«Отношение к ближним в творчестве Л.Н.Толстого». Максим Калинин

У нас в студии был филолог, переводчик, специалист по сирийским святым Максим Калинин.

Разговор шел о взглядах Льва Николаевича Толстого на то, каким должно быть отношение человека к ближним, как это отражено в его рассказе «Хозяин и работник», а также мы размышляли, как могло бы измениться мировоззрение Толстого, если бы он был знаком с творениями сирийских святых отцов, в частности Исаака Сирина.

Ведущая: Алла Митрофанова

---

Алла Митрофанова

— Светлый вечер на Радио ВЕРА. Дорогие друзья, я, Алла Митрофанова и в нашей студии Максим Калинин — филолог, переводчик, старший преподаватель программы «Христианский Восток» Высшей школы экономики, автор книги «Сирийские мистики о любви, страхе, гневе и радости».

Наша неделя нынешняя посвящена Льву Николаевичу Толстому, и быть может, довольно странно, выглядит такое сочетание. Где Лев Толстой, и где сирийские христианские авторы. Максим, здравствуйте.

Максим Калинин

— Здравствуйте, дорогая Алла. Здравствуйте, дорогие друзья.

Алла Митрофанова

— Вот у нас такая интрига. Действительно, мы прекрасно понимаем, что Толстой в своём духовном поиске от христианства ушёл далеко. Он фактически основатель своего собственного духовного учения, которое сейчас называется толстовством. По моему убеждению, он в какой-то момент стал пленником толстовства и на смертном одре своём в этом плену, к сожалению, и оказался. Мы не знаем, если бы сам Толстой принимал решение, вполне возможно, что последние часы его жизни, они прошли бы иначе, и ему бы захотелось с оптинским старцем Варсонофием встретиться, поговорить, может быть, даже исповедаться и причаститься. Но это из области сослагательного наклонения. Мы этого не знаем. Мы понимаем, что жизненный путь Толстого непростой и многие называют его катастрофой.

При всём при этом, Лев Николаевич Толстой, что бы мы о нём не говорили и не думали. А я знаю, что для многих, именно православных, «Толстой, да как вы смеете, да ещё и на Радио ВЕРА про Толстого заговорили, он же еретик и всё такое». Дорогие друзья, вы знаете, Толстой — художник от Бога.

И этот образ Божий в нём, в художнике, как и в любом человеке, даже в самом последнем преступнике — образ Божий есть, он на уровне ДНК, мы с ним ничего сделать не сможем. А в Толстом он ещё и, как в художнике, просто невероятен. И как бы Толстой ни пытался от Бога...от христианской системы смыслов, скажем так, уходить. Он Бога искал, но очень по-своему. Всё равно, так или иначе, эта истина Христова в его произведениях проявляется. Далеко не во всех, вообще далеко не во всех. Но удивительно её в Толстом обнаруживать. Она есть в романе «Анны Каренина». Она есть в некоторых сценах, на мой взгляд, эпопеи «Война и мир». Она есть в потрясающей повести «Смерть Ивана Ильича», которая, кстати, норвежским книжным клубом признана одним из трёх важнейших произведений в наследии Толстого. И она, безусловно, есть в сегодняшнем произведении, о котором мы будем говорить. Одна из идей поговорить именно об этом рассказе, об этой новелле, принадлежит Максиму Калинину. Это «Хозяин и мужик».

В 1894-1995 годы Толстой уже в очень преклонном возрасте. Толстой уже не тот учитель жизни, который, простите меня за выражение, стоит на табуретке и всему миру объясняет, что надо делать. Он уже сам в очень многом сомневается. И мне кажется, что он гораздо больше для Господа в этот момент открыт. И удивительным образом, через художника Толстого, проступают потрясающие откровения о том, как мы, призваны Господом Богом относиться друг к другу. Максим, что скажете об этом, какие у вас есть мысли? И при чём здесь сирийская христианская традиция, с которой Толстой, насколько понимаю, близко знаком не был, через себя он её все-таки не прожил, не пропустил, в отличие от Достоевского.

Максим Калинин

— Да, мы говорили на нашей прошлой встрече с вами о том, что Достоевский читал преподобного Исаака Сирина. И рассказывал о том, как я удивлял коллег причастных к сирийской культуре, тем, как важен Святой Исаак для Достоевского. И в случае с Толстым я скорее мысленный эксперимент проделал. Представил себе, если бы Толстой встретился со святым Исааком, увидел в каком контексте он жил, какие были ритуалы в его общине, какие были традиции. Наверное, Толстой не признал бы в святом Исааке выразителя той религиозности, которая ему близка. Но дальше, продолжая фантазировать, если бы они могли поговорить в немногих безмолвных словах, может быть, даже посмотреть друг на друга, может быть, поговорить о том, что значимо, я уверен, что произошла бы удивительная встреча. Потому что Толстой через себя пропустил те темы, вызывающие зачастую разногласия, которые были важны для святого Исаака, для людей его круга, для его читателей. Вот, например, представление о важности безусловной ценности жизни каждого человека. Исаак Сирин сформулировал это представление прямыми словами в очень тяжелых условиях на Ближнем Востоке во второй половине VII века. Это было время вскоре после образования арабского халифата, и святой Исаак, сталкиваясь с самыми неприглядными проявлениями человека, не утратил веру в человека и в то, что каждый человек ценен для Бога уже потому, что он человек. У Исаака Сирина есть изречение, любимое, повторяемое, про то, что Бог любит не индивидуальность человека, а человеческую природу. Вот индивидуальность, личность, неповторимость человека, личные усилия — тоже тема для святого Исаака значимая.

Ну, понятие личности, оно непростое, потому что много есть определений личности. Важно, что Святой Исаак говорит, что Бог любит природу, то есть человек ценен уже потому, что он человек, и призывает других людей тоже любить человека, признавать ценность его жизни уже потому, что он человек.

И невероятно для меня, как святой Исаак, прошедший огромные расстояния из Катара в Мосул и из Мосула в Хузистан, я часто предлагаю людям, к которым я обращаюсь, просто по картам электронным, по Яндекс карте, по Гугл карте, посмотреть на этот маршрут из Катара в Мосул и из Мосула в Хузистан в Иране, в Ахваз, например.

И он проделал этот огромный путь. Мне страшно представить, что он видел на этом пути, потому что у нас есть свидетельство о том, что происходило, скажем, в северной Месопотамии в конце VII века. Есть свидетельство его современников. И он не утратил веру в человека. И вот Лев Толстой — самый громкий вестник в русской литературе. О ценности человека, и о том сокровище, которое в человеке лежит, сокровище милости, и которое может раскрыться в непредвиденной ситуации. В отличие от Достоевского, я имею в виду здесь не непосредственный диалог русского писателя, который читает сирийского отца, а я вижу здесь много соприкосновений в опыте, о которых мы дерзнём немного, прикровенно, по мере наших сил — сказать.

Алла Митрофанова

— Но вот всё-таки, вы знаете, моя формулировка, прошу прощения за неё у тех, кто любит Толстого и кого, может быть, она заденет. В моём представлении внутри Толстого шла на протяжении его жизни битва между художником от Бога и философом от ветра головы своея.

Простите за такую вольную формулировку. И, на мой взгляд, художник от Бога победил. И мне хочется в это верить. Может быть, это такое вольное допущение. Мы знаем прекрасно, что церковь отлучила Толстого. То есть

решением Синода он был от Церкви отлучен, и это камень преткновения и споров до сих пор. Знаю огромное количество людей, которые к Церкви претензию предъявляют по этому поводу.

И знаю, например, что покойный протоиерей Георгий Ореханов, Царство ему Небесное, глубочайший исследователь Толстого, он никогда на этот вопрос не давал простого ответа. Никогда. Он неоднократно выступал на эту тему, у него множество лекций, кстати, есть в открытом доступе, пожалуйста, их можно посмотреть, кому интересно, послушать.

Глубочайший знаток, потрясающий эрудит, человек, любящий Толстого, понимающий при этом всю его духовную вот эту драму и сложность ситуации с отлучением Толстого. Да, отец Георгий Ореханов очень взвешенно и очень подробно, и очень глубоко на этот вопрос отвечал.

То есть, с одной стороны, мы понимаем, да, Толстой от Церкви отлучён. И с другой стороны, в церковной среде, опять же, есть претензии, вопросы, «как вы смеете вообще на Толстого ссылаться, он еретик и так далее, со всеми остановками». Но подчеркну, с моей точки зрения, художник от Бога в Толстом — не заглушаем ничем. И этот самый художник как раз, помимо самого себя, вот в силу, может быть, какого-то, знаете, откровения, которое было ему дано, он в высочайшие такие моменты творческого акта действительно становится проводником той самой настоящей Божественной любви к человеку, и показывает те образцы любви человека к человеку, то, к чему мы призваны в отношении друг друга.

Светлый вечер на Радио ВЕРА.

Алла Митрофанова

— Светлый вечер на Радио ВЕРА, дорогие друзья. Напоминаю, в нашей студии Максим Калинин, филолог-переводчик, старший преподаватель программы «Христианский Восток» Высшей Школы Экономики, специалист по сирийской духовной традиции, и говорим мы сегодня о поиске, духовном поиске Льва Николаевича Толстого в области тепла между человеком и человеком, любви христианской между человеком и человеком. Как ни странно, в чем-то созвучной тому пути, которым шёл преподобный Исаак Сирин и другие сирийские мистики. Близость человека и человека, Максим.

Максим Калинин

— Я бы к вашей речи об отношениях Толстого и Церкви, и о претензиях как со светской стороны, так и с религиозной стороны — к образу Толстого и к упоминанию Льва Николаевича в христианском контексте, я бы к этому ещё своё впечатление добавил. А именно, когда начинаешь говорить о ценностях, которые восточно-сирийская духовная традиция провозглашала, имею ввиду святого Исаака и людей его круга, это 7-8-9 века в Месопотамии и Персии. Я изучаю богословие этих общин, которым ещё предстоит раскрыться, и значение его для христианской традиции ещё предстоит осознать, при том, что в XX веке оно было в очень серьёзной мере прочувствовано и описано. И вот когда ты доносишь ценности этой традиции, ценности, связанные с отношением человека к человеку, связанные с отношением к насилию, то такой ярлык сыпется: «А, ну это там толстовство, пацифисты-толстовцы». То есть ты ещё сталкиваешься и с тем, что появляется какой-то прилипчивый ярлык, хотя, мало того, что есть споры вокруг личности человека, неразрешённые, так ещё и берётся некий ярлык, несмотря на то, что споры неразрешённые, и ещё и навешивается на остальное. И поэтому этика преподобного Исаака Сирина, если донести её до людей и не упоминать имя святого, то к иным формулировкам кто-нибудь и сказал бы.

Алла Митрофанова

— Толстовство.

Максим Калинин

— Толстовство. Это толстовство. Это не наше предание. Поэтому совсем непраздный интерес в данном случае. И вот действительно, как вы сказали, художник смог донести, вот независимо даже от его взглядов, которые он излагал в манифестах, в своей версии Евангелия, или в работах вроде таких, как «В чём моя вера». То, как художник увидел, как он показал на примере, здесь мы видим удивительную встречу. Более того, у нас сирийская духовная традиция, собственно, не знает жанра повести. И вот в рассказе, например, «Хозяин и работник» там писатель показал то, что святой Исаак прочувствовал, исходя из опыта, и описал как богослов. Вот этой встрече я изумляюсь. Когда-то на этот рассказ указала мне поэтесса и богослов, и философ, очень значимый для меня и для многих — Ольга Александровна Седакова. И она в связи с нашим разговором как раз про этику, про отношение к человеку в Евангелии и в Сирийском христианстве — указала на этот рассказ. Что происходит там? Он показывает, как человек в критической ситуации вдруг понимает своё единство с другим, понимает своё единство с ближним.

Мы, когда говорили о Достоевском, мы вспоминали фразу Ивана Карамазова о том, что он не верит, что ближнего можно полюбить искренне. И вы тогда, Алла, обратили внимание на эпизод, когда сам же он не смог удержаться и проявил милосердие к пьяному человеку.

Алла Митрофанова

— Сам же я опроверг собственный тезис.

Максим Калинин

— Сам опроверг собственный тезис, да. То есть он показал сокровище, которое есть внутри человека. Знаете, вот оно не просто сокровище, а нечто спрятанное — семена, которые не поливаешь, они не растут. А в какой-то момент они начнут прорастать, и ты ничего с этим поделать не можешь. Вот такие сорняки любви. Тебе хочется выполоть, чтобы всё было идеально, а они растут. Вот, между прочим, у сирийских авторов было такое представление о природных семенах, которые в сердце человеков сеяны. Природных. То есть это то, что человеку свойственно. И в какой-то момент эти семена начинают гореть, пламенеть. Человек внутри себя чувствует жар, не понимает откуда. То есть происходит некое действие, которое делает его открытым к Богу и к другим людям, о котором он не догадывается. Это происходит, когда его воля немножко обратится хотя бы к добру. Мне кажется, что русская литература в лице Достоевского и Толстого изумительно показывает, как это может быть. И ведь ещё «Хозяин и его работник» — это в чём-то, может быть, и ответ на другое вопрошание Ивана Карамазова, а именно, когда он говорит про святого, который обнял прокажённого, и Иван не верит, что мог делать это искренне, а сделает из натасканной на себя епитимии. Как звучит чудно «натасканная епитимия». И в принципе, я думаю, что верующие люди, и знающие что такое епитимия, понимают, что такое натаскать на себя какую-то обязанность, вину, что такое заставить себя читать молитву, когда сердце к этому не расположено, что заставить себя произносить самоуничижительные фразы. То есть, что такое натаскать в религиозном отношении, я думаю, многим это хорошо знакомо. Мне это очень хорошо знакомо, по моей юности, когда я писал длинные списки своих греховных помыслов. В общем, что такое натаскивает на себя вину, мне известно. И тут Толстой даёт ответ, когда Василий Андреевич накрывает своей одеждой, у него это ненатасканно происходит, в нём это происходит из-за потрясения, что он не может иначе.

Алла Митрофанова

— Давайте, знаете, что, Максим, прежде чем вы завершите свою мысль, предлагаю вспомнить, о чём это произведение. Оно, может быть, не настолько известно, как «Война и мир», или «Анна Каренина», или та же смерть «Ивана Ильича», или «Крейцерова соната», которую вообще даже вспоминать не хочется, но почему-то все про неё, опять же, ну не все, но многие, да, многие про неё говорят. И этот рассказ, он как-то в тени, в тени вот этих гораздо более известных произведений, а рассказ-то потрясающий. Я, кстати, сама же ошиблась, сказала «Хозяин и мужик» в самом начале, а он «Хозяин и работник», понимаете, то есть у меня тоже в оперативной памяти он закрепился как-то по-своему, за что, кстати, прошу прощения, конечно, он называется «Хозяин и работник».

Значит, у нас здесь два основных действующих лица. Василий Андреевич, купец второй гильдии, ставший на ноги, может быть, за последние какие-то 15 лет, приложивший собственные усилия. Манипулятивно обращающийся и со своими работниками, и со своими покупателями, и со своими партнёрами по делу.

Максим Калинин

— Очень здорово сказано «манипулятивно». То есть там постоянно Толстой подчёркивает это, вот я был впечатлён, как он это делает: цены снижает, и люди, получается, подыгрывают ему, воспринимая его как благодетеля, хотя и сами понимают, что он им не доплачивает. То есть тут тема и достоинства человека поднимается. Люди добровольно ставят себя в такую зависимость от него, и ему подыгрывают, хотя сами же терпят от него унижение. И в данном случае к смирению это не имеет отношения. То есть речь идёт о том, что они идут на эту манипуляцию, потому что верят, что по-другому нельзя.

Алла Митрофанова

— Ну, это такое своего рода и человекоугодничество тоже, мне кажется.

Максим Калинин

— Человекоугодничество, да. Вот он мастерски вот эти детали прописывает, да, собственно, чтобы прониклись образом Василия Андреевича перед тем, что в дальнейшем произойдет.

Алла Митрофанова

— Верно. Есть у нас второй герой, собственно, мужик, тот самый работник. Зовут его Никита. Никита страдает запоями, по этому поводу многого о себе не мнит, наоборот, довольно трезво оценивает и собственное социальное положение.

Максим Калинин

— Трезво оценивает. Хороший каламбур в данном случае.

Алла Митрофанова

— И собственную зависимость, вот этот вот самый грех, он, в общем-то, в моменты, когда он даёт зарок и не пьёт, он бесценный работник, и он человек кроткий. Вот именно, пожалуй, что я бы сказала кроткий. И, собственно, завязка. Это было в 70-х годах на другой день после Зимнего Николы. То есть был день памяти святителя Николая в декабре отмечающийся, и после этого праздника на следующий день купец Василий Андреевич собирается в соседнюю деревню к помещику совершать сделку по покупке леса. И начинается метель, пурга. Жена настаивает, и он берет с собой в качестве помощника и попутчика вот этого самого Никиту, незаменимого работника. И Никита соглашается, едет с ним, а дальше «беда, барин, буран», как сказано это в «Метели» у Пушкина. Начинается страшная метель. На протяжении всего пути они плутают, плутают, сбиваются с дороги. Расстояние небольшое, и преодолеть его нет в принципе никакой проблемы при ясной погоде, даже если мороз, потому что не успевает человек замерзнуть. Тем более Василий Андреевич утеплён в две шубы, в отличие от Никиты, у которого худая одежда и даже худые сапоги. Он солому туда подтыкает, чтобы как-то не совсем уж пальцы промерзали. Василий Андреевич довольно самоуверенно говорит о том, что «да не беда, доедем, ещё тут по вешкам-то ориентация, и доберёмся». Но, как мы уже начинаем предчувствовать с самого начала рассказа, так просто Толстой бы нам не стал описывать нарождающуюся и умножающуюся непогоду. Да, они оказываются в эпицентре бурана. Им Господь несколько раз посылает деревню, где они могут остановиться и переночевать. Но Василий Андреевич всё время толкает в путь мысль о том, что если он вовремя не окажется у соседа, то кто-нибудь еще из купцов приедет и перекупит тот лес, на который он так рассчитывает и за который хочет такую небольшую цену отдать, а потом его распродать, у него уже бизнес-план готов, как он будет тратить этот лес, как он будет на нём обогащаться, и этот бизнес-план не дает ему покоя, и этот бизнес-план его вместе с мужиком Никитой из тёплой избы снова и снова выпихивает в этот буран и заставляет ехать через мглу непроглядную, и в итоге остаться ночевать в лесу, когда они окончательно сбиваются с дороги. Ещё одно действующее лицо этого пронзительного рассказа — замечательная лошадка. Чудесная лошадка. У Толстого, как почитаешь, что холстомер у него, помните, да? Это потрясающая новелла тоже. Холстомер, как почитаешь, вот как он описывает лошадей, да? Или у Достоевского в сон Раскольникова о лошадке. У меня вообще ощущение, что наше нынешнее трепетное отношение к животным, к лошадям, к собачкам, и у Толстого собачки, и у Достоевского собачка, да, Жучка или Перезвон после того, как Жучка воскресла, как она имя поменяла. Вот это наше трепетное отношение к животным сейчас во многом следствие того, что мы наследники Толстого и Достоевского. Ещё Чехова сюда можно прибавить, эту Каштанку, да. Ну, про Муму я вообще уже молчу, но великая русская литература с нами что-то очень важное сделала, и та трансформация в отношении к животным, милосердие, которое сейчас в нас есть по отношению к ним, это заслуга наших классиков во многом, как мне кажется. Так вот, в этом рассказе мы наблюдаем... Сейчас, мы уйдём на перерыв, перед перерывом я закончу. Краткий пересказ, без спойлеров не обойдётся, но, друзья мои, спойлеры совершенно не испортят вам погоду, потому что наслаждение этим произведением Толстого — это наслаждение произведением Толстого. А мой жалкий пересказ — это всего лишь мой жалкий пересказ.

Максим Калинин

— Как он, на самом деле, описывает лошадку. То есть, сколько терминов он использует уже непонятных современному читателю.

Алла Митрофанова

— Ну, всё равно, мы понимаем как-то в контексте.

Максим Калинин

— То, как Никита разговаривает на полном серьёзе, как с равным себе существом, вот это достоинство живущего изумительно передано.

Алла Митрофанова

— Да-да-да, это потрясающе. Так вот, эти люди остаются ночевать в чистом поле в сугробе. И Никита окапывается в сугробе, Василий Андреевич занимает привилегированное положение в санях, среди ночи он не может уснуть.

