

— Ну что ж, этот филокатолик скончался как православный человек. Напомним, что он похоронен на кладбище Донской обители московской, скончался как дворянин, который хотел предупредить о том, что эпоха становится всё более холодной для христианских чувств, для христианской веры, и хорошо бы это исправить. Как его поняли — другое дело. И что он мог сказать в силу своего образования, это тоже другое дело. Но, во всяком случае, если вчитываться в него внимательно, это действительно христианский философ, а не какой-нибудь пошлый сторонник прогрессизма и западничества. Дорогие радиослушатели, время нашей передачи подходит к концу, и мне остаётся от вашего имени поблагодарить Андрея Юрьевича Андреева за то, что изо всех сил постарался перевернуть те мифы, шаблоны и клейма, которые относятся в массовом сознании к творчеству Петра Яковлевича Чаадаева как оригинального русского мыслителя, большое спасибо за это, и мне остаётся сказать вам: спасибо за внимание, до свидания.

А. Андреев

— До свидания.

---

Все выпуски программы Исторический час

• «Оборона Козельска». Александр Музафаров
• «Нестор Летописец». Наталья Иртенина
• «Князь Иван Андреевич Хованский». Олег Курбатов

---

Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов