Наш собеседник — научный сотрудник Долгопрудненского историко-художественного музея, сооснователь портала «Москва-Волга.ру» Игорь Кувырков.
В преддверии дня памяти новомучеников и исповедников Церкви Русской мы говорили о строительстве канала Москва-Волга и его создателях — в основном погибших при постройке канала или растрелянных на Бутовском полигоне участников постройки одного из крупнейших гидросооружений мира. Игорь поделился, в каком состоянии находится канал сейчас, и с какими сложностями приходится сталкиваться, чтобы сохранить это культурное и архитектурное наследие. Также разговор шел об информационном медиапортале, который посвящен каналу имени Москвы: как и с какой целью он возник, и какую информацию можно узнать с помощью этого сайта.
Ведущая: Елизавета Волчегорская
Е. Волчегорская
— В эфире радио «Вера» программа «Светлый вечер», с вами Елизавета Волчегорская и сегодня, в преддверии дня памяти Новомучеников и исповедников Церкви Русской, у нас на связи сотрудник Долгопрудненского историко-художественного музея, известный краевед, исследователь строительства канала Москва-Волга и сооснователь одноименного краеведческого общества и портала «Москва-Волга.ру», Игорь Кувырков. Здравствуйте, Игорь.
И. Кувырков
— Добрый вечер.
Е. Волчегорская
— Игорь я предлагаю начать с такой предыстории. Больше десяти лет порталу «Москва-Волга.ру». Почему, как он возник откуда эта идея и сразу во что он развился, потому что, конечно, огромный массив исследований и документов и так далее.
И. Кувырков
— Ну для начала портал — в общем-то, не знаю, я его называю сайтом, портал — это слишком громко, портал — это как будто выход в какое-то друге измерение, в другую историю....
Е. Волчегорская
— Ну в каком-то смысле так и есть.
И. Кувырков
— Да, наверное, вы правы, что его надо называть порталом, это выход как раз в эту атмосферу строительства канала «Москва-Волга.ру» в основном. Дело в том, что просто была такая небольшая инициативная группа людей, заинтересованных в исследований канала Москва-Волга. Мы как-то раз собрались, поговорили, обменялись информацией и поняли, что информации у нас много, мы должны, во-первых, между собой обмениваться ей, для того чтобы делать какие-то умозаключения, а во-вторых, ну что делать секреты из отсканированных книжек, найденных статей. К тому же вот это выкладывание на сайте, оно и нам тоже полезно, для того чтобы просто видеть в полном объеме все, что мы собрали. И было решено, ну да, десять лет назад уже, создать вот такой сайт, на который мы и стали выкладывать все, что мы находим, ну практически все. Первыми стали книжки, газетные вырезки, потом мы искали статьи, а потом уже начали понемножку писать и свои материалы. И чем мы можем гордиться, что у нас не только перепечатки, может быть, даже и редких материалов, но мы и свои статьи тоже немножко публикуем, оригинальные — в том смысле, что мы затрагиваем темы, которые еще не рассматривались никогда.
Е. Волчегорская
— А почему это для вас важно?
И. Кувырков
— Как вам сказать... Вообще историей вот канала Москва-Волга занялся довольно поздно, в позднем возрасте — мне уже было ну почти сорок пять, за сорок я уже точно переваливал. Не знаю, это какая-то новая фаза развития организма, когда он хочет, ну не знаю, докопаться до каких-то вещей, когда он — ну я не про организм, конечно, говорю а про разум, про мозг — то что он уже не только занят сиюминутным обслуживанием жизнедеятельности организма, но и как-то начинает думать о некоем большом, некоем интересном, непознанном. Ну как-то так. Это очень поздно пришло, и я даже затрудняюсь сказать, вот почему. Может быть, из-за того, что я просто жил, родился на берегах канала, довольно долго жил, и летом у бабушки частенько бывал, и это оставило какой-то отпечаток вот у меня в душе. И вот эта вот неполность информации — мне же мало очень рассказывали родственники о канале, хотя, в общем, присутствовали при строительстве. И вот эта вот недосказанность в конце концов, как детский комплекс, который вырос в то, что я этим очень глубоко заинтересовался и сейчас очень много знаю интересного.
Е. Волчегорская
— Канал был открыт в 1937 году. Ну если так, совсем грубо округлять, то вот ему 100 лет будет скоро.
И. Кувырков
— Ну да.
Е. Волчегорская
— Порядка века назад, можно так говорить.
И. Кувырков
— Немного осталось.
Е. Волчегорская
— А источников много осталось? Вт я знаю, что, например в 1941 году был уничтожен архив Дмитровлага. А какие вообще есть исторические источники построения канала, на что вы опираетесь в исследованиях ваших?
И. Кувырков
— Ну вы знаете, довольно много. Да, давайте вот немножко по поводу архива Дмитлага — на самом деле сложно сказать, что с ним произошло. Известно только то, что он был разделен на две части. Один касался технической стороны, и он вполне успешно сохранился и хранится сейчас в управлении канала имени Москвы — ну технический архив: что построено, как чего строили, да, — там довольно интересные фотографии, материалы. Собственно говоря, по материалам из этого архива восстанавливался Речной вокзал, именно оттуда брались документы, множество документов. Технический архив как бы остался жив. А вот вторая часть, касаемо жизнедеятельности Дмитровского исправительно-трудового лагеря — вот с ней непонятно, что случилось. Есть версия, что его начали осенью 41-го года эвакуировать из Дмитрова куда-то вниз по Волге, и в районе Рыбинского водохранилища его потопила немецкая авиация — есть такая версия. Есть вторая версия: когда его уже отправили-таки, он дошел до местного назначения, его местные энкавэдэшники не приняли, а приказали сопровождающим уничтожить, сжечь буквально на пристани.
Е. Волчегорская
— Почему, версия умалчивает?
И. Кувырков
— Непонятно. Было просто, вот по рассказам как бы очевидцев, рассказывают, в общем, так, что им сказали...
Е. Волчегорская
— Как бы чего не вышло.
И. Кувырков
— Нет, просто нужно уничтожить, сжечь на месте. Да кому он нужен-то был. Это сейчас он интересен, а тогда он совсем никому не нужен был. Архив Дмитлага исчез, его следов найти не могут и вряд ли уже найдут. Но остались — Дмитлаг не был неким устройством в вакууме, он же был вполне встроен во всю и хозяйственную, и там силовую структуру, поэтому бумаги о взаимодействии Дмитлага с окружающей средой, они сохранись. Например, в ГАРФе хранится довольно большой массив документов.
Е. Волчегорская
— В ГАРФе — это...
И. Кувырков
— Государственный архив Российской Федерации. Довольно большой массив документов — это приказы по Дмитлагу и строительству канала Москва-Волга. Очень интересно, очень много интересных фамилий и событий там и подробностей жизни в Дмитлаге, да, интересно. Мы не можем сейчас определить, ну какие проблемы в основном? Проблемы с численностью — будь то убитых в Дмитлаге, будь то находящихся в Дмитлаге...
Е. Волчегорская
— Официальная цифра, по-моему, 22 тысячи.
И. Кувырков
— 22 842 человека — официальная цифра. Она взята из одного из сводных отчетов по ГУЛАГу о смертности в лагерях. То есть как таковой специальной статистики по Дмитлагу нет, но в сводных ведомостях цифры о нем попадаются. По поводу вот 22 842 человек, заключенных, которые там погибли — эта цифра касается только тех, кто прошел как бы через учет санитарного отдела, то есть те, кто прошел через лагерную больничку, те кто скончался...
Е. Волчегорская
— То есть кто выбыл сначала в больницу, потом умер.
И. Кувырков
— Ну мы можем вот так предполагать, но каким-то образом именно те, кто прошел через учет санитарного отдела. То есть это люди, которые ну, может быть, там не очень своей смертью умерли, а заболели там на тяжелом производстве, но они умерли не от пули в затылок. А вот сколько умерло от пули в затылок — это неизвестно. Во время строительства канала — да, конечно же, расстрелы были и в Дмитлаге. Ну вот я не бумаги, к сожалению, видел, я видел только перепечатки этих приказов — я не могу там со стопроцентной достоверностью сказать, были они или нет, но вот как бы источник, из которого я достал эти перепечатки, довольно надежный. Да, там расстреливали. Расстреливали за бандитизм внутрилагерный, за убийства других людей, за категорический отказ выхода на работу, за саботаж. То есть в принципе там вот, знаете, просто так не расстреливали, то есть нужно было «заслужить» это.
Е. Волчегорская
— Мы об этом поговорим позже. Я знаю, что будущий патриарх Московский и всея Руси Пимен, он, отбывая срок в Дмитлаге, получил второй срок за растрату имущества — какая-то у него была порча и растрата лошади и патронов. Что меня удивило, когда я читала, что вот его как бы не расстреляли, а повторно осудили. То есть да, видимо, действительно не было таких расстрелов без суда и следствия по малейшему поводу там.
И. Кувырков
— Ну Сергей Михайлович Извеков, действительно будущий патриарх всея Руси Пимен, отбывал одно из наказаний своих в Дмитлаге, как бы, по-моему, он занимался лошадьми.
Е. Волчегорская
— Ветеринар, да, был.
И. Кувырков
— Ну понимаете, действительно та провинность, которую он совершил, находясь в Дмитлаге, она не заслуживала того, чтобы его там расстреляли. Да, какая-то оплошность со всеми случается — я не помню сейчас точно, что с ним случилось. ну какая-то вот действительно оплошность, за чем-то не уследил. И с ним довольно мягко обошлись, ну, по-моему, там отправили в другой лагерь, сейчас не помню точно.
Е. Волчегорская
— Его повторно осудили, а после окончания он и остался в этом лагере. По-моему, после окончания стройки его отправили в Узбекистан строить следующий канал.
И. Кувырков
— Да ну вроде бы так. Ну вот еще одна известная личность, даже две — это Николай Игнатьевич Ельцин и Адриан Игнатьевич Ельцин. Это знаете, кто, да? Это отец и дядя первого президента России, Бориса Николаевича Ельцина, они тоже побывали в Дмитлаге. И вот я нашел, точнее не я нашел, мне принесли там фотокопию приказа, где одного из Ельциных — ну довольно редкая фамилия — лишают зачета дней за весь там 35-й год, за какие-то нарушения, которые они сделали.
Е. Волчегорская
— Объясните, пожалуйста, что это значит. То есть это весь 35-й год как не бывший, то есть заново надо жить и работать?
И. Кувырков
— Нет. Зачет дней там был довольно хитрый. То есть каждый день шел за один заключения, каждый календарный день. Но если человек хорошо трудился, участвовал там в каких-то акциях, каких-то прорывах там, штурмах — за эти дни ударной работы ему могли дать там за каждый календарный полтора дня или два дня в срок записывать, понимаете. И вот эти дополнительные дни, их в качестве наказания могли снять. Вот в чем суть этого термина.
Е. Волчегорская
— Я напоминаю, что в эфире программа «Светлый вечер». У нас на связи сотрудник Долгопрудненского историко-художественного музея, Игорь Кувырков. Я хочу вас спросить, как вообще так получилось, что вот эту стройку века, канал Москва-Волга — то есть это реализация одной из самых амбициозных идей, я читала что, по сути, это реализация замысла Петра I — соединить две столицы водной артерией. Как получилось, что вот эту идею, эту стройку знаковую доверили НКВД, по сути, ОГПУ, заключенным?
И. Кувырков
— Я понял ваш вопрос. Там идея была на самом деле не соединить две столицы. Ну вот в 1931 году уже главная идея была не соединение двух столицу водным путем (при Петре I — да) — это транспортировка грузов из международной гавани в центр России.
Е. Волчегорская
— Ну это и транспорт, это и водоснабжение...
И. Кувырков
— Вот первое как раз было, постановление от 1931 года, которое решило строить канал — это водоснабжение Москвы. А уже все остальное вторично — транспорт, экология, рекреация — это уже все хорошо, это было сопутствующим и хорошим делом. Первое — это было водоснабжение. На сегодняшний момент канал дает примерно 60% воды для Москвы. То есть представляете, да, если он перестанет работать. Почему доверили строительство ОГПУ, НКВД. Ситуация складывалась таким образом: первоначально канал строить должны были совершенно гражданские организации, они пытались найти рабочих для строительства, то есть это должны быть все вольнонаемные. Эта агитация шла, началась такая, активная довольно, летом 1932 года. И у меня есть вырезки из Химкинской газеты, где, значит, людей приглашают участвовать в этом строительстве — просто за деньги, свободных людей. Некоторое количество людей набрали, но для того, чтобы выполнить такие объемы, их просто было недостаточно. Тогда и было решено применить опыт строительства Беломор-Балтийского канала, им как раз в тот момент очень успешно занималась ОГПУ, то есть они примерно в это время стартовали, но это было под ведомством ОГПУ. И поэтому где-то вот, сейчас точно не помню, но в 1932 году строительство было перепоручено от гражданской организации уже ОГПУ и НКВД. Там довольно быстро нашли рабочую силу, и таким образом там тоже на самом деле начало строительства, оно шло ни шатко ни валко. То есть вот первые заключенные, которые пришли, их было довольно мало, организация труда полностью отсутствовала, впрочем как и бытовые условия заключенных. И фактически ну как бы первое поколение, которое было завезено — а это там 30 тысяч заключенных — они практически все после первой зимы вымерли. К тому же это были в основном люди из Средней Азии, которые совершенно не приспособлены ни к нашей влажности, ни к нашим морозам, ни к нашей еде.
Е. Волчегорская
— Это уже больше, чем официальная цифра. Прямо сразу.
И. Кувырков
— Ну я так, условно говорю то что все. Много, много. Считается официальная цифра опять же погибших в первые годы строительства — это 16% от численного количества лагеря. Тогда просто лагерь был маленький, и вот именно это было учтено санотделом. Как они еще могли погибнуть, мы не знаем. Сколько действительно их погибло, мы тоже не можем сказать. Позже поняли, что такими силами опять же, мелкими, нельзя построить такое грандиозное сооружение, нагнали больше народу. И вот фактически такое серьезное строительство, оно началось уже только вот во второй половине с 1933 года — в 1934 году. Вот тогда действительно строительство стало большим и серьезным. Причем, ну чтобы там слушателям был понятно, канал строили — не то чтобы взяли вот там, поставили рабочих с одного края канала и они стали рыть там вот от начала и до конца, в 1937 году вроде как завершили его на 128 километре. Нет, канал рыли параллельно на всей трассе его, то есть вот эта вот огромная масса заключенных была распределена вдоль всей трассы канала. Канал был разбит на участки, на каждом участке было свое руководство — ну тогда вот такая иерархия была, вместо того чтобы управлять всем этим строительством.
Е. Волчегорская
— Вот вы сказали, что начало строительства в 1932 году, и первые заключенные, которые начинали строить канал, около 30 тысяч, они все и погибли в первую же зимовку.
И. Кувырков
— Ну я, может быть, это так очень грубо сказал. Очень многие погибли из первых. Действительно это были первые партии заключенных, они так и назывались. И, конечно, некорректно, наверное, сказал. Многие погибли, многие.
Е. Волчегорская
— Ну они тогда- то так назывались, но люди ведь не уголь, вот мне почему-то, мне сложно так говорить. А сколько заключенных прибыло в 1933 году? Если вот в 32-м это было 30 тысяч, то в 33-м?
И. Кувырков
— Ну вот к 34-му я так скажу, году, по такой, по нарастающей, количество заключенных достигало одномоментно почти 200 тысяч.
Е. Волчегорская
— Которые были распределены по всей протяженности этих 180 километров.
И. Кувырков
— Это максимальная цифра.
Е. Волчегорская
— И я так понимаю, что тогда же появилась какая-то организация труда и устройство быта, и вот вся эта система начала приобретать какие-то очертания. И, собственно, это то интересное, что сейчас сохранилось в архивах. Вы можете рассказать подробнее?
И. Кувырков
— Ну, конечно, для того чтобы функционировало такое огромное предприятие — 200 тысяч человек плюс вольнонаемные, которые тоже там трудились — должна была быть создана некая структура, которая поддерживала жизнеобеспечение всего этого строительства. Там и бараки строились, и худо-бедно какие-то больнички были. Для обеспечения продовольствием создавались совхозы при Дмитлаге, их было несколько. Один, кстати, находился в Деденево, недалеко от Деденево...
Е. Волчегорская
— Недалеко от которого я сейчас нахожусь.
И. Кувырков
— Да, совершенно верно, там недалеко был совхоз. Вот это вот была огромная инфраструктура. И узнать о ней, о том, как она ну более-менее функционировала, можно, кстати, из документов, которые находятся в центральном архиве Московской области. Поскольку здесь уже взаимодействие шло с властями Московской области. Под совхозы, колхозы, под отчуждение просто земли временно под строительство — все согласовывалось с местными властями. Все эти документы все эти планы, выкопировки с кадастровых карт, они все хранятся в архиве Московской области. Да, они очень сильно рассыпаны, их сложно искать, но там есть и документы вплоть до выделения земли под кладбища — да, они тоже есть. Есть документы — ну сами понимаете, когда строили канал, довольно много земли отводилось не во временное пользование строительства канала, а навсегда — это русло канала, охранная зона, плюс свалки земли, куда вывозилась эта земля, собственно, из русла канала — все эти земли отчуждались у колхозов, что-то временно, что-то на постоянно. И после этого, вот где-то году в 36–37-м началось как бы перераспределение земли для колхозов — то есть часть возвращали, часть оставляли навсегда за каналом. Вот этих документов довольно много хранится — то есть какие земли изымаются, какие земли оставляются, какие подо что относятся — вот очень много. Из них можно много узнать подробностей, которые нас интересуют.
Е. Волчегорская
— На самом деле вот это тоже очень сложный этический момент. И когда речь идет о канале, кто-то говорит про достижения, кто-то про то, что, когда люди, по сути, стали одним из тех материалов, из которого все построено — о каких достижениях может идти речь. Но тем не менее есть канал, и есть погибшие заключенные. Правда ли, это все до сих пор на костях или останки каким-то образом собраны в отдельные захоронения?
И. Кувырков
— Ну смотрите. Несмотря на то, что власти Московской области выделяли землю в том числе и под кладбища для Дмитлага, после его строительства об этом все постарались сильно забыть. И на сегодняшний момент вот зафиксированных кладбищ бывших заключенных по берегам канала практически не найти. Есть несколько мест, которые, да, народная молва до сих пор хранит память о них, о том, что здесь похоронены «каналоармейцы», чаще на них никаких знаков не стоит, а остается только в памяти. Нужно ли увековечивать память о погибших? Ну, конечно, нужно — тут я нисколько не спорю. Но прежде, чем увековечивать память, нужно выявить, где они погибли, где они массово захоронены. Потому что кладбища довольно поздно были организованы, они были организованы только в 1934 году. Вышел приказ по Дмитлагу о том, чтобы прекратить вот эти вот хаотичные захоронения, где ни попадя, а наконец, значит, хоронить в указанных местах, либо выделенных специальным образом, либо при местных кладбищах, если согласны местные власти. Но вот мы даже не можем сказать, а где памятники-то поставить? Вот на берегах всего канала ставить? Да они сейчас, в принципе, и стоят уже. Просто многие не знают о том, что такие памятники есть. Есть, например, памятник в Химках — стоит Андрей Первозванный, распятый на кресте — значит, этот памятник был частным образом построен, с разрешения, но частным образом, он посвящен всем погибшим при строительстве канала Москва-Волга. Есть, например, в Павельцево — это нынче Долгопрудный, на частной территория яхт-клуба стоит часовня, посвященная всем погибшим на канале. Например, в Деденево, где управление как раз вот Яхромским узлом, стоит часовня, которая посвящена всем погибшим на канале. Между Яхромой и Дмитровым стоит огромный крест, посвященный всем погибшим на канале. В самом Дмитрове есть памятник гранитный такой, да их там, по-моему, даже несколько. Ну, в общем, там тоже написано, что это посвящается людям, погибшим на строительстве канала. В общем, память-то довольно четко уже обозначена. Другое дело, что ну как бы она абстрактна, она поставлена не на берегах захоронений, а она поставлена просто на берегах канала. В принципе это правильно. Потому что если хорошо вот покопать там берега канала, то костей там довольно много можно найти.
Е. Волчегорская
— В эфире радио «Вера» программа «Светлый вечер». С вами Елизавета Волчегорская. И сегодня мы будем говорить о канале Москва-Волга или, как он сейчас называется, канал имени Москвы, о истории его строительства. Игорь Кувырков, химкинский и долгопрудненский краевед, исследователь истории строительства канала Москва-Волга, сооснователь краеведческого общества «Москва-Волга» с нами на связи. Мы вернемся через минуту.
Е. Волчегорская
— Напоминаю, что в эфире радио «Вера» программа «Светлый вечер», с вами Елизавета Волчегорская. И мы говорим о канале имени Москвы, канале Москва-Волга. И с нами на связи сотрудник Долгопрудненского историко-художественного музея Игорь Кувырков, он же сооснователь портала «Москва-Волга.ру». Мы остановились на нескольких мемориалах в Дмитрове. Мы все их перечислили или еще есть мемориалы?
И. Кувырков
— Есть и в Дубне тоже памятник. То есть, в принципе, знаков много.
Е. Волчегорская
— А это все как-то централизовано делается или нет? Потому что у меня с ваших слов создалось впечатление, что это какой-то набор частных абсолютно инициатив?
И. Кувырков
— Ну можно сказать, что это набор частных инициатив.
Е. Волчегорская
— Как, собственно, и ваш портал «Москва-Волга.ру».
И. Кувырков
— Да. Единственное, что в Дмитрове, там памятник поставлен по инициативе властей местных. Ну по той причине, что Дмитров это был столица Дмитлага, это было сердце, ядро его, оттуда шло все управление каналом. Поэтому вот там довольно щепетильно относятся к истории строительства канала, это вот в Дмитрове.
Е. Волчегорская
— Я просто вспоминаю Бутовский полигон, Соловецкий камень, где в день памяти погибших, жертв репрессий, читаются имена репрессированных — это все уже как-то стало привычным, уже системная такая работа, к которой подключены и родственники жертв, да, и исследователи, и Церковь во многом. Можно сказать, что по Дмитлагу ведется работа, тоже стала системной? Кто еще вместе с вами, авторами и создателями портала, занимается вот этой работой по увековечению памяти?
И. Кувырков
— Давайте начнем немножко с глубин истории, потому что мы — это не первое поколение исследователей, которое занимается историей канала. Это Михаил Иванович Буланов, был такой человек хороший, ну и Николай Алексеевич Федоров. Мы их уже не застали, они, к сожалению, довольно рано ушли из жизни. А они оставили большое наследие, с которым мы до сих пор, кстати, разбираемся, там очень много интересного, неопубликованного. Кто еще занимается системно этим делом? Ну, наверное, никто. Нет, в каждом городе есть заинтересованные люди там, инициативные группы, которые... Я бы не сказал, что мы занимаемся проблемой увековечивания памяти. Мы занимаемся задачей раскапывания истории, каких-то интересных фактов. Вот, например, я уже говорил об этом: а как распределялись заключенные на строительстве канала? Вот благодаря там тому, что мне удалось один документ найти и косвенным образом удалось понять, в каких количествах по каким участкам были разбросаны заключенные — вот такими вещами я занимаюсь. Вот, например, собираю коллекцию там «Библиотеки «Перековки», культурно-воспитательного отдела — то есть пытаемся восстановить все книги, хотя бы узнать, какие книги были выпущены в этой серии. То есть мы вот такими вопросами занимаемся в основном.
Е. Волчегорская
— А перековка — это перековка социально неблагонадежных заключенных в ответственных граждан своего Отечества?
И. Кувырков
— Совершенно верно, да, путем идеологической обработки. Там была сложная кухня, интересная, которая выявила, кстати, довольно много талантливых людей среди заключенных.
Е. Волчегорская
— Довольно много талантливых заключенных — это каким образом? Вообще каким образом заключенные могли в условиях Дмитлага и стройки проявить свои таланты?
И. Кувырков
— Ну видите, там просто в первую очередь это был стимул — стимул там писать стихи, рассказы, рисовать картины для того, чтобы просто уйти от тяжелых работ. Поэтому люди старались. Ну смотрите, культурно-воспитательный отдел создал довольно много газет, которые выпускались, вот книжную серию «Библиотеки «Перековки», журнал «На штурм трассы» очень интересный, он должен был пополняться материалами. Материалы в большей мере пополнялись именно созданными заключенными, те, которые там работали. Во главе журнала редколлегия была достаточно грамотная и могла определить, кто из людей талантлив, кто не талантлив. И таким образом людей ну просто брали под свою опеку, брали под свое крыло: их привлекали к работе, и они уже могли работать на какое-то там из изданий, уже ну совершенно вольным человеком, ну почти вольным. Они уже не ходили каждый день там с тачкой, не занимались другими тяжелыми работами, а они уже просто занимались творчеством. Например, такой вот поэт Вениамин Калентьев. Он, по-моему, дай Бог памяти, ну из бывших уголовников, ну что-то какой не рецидивист, но по какой-то мелочи он попал — я вот боюсь сейчас соврать, честно. Ну, в общем, он попал в Дмитлаг, и был обычным работягой, обычным заключенным. Он начал писать стихи «На штурм трассы», в газету там «Перековка», его как бы увидели, то что он действительно талантливый человек, он стал писать на постоянной основе. Он, слава Богу, по окончании строительства остался жив, вот он жил в дмитровских краях ну до самой своей смерти, уже там в 70-е, по-моему, годы и оставался поэтом. То есть вот такая маленькая история одного из людей, которым удалось не только, как говорится, завязать со своим плохим прошлым, но и состояться как поэту. Да, конечно, не всесоюзного уровня, но тем не менее.
Е. Волчегорская
— А каков вообще был социальный срез заключенных? Были ли это в основном осужденные по уголовным статьям или политические заключенные? Или тоже это все вместе с архивом Дмитлага кануло в Лету?
И. Кувырков
— Ну нет, такие, не количественные, а качественные показатели, они так как-то вот все-таки всплывают. Ну вот, по моему мнению, было три довольно объемных группы заключенных. Первая — это «тридцатипятники» — это матерые уголовники, рецидивисты, ну такие конкретные ребята. Вторая часть, тоже довольно значительная — это, ну назовем их так, «бытовиками» — это мелкие кражи, это те, которые попали там по «семь восьмых» указу, там «за колоски» то что называется. В общем, это люди, которые попали в тюрьму случайно, ну по глупости, скажем так. И третья группа, вот тоже довольно значительная — это вот как раз пресловутая 58-я статья, политические. Ну опять же Дмитлаг был таким привилегированным довольно-таки местом. Есть один из приказов НКВД, он опубликован, он доступен, в котором есть перечень типов заключенных, которых нельзя брать в Дмитлаг — это там убийц, осужденных по 58-й статье, по фашизму — то есть таких вот, ну скажем, экстремалов таких вот, их нельзя в Дмитлаг брать, потому что рядом с Москвой. То есть этот пункт, примерно десятка полтора, наверное, пунктов, я сейчас точно их не помню, по которым заключенных запрещалось привлекать на работы в Дмитлаг. В общем, 58-я статья на самом деле, присутствие людей с 58-й статьей не приветствовалось в Дмитлаге, но тем не менее их довольно много было.
Е. Волчегорская
— На вас ссылаются, когда говорят о том, что, возможно, в системе Дмитлага был особый лагерь для священнослужителей, который находился чуть ли не в Москве, в районе Перервинского гидроузла.
И. Кувырков
— Ну на меня ссылаться — это, наверное, неправильно будет. Это надо ссылаться на Барковского.
Е. Волчегорская
— Что видела, то видела.
И. Кувырков
— На Барковского, да, это он первый озвучил эту историю. Она заключается в том, что да, на строительство Перервинского узла — это шлюз № 10, 11 и Перервинская гидроэлектростанция, на плотины — да, был целый лагерь священнослужителей. Ну там сложно сказать, священнослужителей, людей близких к этому, но такой лагерь был. И как более подробно и занимается до сих пор Андрей Дворников, он как раз житель Нагатина, довольно много узнал. И по рассказам местных жителей, они подтверждают, что да. И даже были найдены вот рукописные иконки, которые там вот, когда лагерь расформировали, там вот остатки этих бараков разбирали, и были найдены под полом там от руки нарисованные иконки. Да, такой лагерь специальный, для священнослужителей, был, он находился в Нагатино.
Е. Волчегорская
— А почему же тогда будущий патриарх Пимен туда не попал? Вот тоже вопрос. Он же был иеромонахом, когда оказался в заключении.
И. Кувырков
— Ну это сложно сказать.
Е. Волчегорская
— Ну он такой не один, да.
И. Кувырков
— Я же говорю о том, что заключенных по 58-й статье не очень-то старались набирать в Дмитлаг, но они были. Наверное, то же самое и со священнослужителями. Да, их пытались сконцентрировать в одном месте, правда, не могу понять почему. Для того, чтобы они агитацию не вели за пределами своего местонахождения, среди других заключенных? Но их вот да, их действительно организовали целый лагерь для этого. Но при этом тот же самый Извеков Сергей Михайлович, он находился среди обычных заключенных, несмотря на свой религиозный сан.
Е. Волчегорская
— А может быть, чтобы было проще репрессировать окончательно, если будет принято такое решение.
И. Кувырков
— Ой, ну это сложно сказать, я не могу.
Е. Волчегорская
— Ну да, тут мы можем только гадать. А лагерь для иностранцев — это что такое? Он же вроде был там, недалеко от лагеря для священнослужителей, тоже в районе Перервы.
И. Кувырков
— Про лагерь иностранцев меньше известно. Но вы же знаете, то что в 30-е годы под репрессии попали и люди, которые там работали, не помню сейчас точно по годам, но, короче, иностранцы, которые приехали в Россию, они тоже попадали в лагеря. Возможно, что это относится к ним, возможно, что это относится еще к чему-нибудь. Про этот лагерь совершенно практически ничего неизвестно. Эта информация также появилась от Барковского. А он в свою очередь общался с людьми, которые еще присутствовали при строительстве канала и именно они рассказывали ему об этих лагерях.
Е. Волчегорская
— И он, насколько я помню, он начертил некую схему, да, как на этом гидроузле что было расположено.
И. Кувырков
— Да, такая схема есть, она опубликована в его книге «Тайны Москва-Волгостроя» на сайте «Москва-Волга.ру» она доступна, можно посмотреть.
Е. Волчегорская
— Напоминаю, что в эфире радио «Вера» программа «Светлый вечер», у нас в гостях Игорь Кувырков. Мы говорим о канале Москва, как он называется сейчас, о канале Москва-Волга, как он назывался при открытии в 1937 году, и о тех человеческих судьбах, которые прервались на берегах этого канала. Или не прервались. Потому что в конце стройки часть заключенных была репрессирована на Бутовском полигоне, а часть отправлена в Узбекистан на строительство другого канала. В том числе и, собственно, будущий патриарх Пимен, о котором мы сегодня говорили.
И. Кувырков
— Давайте вот немножко все-таки про репрессии. Значит, после строительства канала, по окончании строительства канала было освобождено 55 тысяч человек, заключенных, которых просто, грубо говоря, ну на тот момент девать было некуда. Значительная часть была, как вы сказали, репрессирована, на самом деле правильнее сказать, расстреляна в Бутово бывших канальских работников — это порядка там двух с половиной тысяч было. Значительная часть людей, которые по 58-й статье шли, они отправились не в Среднюю Азию, что тоже, в общем-то, не сахар, они отправилась в так называемые северные лагеря, продолжать работу на благо родины. Да, не все погибли на канале Москва-Волга. Многие, те что выжили, довольно хорошо после этого себя чувствовали. Ну если хотите, я могу вкратце рассказать историю одного человека, она, в общем, довольно длинная, но я попробую ее ужать. Это я занимался как раз судьбой одного из строителей канала Москва-Волга, звали его Александр Владимирович Будасси. Это еще царский инженер, закончил институт путей сообщения, еще при царской России, участвовал в огромном количестве различных строек. Так как он был путейцем, а пути у нас бывают и сухопутные, и водные, он строил и железные дороги, и канал. Последним как бы его свободным местом работы было место, которое базировалось в Ташкенте и называлось оно Средазводхоз — Среднеазиатское водное хозяйство. Они занимались проектированием оросительных каналов в Средней Азии. Специалисты такого типа были крайне необходимы в тот момент, например, для проектирования Беломор-Балтийского канала. Поэтому достаточно большую группу мелиораторов-ирригаторов арестовали, в том числе и в Ташкенте. И вместе со своими коллегами Александр Владимирович Будасси прибыл на проектирование, а затем строительство Беломор-Балтийского канала — то есть он там присутствовал, можно сказать, с самого начала, еще будучи заключенным. Это было типа, ну вот типа шабашки. Как вы знаете, потом вот многие наши там ракетные, самолетные дела вышли как раз из шабашек. А вот это была шабашка по проектированию одного из первых мощных каналов в Советском Союзе — Беломор-Балтийского. Там он успешно отработал, под его руководством было построено 37% от всего канала, так называемая «Повенчанская лестница» из шлюзов. Он себя хорошо зарекомендовал, он был отпущен. Ну как отпущен — досрочно освобожден, после чего его перевели на строительство канала Москва-Волга. На строительстве канала Москва-Волга он строил как раз те места, канал в тех местах, где я, собственно говоря, родился и где сейчас рядышком живу — так называемую Глубокую выемку, в целом Хлебниковский участок строительства, он был главным прорабом. До его прихода, ну вот я честно скажу, что до его прихода на строительстве был бардак, то есть никакой организации труда. И как раз вот в июле там 34-го года был издан приказ Когана, руководителя строительства, где он в пух и прах разметал всех организаторов стройки на Глубокой выемке. А с приходом Будасси все, как говорится, наладилось, он придумал некоторые новые методы ведения строительства. Не говорит, то что заключенных заставили в десять раз больше работать, нет, он организовал с технической точки зрения. То есть благодаря его идеям по дну строящейся выемки были проложены железнодорожные пути, они уходили на сторону, где выгружались — то есть произошла механизация работ, что сэкономило, да, люди, конечно, работали тяжело, но уже ручной труд начал уходить. Кроме Глубокой выемки он построил известный Химкинский железнодорожный мост. Не знаю, вы знаете? Арочный такой красивый мост.
Е. Волчегорская
— Конечно, да.
И. Кувырков
— Вот это было построено тоже под его руководством, успешно запущен в 1936 году. После этого, после окончания вот именно этого участка, его перевели на другие, Завидовский участок, где, как я понимаю, он строил вот это вот, знаете, если в Питер ехать по железной дороге, вы проезжаете через Московское море под длинной-длинной насыпи, слева и справа вода.
И. Кувырков
— Да.
Е. Волчегорская
— Вот вроде бы как раз он занимался строительством этого участка, этого фрагмента. По окончании строительства его наградили орденом, то есть он уже был совершенно свободен, семья жила в Химках. После этого, ну так как он был специалистом, и вообще, кстати говоря, по окончании строительства канала специалистов, в основном-то, не тронули, им дали возможность дальше, потому что работы в Советском Союзе было навалом, и специалистов уничтожать было весьма нерационально. Его отправили строить военно-морской порт в Ручьях — это должна была быть построена военно-морская база типа Кронштадта. Ну там по некоторым причинам это отменилось, и его направили на очередное строительство — это в Карелию строить участок железнодорожной ветки. То есть он как строитель, несмотря на то что был дважды там арестован, репрессирован и работал как заключенный, он вполне состоялся как строитель. Он был ну не самым главным, но он был всегда главным прорабом строек, то есть как раз исполнение всех грандиозных планов ложилось на него. И он смог себя реализовать вполне достойно в своей жизни, ну за исключением одного, что на последней стройке он сильно простудился, вернулся оттуда с туберкулезом и очень быстро скончался в возрасте 62 лет. Да, конечно, эти стройки и заключения не очень хорошо отразились на его здоровье. Но он состоялся.
Е. Волчегорская
— Я хотела спросить, много ли таких состоявшихся людей было? Ну я понимаю, что, конечно же, их немного их, наверное, десятки.
И. Кувырков
— Да, там немного.
Е. Волчегорская
— Сколько?
И. Кувырков
— Инженеры после строительства, там будучи и заключенными, будучи и вольнонаемными, заключенные инженеры на строительстве, проектировщики, исполнители работ, они приобрели гигантский опыт строительства такого монументального сооружения, и такие люди были просто нужны на разрыв. И их направили, ну кого еще заключенными, кого уже вольнонаемными, на строительство следующих каскадов Рыбинского гидроузла, Угличского гидроузла, частично послали на строительство Куйбышевской ГЭС. Куда, собственно, главный инженер канала Жук Сергей Яковлевич был направлен партией и страной на строительство Куйбышевской ГЭС. Вместе с ним уехало огромное количество бывших работников канала Москва-Волга. То есть такие люди очень нужны были технически. Увы, да, вот более двух с половиной тысяч людей, ну рядовых, можно сказать, сотрудников, они погибли в Бутово, да, это так. Но вот технических специалистов не трогали.
Е. Волчегорская
— У нас осталось буквально несколько минут, и придется эту историческую ретроспективу прервать, может быть, до нашей следующей встречи. И я вас традиционно в конце программы спрошу, что у вас на повестке, да, что еще предстоит, может быть, вам исследовать, или что попало там в круг ваших научных интересов, но еще руки не дошли, или, может быть, там про мероприятия в наше время сложно говорить, но тем не менее что-то запланировано — вот про это.
И. Кувырков
— Ну как я уже говорил, мы не ставим целью вот увековечивание памяти заключенных. Да, конечно, мы об этом всегда помним, но этим занимаются, в основном вот другие люди.
Е. Волчегорская
— Но история ведь и есть память, с другой стороны.
И. Кувырков
— Ну да. Мы да, знаете, мы как бы стараемся подготовить платформу для этого. Наверное, так правильнее будет сказать. То есть мы готовим, стараемся собрать данные для того, чтобы ими пользовались другие, сайт именно для этого и сделан, чтобы пользовались другие. И то есть мы делаем некую черновую работу, вот как все краеведы, что-то там анализируем, собираем, а другие люди уже пользуются этими данными вот, обобщают, и мы тоже обобщаем, и другие люди, делают какие-то выводы. Мы даже стараемся политической оценки вот от имени сайта ничего не давать. Пусть люди сами разбираются. Да, вот я как там отдельный человек, да, я могу сказать политическую оценку тем или иным действиям. Но от имени сайта мы даже не будем говорить об этом. А здесь мы стараемся быть...
Е. Волчегорская
— Беспристрастными.
И. Кувырков
— Уходить от этой темы, да. Потому что, не знаю, в одном из разговоров я сравнил себя с неким хирургом, который во время операции он не должен испытывать лишних чувств, он должен добиваться своей цели — что-то искоренять, что-то вырезать. И хирург, наверное, не должен думать, как больно человеку, когда он с ним производит манипуляции, то есть он должен это оставить на втором плане.
Е. Волчегорская
— Или о том, как ему будет потом больно и горько, когда там он очнется, узнает, что у него нет ноги.
И. Кувырков
— Да, когда он очнется, он узнает то, что ему стало легче. В большинстве случаев именно так и происходит.
Е. Волчегорская
— Да.
И. Кувырков
— Поэтому это, конечно, грубо и некорректно сравнивать себя с хирургом, но в какой-то степени вот подход к этой задаче, наверное, должен быть такой. Но это мое личное мнение. А за что сейчас обидно, ну за то, что ну как обыватель там, проходя мимо канала, я могу сказать, что мне очень обидно, то что там строение канала находится в довольно удручающем виде, то есть им требуется довольно серьезный ремонт. Я бы хотел, чтобы к этим строительствам относились как к памятникам культуры. Это действительно памятник культуры и создавали их не безызвестные какие-нибудь архитекторы, а довольно знаменитые. И весь этот комплекс, хотя он довольно разнороден, он все равно неким таким вот соцреализмом пронизан, как единое целое.
Е. Волчегорская
— Мы с вами до программы — извините, перебиваю немножко — как раз говорили о Доме культуры в Выкше, который вот недавно, к сожалению, сгорел, о скульптурных группах, многие из которых тоже в упадке. Хотя они, конечно, прекрасны и, помимо исторической ценности, несут и художественную.
И. Кувырков
— Ну они по-своему прекрасны. Да, это, конечно, не Микеланджело, но это все равно это очень интересно. Это история нашей страны, от которой, во-первых, никуда не деться, а во-вторых, от нее все-таки надо сохранять даже в виде этих скульптур, которые стоят на канале. Вот я знаю, что есть некая группа, которая прилагает множество усилий для того, чтобы вот весь комплекс строений, сооружений, памятников был заявлен как...
Е. Волчегорская
— Культурное наследие?
И. Кувырков
— Достояние Юнеско, вот там проводятся некоторые работы. Но это очень сложно. Я в этом не участвую, потому что я не умею этого делать. Но могу сказать, что сложность-то в том, что это функционирующее сейчас предприятие, и перевести его в разряд памятников Юнеско это очень сложная задача. Как это сделать, я не представляю. Но сохранять архитектуру и скульптуры, там которые сейчас расположены, на канале, просто категорически необходимо, потому что это действительно памятник.
Е. Волчегорская
— А кто-то этим занимается, помимо группы инициативных лиц? Ну они же, по-моему, не охраняются ни как культурное наследие, ни как историческое пока.
И. Кувырков
— Нет, никак. Кроме, наверное, вот кроме Речного вокзала, сейчас — я не специалист в этой области, так условно рассуждаю, — кроме Речного вокзала, который сейчас отреставрирован, ничто больше как памятник архитектуры, по-моему, не рассматривается.
Е. Волчегорская
— Ну, мне кажется, это тема отдельной вообще программы, вот этот весь вообще комплекс и архитектурный, и культурный вокруг канала.
И. Кувырков
— Да, тема отдельная и, наверное, все-таки не со мной. Потому что я в этом крайне слаб.
Е. Волчегорская
— Я когда готовилась к нашей с вами программе, мужу говорю: мне нужно Игорю какой-то вот вопрос яркий придумать, я не могу, у меня голова болит. Он говорит: а спроси, вообще это все-таки позор или это гордость нашей страны? И я, значит, со своим характером и больной головой говорю: ну как так можно? Так нельзя ставить вопрос. Вопрос был поставлен по-мужски. Вот и вы говорите, что вы как хирург. И я, как эмоциональная женщина, вообще не могу себе представить, как можно гордиться тем, на что положены десятки тысяч человеческих жизней — и неважно там, заключенные это или не заключенные, свободные люди, справедливо осужденные или нет, но это стройка на костях. Но тем не менее мы имеем какое-то уникальное действительно гидросооружение.
И. Кувырков
— Ну, как говорится, здесь дуализм, едино сразу в двух ипостасях. Значит, с одной стороны, да, это жуткая, страшная стройка, которая унесла массу жизней, здоровья людей. С другой стороны, это достижение, это действительно и этих людей, и инженерной мысли. Потому что это подстегнуло нашу промышленность, потому что мы стали выпускать, например, там электрические турбины и пропеллеры для насосов таких, которых там нигде не делали даже в мире. То есть понимаете, ну как сказать, да, это и страшно, и это великое и ужасное одновременно. Нельзя сказать, что это позор нашей страны. Это подвиг наших людей. Вот про Санкт-Петербург говорят же, что он тоже построен на костях, нечеловеческими методами, там масса крестьян погибла. Но город стоит.
Е. Волчегорская
— Ну то есть вы для себя на этот вопрос отвечаете как?
И. Кувырков
— Ну это, знаете, это вот как про великого и ужасного Гудвина говорили: великий и ужасный. Вот эта стройка великая и ужасная одновременно.
Е. Волчегорская
— Спасибо большое, Игорь. К сожалению, закончилось наше время. Такое впечатление, что мы лишь обозначили какие-то темы для будущих разговоров. потому что действительно спектр вопросов, он очень широкий.
И. Кувырков
— Да, это вы правы. Здесь можно, за какую ниточку не потянуть, здесь можно часами рассказывать.
Е. Волчегорская
— Я напоминаю нашим радиослушателям, что в эфире радио «Вера» была программа «Светлый вечер». У нас в гостях научный сотрудник Долгопрудненского историко-художественного музея Игорь Кувырков. Всего доброго.
И. Кувырков
— До свидания.
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!