И его внезапно посещает мысль, ведь стоит лошадь, и я один-то, Никита всё равно замёрзнет в этом своем сугробе, а я-то могу спастись один. И он из последних сил забирается на коня и пускается, что есть силы, оставляя Никиту замерзать. Никита понимает прекрасно, что с ним произойдет, с ним, с Никитой. Что хозяин его бросил, барин его бросил, и ну что, он вздыхает и со смирением принимает свою участь. Собственно, Василий Андреевич, купец этот, он ездит кругами, и в итоге не понимает, куда ему ехать. То, что ему казалось лесом, оказывается не лесом, то, что ему казалось деревней, оказывается не деревней. И дальше он отдаётся во власть лошади, и лошадь приводит его обратно к саням, к человеку, к тому человеку, который дорог сердцу лошади. И Никита из последних сил в санях уже он лежит, да, и он Василию Андреевичу говорит, что умирает. Сил его больше нет, он замерзает. Считай, что голый там лежит, в этих санях, на морозе и эта страшная метель. И Василий Андреевич, который вообще-то вспомнил о Господе Боге, пока метался, и Никита, который лежал и молился, внезапно в этот момент соединяются. В сердце друг друга. Василий Андреевич, у него как будто тумблер какой-то переключается в голове. Он вдруг понимает, что замерзает человек, и он может ему в этот момент помочь. И он спрыгивает с коня, он бросается к Никите, распахивает свои шубы, ложится так, чтобы максимально его согреть, чтобы максимально его укутать своим теплом. И Никита в этом тепле другого человека, согретый не только физически, но и душевно, и духовно, другим человеком, начинает потихоньку приходить в себя. А Василий Андреевич в этот момент, впервые в жизни, чувствует себя абсолютно счастливым человеком. Счастливым. Мы понимаем, что слово «счастье» и слово «причастие» — это однокоренные слова. Они означают слово «причастие», что мы становимся частью с Богом, а Бог становится... мы пускаем в себя часть Бога. А счастье — это быть частью с другим человеком и с Господом Богом тоже. Это однокоренные слова, когда мы другого впускаем в себя и сами разрешаем себе стать частью другого. И это невероятно, это просто потрясающе. Василий Андреевич умирает, Никита остаётся жить. И Василий Андреевич перед смертью понимает, что он совершенно смерти не боится, понимает, что жизнь его была вообще о чём-то не о том, но вот сейчас, именно в этот момент он стал другим человеком, и он абсолютно счастлив, и он рад выйти навстречу тому светлому, что Толстой впрямую не называет, но мы понимаем, что он Господа имеет в виду, что он в свою жизнь впустил Бога, когда стал обогревать другого человека.

Максим Калинин

— И получается, вот тот самый ответ Ивану Карамазову насчёт того, может ли святой искренне обнять страждущего. Но тут же ещё парадокс в том, что не святой это делает.

Алла Митрофанова

— Вот об этом буквально через несколько минут поговорим. Старший преподаватель программы «Христианский Восток» высшей школы экономики, специалист по сирийской мистической духовной традиции, святоотеческой сирийской традиции, филолог-переводчик Максим Калинин проводит с нами этот Светлый вечер. Алла Митрофанова замолкнет во второй части программы и своему гостю предоставит слово. Простите, увлеклась пересказом толстовской новеллы. Я вас слушал во все глаза. Вот именно во все глаза.

Светлый вечер. На Радио ВЕРА.

Алла Митрофанова

Светлый вечер на Радио ВЕРА продолжается. Дорогие друзья, напоминаю, в нашей студии филолог-переводчик, специалист по сирийской святоотеческой традиции, старший преподаватель программы «Христианский восток» Высшей школы экономики Максим Калинин. Я Алла Митрофанова и говорим мы сегодня о Льве Николаевиче Толстом и той части его духовного поиска, которая парадоксальным образом, хоть это и кажется совершенно непредставимым с учетом того, через какую духовную катастрофу Толстой прошёл, которая сопоставима, созвучна опыту сирийских святых. Максим, я пересказала, как смогла, от себя рассказ Толстого «Хозяин и работник». Вам слово. Что вы здесь видите в этом тексте?

Максим Калинин

— В первую очередь на сердце приходит фраза, которую я прочитал у матери Марии Скобцовой «мистика человека общения». И слово «мистика» подразумевает встречу с Божественным, но в связи с общением говорится о человеке, о непосредственном взаимодействии людей друг с другом. При этом имя Божие может остаться здесь неназванным, но подразумевается, что, искренне раскрывшись другому, ты переживёшь опыт, который будет глубже и выше человеческого. И Толстой в рассказе, который вы так виртуозно изложили нам, показывает эту встречу. Опять же, намёками остётся «Зимний Никола». Не просто так звучит эта фраза. Мы в связи с беседой о Достоевском вспоминали томик Исаака Сирина, на котором были накрыты украденные деньги, и заметили, что Достоевский не просто так упомянул это имя. И упоминание святого Николая Чудотворца, здесь тоже можно говорить о многом, как это звучит и к чему это приводит. Мне было бы интересно даже сделать опрос для людей верующих, Николай Чудотворец — это образ строгости или образ милости? Просто для всех по-разному, он и со строгой стороны предстаёт, и со стороны изумительной милости, когда он хватает руку палача и останавливает. И вот это такой компас. Ты смотришь, вот стрелка, она еще колеблется и смотрит, куда она направит. И этот рассказ о милости, которая пробилась в сердце человека, вот он как будто служит ответом на первый взгляд к незаметной дате, незаметной отсылке. Я думаю, что сам Толстой эту формулировку — мистика, человекоообщение, опыт встречи, когда люди раскрывают друг друга свои сердца — мог бы принять. И я думаю о святом Исааке Сирине и о сирийской традиции в связи с тем, что они такой встречи людей уделяли большое значение. А именно, они говорили о нескольких местах в сердце человека, в которые человек совершает своё погружение. Духовное восхождение. Святой Исаак и другие сирийские отцы описывают как погружение в своё сердце. И когда они описывают это погружение в сердце, они используют арамейское слово обозначающее — «место». И «место» — это и стоянка на пути, и, что важно, «место» подразумевает, что там есть кто-то ещё, кроме тебя. Что «место» — это место, на котором возможна встреча. И когда описывается вот это погружение в сердце человеческое, когда человек познаёт самого себя подлинным, эта встреча всегда сопровождается обретением другого. То есть погружение в своё сердце, встреча со своим сердцем — это не удаление от человечества, не замыкание от людей, а наоборот опыт встречи. И вот с одной стороны это описывается языком высокого богословия, погружение в сердце, место встречи в глубинах сердца. На первый взгляд это далеко от практической жизни человека. А с другой стороны, святой Исаак Сирин очень простыми словами говорит, что другой человек состоит из тех же плоти и крови, что и ты, этого достаточно для того, чтобы тебе ценить его жизнь и проявить ему милость. И опять же, святой Исаак верит, что в человека вложено достаточно, чтобы эта милость, эта приязнь, эта открытость в нём пробудилась. Исаак Сирин много говорит о Боге. И одновременно он говорит очень сдержанно, как и Толстой, об опыте человека, и том духовном обновлении, которое в этом происходит. Мы на встрече о Достоевском вспоминали фразу об уважении к каждому человеку, когда в каждом человеке обретается сокровенный помощник. Или он с восхищением описывает монаха, который в безмолвии ни с кем не общается, и одновременно он с восхищением, которое, может быть, непроизвольно пробивается, описывает брата, у которого сам Святой Исаак остановился по болезни, который постоянно помогал другим будучи плотником и в молитве проводил ночи. Исаак Сирин, описывая молитвенный опыт этого брата испытывает изумление. Видно, что для него он находится на некой важной духовной степени. Но при этом Исаак Сирин, вопреки своим собственным требованиям по которым монах не должен общаться ни с кем, он говорит с восхищением о человеке, который другому помогает и другому идёт навстречу. И вообще, когда он описывает отношение к ближнему, он, с одной стороны, хочет монаха оградить от тщеславия, от того, чтобы тщеславно он шёл и, как вы сказали, стоя на табуретке, вещал на весь мир и спасал других. И поэтому Святой Исаак говорит, не иди, нет, тебе безмолвие полезнее, безмолвие полезнее дел милосердия. Вот он так, с одной стороны, говорит. Чтобы человек из тщеславия не стал заниматься спасательством других людей. Но одновременно с этим он многократно говорит и не может не говорить о том, как важно ко всякому человеку протянуть руку, и вот часто он описывает встречу с человеком неидеальным, которому ты мог бы быть расположен плохо. И к которому у тебя раскрывается сердце. То есть вот это представление о том, что будучи открытым к другому человека, вовсе не обязательно святому, представление о том, что другой человек может указать тебе дорогу, когда ты сам этого не знаешь, и что здесь может случиться опыт встречи, вот это представление, которое звучит в текстах Святого Исаака и которое Толстой, в противоречивой для нас религиозной системе координат, он выражает в своих сочинениях со всей гениальностью своего художественного слова. Мы когда студентами читали «Книгу степеней», это сирийский памятник 4 века, предположительно, 4 века, где там нет очевидной датировки, я студентам говорил, как жаль, что Толстой не увидел этого текста. Он был издан в 1926 году Михаэлем Кмоско. Как там говорится об отношении к насилию? Как там говорится о том, как людям разных взглядов возможно примириться друг с другом? Как там говорится об открытости к тем, кто твои взгляды не разделяет? Я думаю, что Толстой нашел бы там очень много отвечающего его запросом, и в данном случае речь идёт о традиционном сирийском христианстве, с его консервативными ритуалами, с его организацией общинной жизни. То есть это вырастает из практики конкретной общины. Мне хочется мечтать о том, какой могла бы быть встреча этих текстов. Но вот, возвращаясь к мысли святого Исаака Сирена, для него важно, что в сердце человека есть место, в котором ты неизбежно найдешь других людей. И даже сам образ, что сердце человека — это храм, и он постоянно говорит о том, что это храм, который освящается постоянным памятованием о Боге. Это храм не только в том смысле, что Бог поселяется туда, но и в том смысле, что храм — это не только твоё пространство. И сердце — не только твоё пространство. То есть то, что сердце становится храмом, в котором происходит встреча с другими людьми — встреча с большой буквы.

На мой взгляд, на моё наивное впечатление как читателя, Толстой стал великим свидетелем этой встречи для своего поколения и для других поколений читателей. Он стал свидетелем того опыта, духовности человекообщения, богословское обоснование которого я нахожу прозвучавшим с великой силой в творениях сирийских отцов.

Алла Митрофанова

— Подчеркнём, речь идет не о духовных исканиях Толстого и не об основанном им учении, а именно о его художественных произведениях, в частности, не обо всех, опять же, но в частности о замечательной новелле «Хозяин и работник».

Светлый вечер на Радио ВЕРА, дорогие друзья, напоминаю, этот час с нами проводит Максим Калинин, старший преподаватель программы «Христианский Восток» Высшей Школы Экономики, филолог, переводчик, специалист по сирийской святоотеческой традиции, и говорим мы сегодня на материале рассказа «Хозяин и работник» Ивана Николаевича Толстого. О том, насколько могли бы быть созвучны мысли преподобного Исаака Сирина поиском Толстого, если бы между ними встреча произошла. Вот у Достоевского с преподобным Исааком совершенно точно встреча произошла.

Максим Калинин

— Произошла, да, и как мы говорили, старец Зосима, он говорит словами святого Исаака, причём иногда он напрямую его воспроизводит, его фразы, и иногда Толстой, уже развивая мысли Исаака Сирина, приходит к формулировкам, которые тоже звучали в сирийской святоотеческой традиции. Но вообще, когда ты видишь вот эти факела, маяки... Или как башни на возвышенностях на Ближнем Востоке: они передавали какие-то сигналы, сообщали информацию, и человек видя горящий факел, зажигал огонь и на своей смотровой башне, чтобы дальше передать какое-то известие. И вот интересно видеть, как из разных поколений такие огни горят, и как много в XX веке в русской культуре таких огней зажглось в ответ на глубокую древность, казалось бы, территориальную отдалённость. Потому что ещё я люблю вспоминать преподобного Силуана Афонского, как человека, вышедшего со свидетельством, очень близким к свидетельству сирийской традиции, а именно его слова «держи ум своего, аде, и не отчаивайся», то откровение, которое он получил, которое иногда называют даже Евангелием 20 века, если я не ошибаюсь. То есть речь идёт о том, что человек осознаёт всю бездну, которая являет дела человечества. Да и что дела человечества, которые я вижу в своём сердце. Опыт ХХ века заставляет каждого человека в эту бездну заглянуть. И вместе с тем он не отчаивается в Божьей милости, то есть его вера в Божью милость не наивная. А через весь ужас — она сохраняется. И вот как Святой Исаак в ужасах второй половины 7 столетия вдруг эту веру возгласил, и она оказалась востребованной людьми разных культур. Его читали на обширной территории, от Египта до Средней Азии, и переписывали, потому что эта весть оказалась востребованной. И святой Силун Афонский, исходя из своего опыта, эту весть явил людям 20 века. И вот в случае с Толстым и в случае с Достоевским, мы такие огни тоже находим. То есть в данном случае я говорю не о цепочке влияния, а о том, как какие-то вещи, которые сирийская традиция могла проговорить от того, что она была традицией в чём-то маргинальной, я имею в виду, что сирийское христианство, персидское христианство, они были не имперским христианством. И у них не было такого отточенного, благодаря государственному вниманию, такого формализованного, развитого богословия. И они очень много идей высказали о человеке, которые должным образом в христианском мире ещё не были осмыслены. И когда я вижу, как в русской литературе такое осмысление происходит, вольно или невольно, я испытываю изумление от такой встречи. И я верю, что и в других отношениях такие встречи возможны, и что встреча между людьми действительно возможна. Для меня встреча Василия Андреевича и Никиты: Василия Андреевича, который обнял Никиту и накрыл его своими шубами,

Алла Митрофанова

— Сам причём замёрз, а Никиту спас.

Максим Калинин

— И вот и встреча, которая происходит между святым Исааком и Львом Толстым в их изумленном открытии человека, при котором у них нет никаких иллюзий, для меня это встреча одного и того же типа. Или встреча между Суланом и святым Исааком. Такие встречи, и встреча Василия Андреевича и Никиты, они подтверждают опытно, что действительно в человечестве обширном, многочисленном и непримиряемом, такие встречи в том самом храме сердца — эти встречи возможны.

Алла Митрофанова

— А для меня, кстати, в этом рассказе ещё и встреча Толстого с Достоевским. Это же парадоксальная история, они современники, они два величайших писателя, не просто России, но всего мира.

Максим Калинин

— И они, кажется, не общались, да?

Алла Митрофанова

— И они ни разу, ни разу не встретились, при том, что бывали. Ну, известная тема, что они вместе были в одном пространстве, они были на лекции Соловьёва. И там был человек, который знал и Толстого, и Достоевского. И вот, понимаете, вот они... Ну, такие вещи, мне кажется, они тоже совсем уж случайно не происходят. Наверное, всё-таки по человеческому желанию, я думаю, эта встреча не произошла. Но да Бог с ним. На самом деле, они, конечно, для меня, они в таком вот внутреннем, так сказать, невербальном собеседовании, или даже вербальном, почему же ж, собеседовании. И вот ведь этот рассказ «Хозяин и работник» он про ту же самую мысль Достоевского, о которой мы с вами говорили, когда о Достоевском и преподобном Исааке Сирине рассуждали, что один и тот же человек может быть другому свиньёй и Христом. Опять же, вспоминаю замечательную Татьяну Касаткину, как она блестяще в своих лекциях эту мысль Достоевского иллюстрирует. Причём в одну минуту он может быть ему свиньёй, один человек другому человеку, и в следующую уже минуту он может быть ему Христом. У Достоевского это есть в его романах, это блестяще показано в «Братьях Карамазовых». И Толстой, он иллюстрирует эту же самую мысль. Один и тот же человек, с интервалом в одну минуту, может быть, другому свиньёй, и тут же может оказаться ему, понимаете...

Максим Калинин

— Даже Иудой, да, потому что он бросает его на смерть.

Алла Митрофанова

— Конечно.

Максим Калинин

— И Христом, и получается, что здесь нет... Ты не можешь это предсказать? Мы много говорили об этом пути через неизвестность. У Исаака Сирина есть наставление в его письме к его другу Ишозеха. Исаак Сирин говорит, что ты никогда не знаешь, каким человек обернётся к тебе в следующий миг. И получается, в этом есть риск, который ты принимаешь на себя, и в этом твоё тоже усилие внутреннее, духовное, воздержаться от вынесения суждения, потому что еще бьётся его сердце. И есть фраза у Исаака Сирина, я думаю, что Льву Николаевичу она бы очень понравилась. Он говорит, лучше разбитый, чем мёртвый, потому что для разбитого есть врач. Тут есть игра слов, потому что разбитый, «твира» по-сирийски, это ещё и кающийся, то есть сокрушённый. Сокрушённый в смысле разбитый и в смысле кающийся.

Алла Митрофанова

— Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит

Максим Калинин

— Да, тот самый сердце сокрушенный, да. То есть Святой Исаак Сирин имеет в виду под разбитым человеком, который попал в тяжёлую ситуацию или который обществом был наказан, но при этом он говорит, разбитый, то есть даже наказанный обществом лучше, чем убитый, чем мёртвый, потому что у человека остаётся шанс, потому что человек динамичный, потому что в этой жизни он может совершить, вот как Достоевский об этом говорит, «единое усилие любви, ради которого он был создан». И пока человек жив, есть возможность, что он это усилие совершит. Если человек будет убит, то он это усилие уже не совершит. То есть отсюда Исаак Сирин выступает против смертной казни. Я переводил текст, где он напрямую об этом говорит. И суждение Толстого похоже на эту тему, о невозможности смертной казни. То есть это тоже один из пунктов, в связи с которыми я думаю о возможности их встречи потенциальной. Или вот Исаак Сирин жил в эпоху войн, и «Книга степеней», вот та самая, о которой я жалел студентам, что Толстой не достал ее публикацию в 1926 году. Она была тоже написана на границе враждующих Персии и Византийской империи. И там есть вообще рассуждение о военных конфликтах, рассуждение о ценности жизни. И опять же эти рассуждения, я думаю, Толстому сильно бы откликнулись. Кто-то скажет толстовство пацифизм, а можно и с другой стороны посмотреть, что взгляды Льва Николаевича имеют параллель, то есть, имеют основание в очень важной ветви христианской традиции, которую пусть он не знал, но сердцем своим он смотрел в эту сторону. И когда мы узнаём эти важные пласты древней, и

почётной христианской традиции, которая нам не настолько известна, потому что она находилась на территории Персии. И потом, мы наследники другого вида христианства, мы наследники христианства Римской империи, а эта традиция была по ту сторону границы. Но мы видим, получается, что искания Льва Николаевича имели опору в древних христианских текстах. При том, что «Книга степеней» говорит, никого не порицай, никого не критикуй. Автор критику Церкви не одобрил бы, конечно. И вот у него есть такое рассуждение, что есть дети веры в Церкви, и есть дети любви. Дети веры — это ревнители. Это те, кто, в том числе, кричит, да что вы вообще говорите о Толстом? Дети веры скажут, вы, значит, размываете границы нашей веры православной. А дети любви, которые, имея веру твёрдую, при этом стремятся быть открытыми ко всем. Так вот, что интересно, автор «Книги степеней», он явно на стороне детей любви, потому что он считает, что из любви видно больше. Но он с такой нежностью пишет о детях веры. То есть дети веры для него такие ревнители, которые своим же христианам надают по лицу, если они считают, что они недостаточно ревностные. И он о них пишет с любовью и с трепетом, говоря, что они молодцы, они ревнители, но из опыта любви видно больше и глубже. То есть мы удивительным образом видим пример нежного отношения к оппонентам. Так что я думаю, что в данном случае критический отклик Льва Николаевича не одобрили бы наши сирийские актёры.

Алла Митрофанова

— То есть по отношению к Льву Николаевичу Толстому критические отклики не только со стороны абсолютно законной и обоснованной, не только со стороны богослов, со стороны историков, например. Роман «Война и мир» сколько раз разбирали замечательные глубокие историки, указывая на то, как Толстой по-своему художественно осмысляет события 1805-1812 и далее годов. Толстой сам открытым текстом говорит, что историки, культурологи, вот всех их там... Ну, сейчас фигурально выражаюсь, забросить с прохода современности. То есть он их не любит. Он говорит, что они всё неправильно понимают и так далее. То есть у него есть вот этот вот внутренний конфликт, и мы от этого никуда не денемся. Мы не пытаемся из Толстого сделать образец для подражания, ни в коем случае. Мы говорим только о том, что как бы далеко Толстой не уходил от христианской традиции, от христианской системы смыслов. Хотим мы того или нет, в лучших его произведениях виден Христос.

Максим Калинин

— А знаете, я бы здесь ещё сказал, как человек чувствительный к слову, я как филолог Толстого судить не могу, потому что, хотя я и филолог, но другие тексты изучаю, и здесь я только наивный читатель. Но вот что я думаю о слове. Слово же, оно может быть коробочкой, и вот даже, например, в еврейских текстах средневековых слово как форма обозначается термином «коробочка». И слово это «коробочка» — любая мысль она как птица в клетке. То есть слово очень мешает. И когда ты свои взгляды выражаешь в словах, то волей-неволей эти слова царапаются, даже когда ты этого не хотел. И эти слова, они как коробочки, они не дают простора. Но писатель, он с этими словами-коробочками делает чудо. Он эти слова превращает в пламенеющие угли. А что такое уголь? Уголёк пламенеющий. Его пространство, его действие шире, чем его положение в пространстве. Ты руку близко поднесёшь, обожжёшься, положишь там на бумагу, она загорит. Вот он делает со словом такое, что эти ограничения слов перестают действовать, и каждое слово становится приглашением в своё тобой не предсказанное, неведомое тебе пространство. И вот на уровне слова чудо это происходит.

Алла Митрофанова

— Максим Калинин, старший преподаватель программы «Христианский Восток» Высшей школы экономики, филолог-переводчик, специалист по сирийской святоотеческой традиции, автор книги «Сирийские мистики. О любви, страхе, гневе и радости», которая совсем недавно вышла. Провёл с нами сегодня этот Светлый вечер. Максим, спасибо большое за разговор.

Максим Калинин

— Спасибо огромное за эту беседу, которая для меня была непредсказуемой в чём-то. Я очень благодарен вам всем, дорогие друзья, вам, дорогая Алла, за этот опыт.

Алла Митрофанова

— Спасибо вам. Алла Митрофанова. Прощаюсь с вами. До свидания.

---

Все выпуски программы Светлый вечер

• «Знаменский храм в селе Яковлево». Александр Воробьев
• Светлый вечер с Владимиром Легойдой
• «Журнал от 17.01.2025». Алена Рыпова, Алексей Соколов

---

Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов