«Путь в Церкви». Светлый вечер с Петром Колосовым (11.06.2018)

М. Борисова

— Здравствуйте. С Вами программа «Светлый вечер». В студии Марина Борисова. И сегодня у нас в гостях хорошо знакомый многим нашим радиослушателям звонарь Андреевского монастыря Петр Алексеевич Колосов — ученый, писатель, переводчик, музыкант. Наши постоянные слушатели знают его авторскую программу «Истории старого звонаря», он неоднократно бывал в гостях у Светлого радио, и мои коллеги разговаривали с ним на самые разные темы. Он рассказал нашим радиослушателям очень много интересного об истории своей семьи, о своих научных экспедициях, путешествиях по Советскому Союзу и многим другим странам, рассказал много интересного о колоколах и колокольном звоне. Но каждый раз, когда заканчивалась беседа, казалось, что самое главное еще не начиналось, разговор еще впереди. Сегодня я хочу предложить нашему гостю поговорить на очень волнующую многих сейчас тему о вере и о пути к Церкви. Петр Алексеевич, Вы рассказывали, что Ваша семья была религиозная, отец читал Вам Библию, но, в то же время, Вас крестила и водила в храм Ваша нянюшка.

П. Колосов

— Да, это так. Нянюшка, действительно... Нет, крестили меня родители. Это мой священник, который меня крестил, был хороший знакомый моего папы. Крестили меня дома, это было в 1946 году. А поскольку родители мои были в то время учителями, ну, сами понимаете. То есть это делалось как-то тайно, правда, в общей квартире. Но приличные соседи были, стало быть, никто ничего никому не сообщил. Вот. А нянюшка водила меня, действительно, в Церковь. Нянюшка моя была Федосья Никоновна, старообрядка. Но она водила меня в никонианскую церковь, как она выражалась. То есть все было честно и хорошо. И причащался я. А потом был некий перерыв, как у всех молодых людей...

М. Борисова

— Да, мне в свое время папа рассказывал, что до семи лет, до того, как он пошел в школу, мама водила его в Церковь, но как только он пошел в школу, все сразу закончилось — «как бы чего не вышло», и от греха подальше ребенка отстранили от церковной темы. У Вас было так же?

П. Колосов

— Да. Нет, меня никто не отстранял. Этого вот никогда не было. Мы всегда справляли дома и Рождество, и Пасху, делали, там, куличи, яички красили. Но дело даже не в этом, а в том, что за столом мой папа пел Рождественский тропарь, который я знал вот, ну, не знаю, как говорится, раньше стал знать Рождественский тропарь (ну, и Пасхальный, конечно, «Христос Воскресе»), чем начал говорить. Ну, потому что это было всегда. То есть вот так действительно справляли. Потом шли на кладбище и все это, и в церковь тоже. Но сказать, что меня водили в церковь на исповедь и на причастие, — нет, этого не было. Более того, поскольку у нас в комнате... Одна комната в коммунальной квартире, вот. В комнате был хороший кивот со многими иконами. Я всегда это видел — ну, они и сейчас существуют. И когда я пошел в школу, то иконы эти заклеили, то есть стекло... ну, не заклеили — «закнопили» некоей зеленой бумагой, потому что происходило очень много товарищей ко мне разных, школьников, и папа, поскольку он был тоже человек очень разносторонний и, так сказать, образованный, талантливый... Вот он играл на рояле, там, все, и давали концерты, и пытался привлечь к этому моих товарищей, но вот, значит, чтобы все-таки не видели этого. Но это дело пустяковое — там можно было этот кивот просто открыть, и все. А когда надо, закрыть. Вот так. Но, значит, вот где-то в таком вот возрасте — 7-8-10 и так далее лет — нет, я, пожалуй, крайне редко бывал в церкви, но только по таким праздникам. А потом я обнаружил в себе интересную вещь: что я не могу пройти мимо храма, если он открыт (дверь), чтобы туда не зайти. Вот я именно что обнаружил, как говорится, поймал себя на этом. Не могу не зайти. Причем, знаете, даже не важно, какой храм. Я помню, с таким же чувством неодолимой тяги к храму я мог заходить и в православный храм, и к тем же баптистам в Вузовском переулке, ну, и так далее.

М. Борисова

— А вот удивительное дело: Вы же в 50-е годы пошли в школу...

П. Колосов

— Да, в 1953 году.

М. Борисова

— В 1953 году. Знаменательный год...

П. Колосов

— Ну так!

М. Борисова

— Но как же тогда сочеталось в детской голове или в детском сердце... Вы же были, наверняка, и октябренком, и пионером?

П. Колосов

— Был.

М. Борисова

— Потом в комсомол, наверное, вступали?

П. Колосов

— Точно, был.

М. Борисова

— И, наверное, Вы в начальной школе... Вот, я помню, еще мы учили наизусть Багрицкого — «Смерть пионерки»...

П. Колосов

— Вот, знаете, простите, но я не помню этого стихотворения Багрицкого, вот не помню. Ну, наверное, все это мимо прошло.

М. Борисова

— «Валя, Валентина, он тебя не съест, твой крестильный маленький, твой нательный крест!».

П. Колосов

— А вот, представьте себе, не помню. Но...

М. Борисова

— Это было эпохальное стихотворение, которое все учили, и заставляли учить наизусть, потому что там смысл в том, что смертельно больная девочка на больничной койке — к ней приходит мама, верующая, и пытается дать ей крестик, надеть крестильный ее крест, чтобы как-то оградить. И пламенная пионерка бросает этот крест на пол...

П. Колосов

— О Господи...

М. Борисова

— ...и вместо того, чтобы перекреститься, поднимает руку в пионерском салюте, и, там, в общем, полный пафос. Это мы учили наизусть.

П. Колосов

— Правда, первый раз слышу. Вот какой я необразованный-то...

М. Борисова

— Ну, на самом деле, ведь не важно, что учили наизусть, важен общий пафос.

П. Колосов

— Я понимаю. Но, понимаете, у меня дома очень большая библиотека — в смысле, не у меня, но теперь уже у меня. У папы и так далее. Причем, реально большая библиотека, книги там начиная с XVIII века, и XIX, и всякое такое. Настоящие издания Достоевского, Чехова, Толстого — те еще. Ну, и прочие. И когда я пришел, меня стали записывать в библиотеку в школе. И первой книжкой, которую мне дали, была книжка про Павлика Морозова. Я ее прочитал, мне было очень жалко Павлика. А потом папа пошел в школу и сказал, что, в общем-то, записываться не обязательно, поскольку у нас там несколько тысяч книг. Ну, и как-то это сошло. Поэтому Багрицкого я не знал. (Смеется.) Может быть, это... Ну, мы зато учили «Нас вырастил Сталин», ну, и все такое...

М. Борисова

— Вот, вот.

П. Колосов

— То есть это я помню до сих пор.

М. Борисова

— И, наверняка, Вам же объясняли, не могли не объяснять и во времена октябрятства Вашего, и пионерства весь «ужас» этого «ужасного религиозного дурмана», и то, что недостойно советскому человеку с этими мракобесами якшаться?

П. Колосов

— Ну, Вы понимаете, да, но не так, как Вы сейчас резко довольно это все обрисовали. Нет, все было мягче гораздо. Ну, слова, там, «дурман» и так далее, я, честно говоря, не помню. Но то, что «религия — опиум для народа», это было. Это было, да.

М. Борисова

— Вы знаете, почему я так говорю Вам... Это, может быть, поколенческая разница. Когда я училась в школе, это было именно так. То есть я попала на хрущевскую оттепель так называемую...

П. Колосов

— Вот! А я попал на как раз когда церкви открывались, в том-то все и дело! Ну, все, конечно, было антирелигиозное, это понятно, но не настолько. При Хрущеве действительно было гораздо жестче. Ну, там, не расстреливали, но церкви как раз закрывались. Я помню это, когда храм на «Соколе», Всехсвятский вот этот вот, он был открыт на моей памяти. Там был кинотеатр, и на этом экране белом повесили одну икону и там служили. То есть, понимаете, все-таки чуть-чуть другое время. Вот.

М. Борисова

— Вы Евангелие читали?

П. Колосов

— Да.

М. Борисова

— Для себя?

П. Колосов

— Ну, для себя, конечно. Я Евангелие читал. Но вот Вы вначале говорили, что папа читал мне Библию, — ну, это действительно так. Вот. И Евангелие я прочел самостоятельно, не через папу, а уже сам, в 14 лет.

М. Борисова

— А почему вдруг?

П. Колосов

— Не знаю. Вообще, я читал свои книги...

М. Борисова

— Просто попала?..

П. Колосов

— Нет, не попала, почему? Оно лежало отдельно. Ну, интересно было. Даже нет, зачем же? Я могу сказать более точно. Потому что я очень любил Достоевского, и я его всегда читал. Причем, всегда читал именно вот с ятями, с «i» с точкой и все такое прочее, с твердым знаком. Я просто иначе, кстати, не могу читать того же Достоевского, потому что это что-то другое совершенно. Вот. Привык читать тогда, вот. И мне нравилось, там — «Великий Инквизитор», все вот эти достоевские интересные места. И я решил все-таки... Хотя я, конечно, знал про Иисуса Христа все, ну, там, церковь... Но все-таки прочитать Евангелие, по-настоящему прочитать... Вот. Я его прочитал. И оно мне не понравилось!

М. Борисова

— То есть Достоевский интереснее?

П. Колосов

— Да! Это я очень хорошо помню до сих пор — вот это ощущение. Что «ну-у, Достоевский — это... А это — ну что-то как-то...» Много незнакомых слов... Хотя, вроде бы, все понятно, но все равно... И как-то скучно. Ну, дурак был молодой! Вот. (Смеется.)

М. Борисова

— Вот интересно, а как... Вы же приблизительно в это же время еще и философией увлеклись!

П. Колосов

— Ну, нет... Ну, да. Но это попозже чуть-чуть. Попозже немножечко. Попозже, конечно, все-таки.

М. Борисова

— Просто хотелось понять, как вот... Если читать Ницше, понятно, а Евангелие — непонятно?

П. Колосов

— Нет, Ницше я читал гораздо позже, а то, что Достоевский более понятен для такого мальчика, — ну, наверное, так. Понимаете, я не знаю, как было для других мальчиков. Почему? Да по той простой причине, что мы с ними об этом никогда не разговаривали. Мы бедокурили, мы, там, лазили, мы, там, играли и все такое, но об этом разговора у нас не было. Поэтому я не знаю, как они относились.

М. Борисова

— А Ваше знаменитое сочинение по Толстому в школе?

П. Колосов

— Да. Знаменитое сочинение называлось «Истина и христианство».

М. Борисова

— Как Вас угораздило в советской школе так назвать сочинение? Вас из школы не выгнали?

П. Колосов

— Так меня-то чего выгонять? Меня-то не выгнали, конечно. Потом мне папа говорил: «Ты, — говорит, — выгонишь учительницу этим самым, что гораздо хуже — что ж такое, жалко же женщину!». Нет, ничего, ничего. Меня вызывали к окошку, там, на разговор — что, как, чего... Ну, так... А одна женщина, которая работала в Библиотеке Ленина, хорошая знакомая и подруга моей бабушки, прочитав это сочинение, сказала: «Как хорошо Петя воспринял сочинения Ленина!». Вот. А Петя сочинения Ленина как раз вот и не читал. Ну, в общем, на самом деле, все воспринимают в силу своего менталитета, базы и так далее. Хотя там... какой там Ленин? Там было вот про христианство.

М. Борисова

— Ну Вы же, наверное, все-таки должны были ощущать, что одно дело — комсомольские собрания или пионерские сборы, где говорится одно, и то, что Вас интересует, как бы совершенно перпендикулярно тому, что Вы вместе с остальными сверстниками получаете?

П. Колосов

— Я могу честно признаться, что у меня, безусловно, было даже восприятие религии тогда, восприятие Церкви, храма больше эстетическое, чем рациональное, чем умственное, чем богословское, тем более. Это все позже пришло гораздо. Мне нравилось — нравилось пение, нравились иконы. Нравился славянский язык.

М. Борисова

— Вы специально занимались им?

П. Колосов

— Нет. Но просто...

М. Борисова

— На слух, как музыкант?

П. Колосов

— На слух? Нет, может быть, книжки-то у меня были дома все, и богослужебные были.

М. Борисова

— Вы слушаете «Светлый вечер» на радио «Вера», и у нас в гостях звонарь Андреевского монастыря Петр Алексеевич Колосов. Петр Алексеевич, а вот как Ваши сверстники воспринимали Ваше увлечение? Или оно было тайным?

П. Колосов

— Нет, тайным особо ничего не было. Я вот еще раз говорю, что мы на эту тему практически не общались. Где-то, может быть, в 10-11 классе возникали какие-то уже, с Вашей точки зрения, серьезные разговоры, споры — да, безусловно. Но не раньше. Раньше жизнь, так сказать, ученика, ребенка, в общем-то, была с товарищами. У меня товарищей было много всегда. Но это... А это было отдельно. Ну, это, может быть, трудно себе представить, но это так. То есть никаких споров, там, что «ты вот веришь в Бога, Гагарин летал, а ты, понимаешь?», или, там, «а я вот комсомолец, пионер», никогда не было. Вот как-то я обошелся без этого.

М. Борисова

— Время Вашей юности — это...

П. Колосов

— ...как раз Гагарин.

М. Борисова

— Гагарин, безусловно, но еще чуть-чуть пораньше — это знаменитый Международный фестиваль молодежи в Москве...

П. Колосов

— Было. Но я тогда...

М. Борисова

— ...который многие Ваши сверстники вспоминают как время эйфорическое. Всех ужасно захватило все это. Помимо общения, помимо того, что приехали какие-то иностранцы, которых никто в глаза не видел, но была же масса выставок, концертов, каких-то вещей, которые, как мне рассказывали люди Вашего поколения, открыли вдруг им мировую культуру. Это было очень ошеломляющее впечатление для многих. Насколько у Вас?.. Было вообще такое? Или все прошло мимо Вас?

П. Колосов

— Ну, как сказать... Не то, что мимо... Во-первых, фестиваль был летом. Летом мы все жили в деревне. В Москву мы... На фестиваль в Москву я не приезжал, я только потом это видел — так сказать, хроники и так далее. Относительно того, что открылась культура иностранная всякая, мировая, — да нет, она и так была у нас, и сейчас есть. В книгах, в книгах, прежде всего. Я всегда читал различных — Ромена Роллана, например, там, ну, и Стендаля, мало ли кого. Читал, причем, всегда! Ну вот, конечно, не совсем в раннем детстве, но потом все это уже читал. Мне все это нравилось. Не знаю... Как-то фестиваль... Сейчас вот интересно на него смотреть где-то... Но ностальгии нет, потому что я все-таки в этом не участвовал впрямую. Иностранцев я этих не видел, вот. Ну, что делать, вот так вот. Летом мы жили достаточно далеко от Москвы.

М. Борисова

— Но школа, так или иначе, закончилась, и Вы поступили в МГУ. То есть сменился круг общения, сменилось окружение. Но интересно: насколько я слышала, Вы одновременно стали ходить и в католический костел, и в храм Ильи Пророка в Обыденском переулке.

П. Колосов

— Ну да.

М. Борисова

— Как у Вас это вот не вызвало раздвоения личности?

П. Колосов

— Нет, не вызвало. Все-таки это было другое время. И насчет костела-то это особый разговор, но сначала я все-таки ходил, и всегда ходил... Сначала там духовник первый был — отец Владимир Смирнов, известный очень человек, это в храме Ильи Обыденного, рядом с бассейном «Москва», как я всегда говорил. И я носил ему... Я уже тогда был все-таки повзрослее — я носил ему свои богословские сочинения, мы с ним обсуждали это... Бедный батюшка, в общем, он вынужден был...

М. Борисова

— То есть у Вас богословские сочинения раньше, чем Вы увлеклись богословием и стали читать богословские труды?

П. Колосов

— А вот богословских трудов я как раз не читал. Вот этого у нас не было дома. Все богословие я...

М. Борисова

— А богословские сочинения собственные уже были?

П. Колосов

— Собственные — да, ну как же! Ну, я размышлял же! Ну, взрослый человек все-таки. И вот отец Владимир — он меня там как-то наставлял, мы с ним ходили по Кропоткинской улице, такая живописная пара. Я уже был студентом. Помню, мама мне говорила: «Ты доиграешься». Я был комсомольцем. Чем занимался комсомолец? Вот сейчас я скажу. Комсомолец занимался тем, что своим товарищам по университету (это правда) много рассказывал о Христе. Не о Церкви даже, а именно о Христе. Вот. Остался как-то вот... И университет закончил, и ничего. Все, конечно, все прекрасно знали, естественно. И то, что я ходил в церковь Ильи Обыденного, и то, что я там исповедовался и причащался, конечно, было известно. Я абсолютно в этом уверен.

М. Борисова

— А как в Вашей жизни костел возник?

П. Колосов

— А костел возник после смерти отца Владимира, случайно, честно говоря. Потому что папин брат мне про него рассказывал, что там как-то интересно, все. Ну, я пошел, посмотрел, вот, и долго там существовал. В том числе играл на органе. Вот, насколько я музыкант — и музыкант, скажем так, — то я там играл на органе, сопровождал. Это очень интересная штука — сопровождать мессу. Ну, даже хор небольшой. Но это уже было гораздо позже, понимаете? Это уже было... сейчас я Вам скажу... где-то 1984-1994 годы, вот так.

М. Борисова

— А как Вы справились с латынью?

П. Колосов

— С латынью? Очень просто справился — выучил. Накупил книг латинских, Библию, например. Библию на латинском языке я купил в Вене, когда ездил туда в командировку работать. Все мои товарищи страшно боялись, что на таможне меня загребут за религиозную литературу, на что я говорю: «А почему? Это книжка по медицине. Ну, если Вы хотите, таможенники, ну, прочтите, что там написано, пожалуйста». Вот. Но никто же этого не может сделать! То есть тогда таможенники такие были. Вот. Ну, короче говоря, я приобрел эти книги. А потом я переписал всю Мессу от руки и выучил ее наизусть. На это потребовалось дня три. На латыни, естественно.

М. Борисова

— А на нашу литургию?

П. Колосов

— Вот, вот Вы послушайте! Я переписывал много — я даже, помню, Евангелие от Марка переписывал на славянском языке до этого. Но я благодарен костелу Святого Людовика за одну простую вещь: только там я понял смысл и структуру литургии. А литургии-то — они очень близки, почти одно и то же. И зато потом, когда я пришел в православный храм, я уже все понимал — смысл, деление на части, когда что происходит, и вообще. А до этого, совсем давно, так сказать, я как-то больше любил всенощную, литургия как-то... То есть это вообще чудовищное, но это так.

М. Борисова

— Удивительно...

П. Колосов

— Ну не понимал я литургии! То есть понимал...

М. Борисова

— Я Вас прекрасно понимаю, потому что когда я пришла в Церковь и стала делать первые шаги, мне тоже больше нравилась всенощная.

П. Колосов

— Ну, естественно. Вот.

М. Борисова

— Я, правда, стояла, почти ничего не понимая, но на эмоциях, на воть таком ощущении, которое проходит мимо разума...

П. Колосов

— Вот-вот, мимо разума, правильно! А вот поскольку латинская культура — она очень логична... Ну, это известно, так? И, соответственно, и в костеле это все так. И служба-то была на латыни! Там было очень немного народу, но это все вот было очень строго и четко.

М. Борисова

— А как, Вы сравнивали для себя проповеди в костеле и в православном храме?

П. Колосов

— Хе! В православном храме совсем давно проповедей практически не было. Потом они стали появляться. Но это зависит от священника, только. Кто-то хорошо...

М. Борисова

— Я помню, в начале 80-х были батюшки, которых послушать съезжалось пол-Москвы.

П. Колосов

— Естественно. Я ездил послушать и даже записывал отца Всеволода Шпиллера. Туда ездил весь мехмат, и все, такие, стояли и записывали ручкой в блокнот, потому что тащить с собой магнитофон, «Яузу», невозможно, а портативных магнитофонов практически у людей не было. Ну, вот это и у молодежи. Всеволода Шпиллера я просто хорошо знал, потому что он — как это называется, тесть или свекор, чего-то не пойму? — моей крестной. Поэтому мы с ним, так сказать, знакомы. Вот он действительно прекрасные читал проповеди. Были еще священники, которые читали очень эмоционально.

М. Борисова

— А к знаменитым в те времена у очень многих как раз и студентов, и преподавателей проповедникам, как отец Александр Мень или отец Димитрий Дудко, Вы не попадали?

П. Колосов

— К Александру Меню я не попадал, хотя знал его очень хорошо, что-то слышал, много моих знакомых там было. Нет, не попадал, к сожалению. Про Дудко — тоже знал. Нет, с ним я не общался, увы. Я вот общался с отцом Владимиром, с отцом Всеволодом Шпиллером. Ну, еще несколько человек — вот в Новодевичьем монастыре хороший был...

М. Борисова

— Мы вернемся ровно через минуту. У нас еще очень много тем для разговора с Петром Алексеевичем. Напоминаю, что в гостях у нас Петр Колосов, звонарь Андреевского монастыря, кандидат географических наук, автор переводов английской и древнеанглийской поэзии, писатель, музыкант. Не переключайтесь!

Мы продолжаем наш «Светлый вечер», в студии Марина Борисова. И у нас сегодня в гостях удивительный человек Петр Колосов — ученый, писатель, переводчик, музыкант, математик и звонарь Андреевского монастыря, с которым мы разговариваем о его пути к вере и Церкви. Петр Алексеевич, а вот судя по тому, что Вы рассказываете, мне кажется, что в юном возрасте у Вас должно было быть даже не раздвоение сознания, а растроение или расчетверение. Ну, сами посудите: Вы, с одной стороны, ходите к православному батюшке, общаетесь с ним, ведете богословские беседы и ходите в православный храм. Вы ходите в костел, изучаете католическую мессу и даже участвуете в католическом богослужении. А одновременно с этим Вы учитесь в университете, где волей-неволей в 70-е годы по каждому поводу Вам нужно цитировать Маркса и Ленина и материал последнего съезда Партии, и еще сдавать научный атеизм. Каким образом в одной юношеской голове гармонично уживались столь противоречивые вещи?

П. Колосов

— Да очень просто. Во-первых, значит, все-таки насчет костела — я действительно там был, но это уже было позже, это уже было, когда я уже работал. Хотя был молодой еще, но уже работал в институте. А в университете — ну, как-то вот... Я говорю — рассказывал всем о Христе. Мне это не мешало. Я ведь, понимаете, действительно был комсомольцем. Я комсомольцем был два дня. Это первый день был, когда меня принимали, и второй день — когда я вышел из комсомола, ну, по достижении... по старости, так сказать. Вот. Мне даже пытались всучить комсомольский билет на память, на что я сказал в райкоме комсомола: «А зачем?». Они поняли, что со мной разговаривать бессмысленно. Так что комсомол на меня никак не влиял.

М. Борисова

— То есть как — Вы поступали в университет, не будучи комсомольцем?

П. Колосов

— Нет, я поступал в университет, будучи комсомольцем, но я поступал после школы.

М. Борисова

— Ну, значит, все равно Вам нужна была комсомольская характеристика, Вам нужно было доказывать, что Вы верный ленинец?

П. Колосов

— Вы знаете... Нет, никто не спрашивал у меня, верный я ленинец или нет. Но... Правда, правда, насчет комсомольской характеристики — не помню такого. Я сдавал экзамены наравне со всеми, и все. И так даже неплохо сдал. Но это был географический факультет. Но я очень всегда читал... Ну вот странно, я понимаю... Очень всегда читал и любил читать Маркса. Реально читал Маркса и находил у него много параллелей с Библией. Ну, не то, что специально искал и откапывал, — нет, ну, просто это чувствовал. Ну, Маркс тоже был, в общем-то, человек грамотный...

М. Борисова

— Ну потом к этому Вашему набору совершенно разнонаправленных сведений и размышлений добавился Коран, когда Вы начали путешествовать по Средней Азии?

П. Колосов

— Коран, да. Коран добавился — ну, сам Коран добавился гораздо позже уже, когда он стал в развалах появляться в 90-е годы. Так я его просто раньше не читал — ну где его взять? В этой самой мечети я, честно говоря, не бывал. А путешествия — да. Ну, Коран мне понравился как литературное произведение, безусловно. Но не более того. А сейчас вот я еще хочу сказать одну вещь. Я, значит, очень в свое время интересовался сочинениями Ленина. И вот, представьте себе... Но я, например, «Материализм и эмпириокритицизм»... Я там перелопатил это все, и, как мне казалось, я с ним спорил, с Лениным, я его разгромил полностью. И с этой тетрадью, где было это все — разгром этот я зафиксировал, я явился на экзамен по диалектическому материализму, это в университете. Я, значит, положил эту тетрадь на стол — и вот хотел это все рассказывать. Ну, что возьмешь-то? Студент. А преподаватель это увидел и сказал: «О, это у Вас философские тетради?». Я говорю: «Ну, там, вот я Ленина сейчас...». — «Хорошо, хорошо. Идите, пять». Вот так.

М. Борисова

— Как-то вот, судя по Вашим рассказам, Вам удивительно везло всю жизнь.

П. Колосов

— Да! Это я знаю. Это правда. Ну, так, значит, было угодно Богу, как говорится. Вот почему-то везло. Понимаете, я поступал в аспирантуру в свое время, так? Только вот отошел, так сказать, от исповеди — не в смысле, ушел, а после исповеди пошел экзамен сдавать. Все это прекрасно знали, но ничего — никто меня почему-то не погнал.

М. Борисова

— А Вам в православном храме духовенство ничего не говорило по поводу Вашего увлечения католицизмом?

П. Колосов

— Нет, это было параллельно, понимаете? Я как бы об этом не говорил с ними, нет. Опять же, это было не столько... Это, во-первых, эстетическое увлечение, поскольку я музыкант, мне орган нравился и так далее. Ну, это естественно, так? А кроме того, вот это вот логическое познание той же мессы, которое, как я уже сказал, мне помогло понять и православную литургию тоже. Так что — ну что же, я не считал это чем-то ужасным.

М. Борисова

— То есть это такой факультатив?

П. Колосов

— Ну, как хотите назовите, да. Это вот такой путь...

М. Борисова

— Получается, что у Вас внутреннего какого-то противоречия ничто не вызывало?

П. Колосов

— Нет.

М. Борисова

— Все самые разные Ваши интеллектуальные и профессиональные занятия, Ваши внутренние убеждения, Ваша вера — все это как-то гармонично вписывалось в какой-то вот монолит, получается?

П. Колосов

— Ну, получается, что да.

М. Борисова

— Но Вы же не в безвоздушном пространстве? Вам по жизни все равно постоянно приходилось оказываться в ситуациях, где что-то должно вызывать протест, именно каак верующего человека?

П. Колосов

— Ну, в жизни — конечно. Но в Церкви... Как Вам сказать... Все-таки тогда обстановка была иной. Она была гораздо более благожелательная, взаимно. Это точно. Во-первых, в церкви — в Православной... Ну, католическая — вообще она была одна в Москве, тут не о чем говорить... Там были, в основном, поляки. Ну, и так далее. А в православных храмах, которых все-таки было в Москве достаточно, не было ни одного лишнего человека. Никого. Не было никаких «захожан» так называемых, как сейчас их называют. А это другое дело совсем. Та же пасхальная радость людей, которые, знаете, чем-то жертвуют, может быть... Могли бы и пожертвовать, и жертвовали. И они пришли на Пасху. Это совсем другое, когда человек пришел на Пасху посмотреть просто, что там вообще это. То есть это были совершенно другие отношения, другие люди. Поэтому никакой озлобленности взаимной не было совершенно.

М. Борисова

— Ну, Ваши вот путешествия — Вы могли ведь не только ориентироваться на то, что происходит в Москве. Это всегда было немножечко обособленно.

П. Колосов

— Ну да.

М. Борисова

— Но Вы много ездили по стране, и каким-то образом это влияло на Ваше вот именно православное видение мира?

П. Колосов

— Ну, я даже не знаю. Я, понимаете, в экспедициях работал в основном в мусульманских странах, поэтому там...

М. Борисова

— Так это же тем более должен ощущаться какой-то контраст!

П. Колосов

— Естественно, естественно! Контраст ощущался, и мне... Слава Богу, я знал много молитв наизусть. Я помню, я там, едучи в машине, молился и даже пел — ну, про себя — православные псалмы, чтобы как-то немножечко перебить вот это ощущение все-таки чуждости. Хотя там очень хорошие люди были, друзья, все, но вот с мусульманством у меня никакой дружбы не получилось — с мусульманством! С мусульманами — да. Ну, с людьми — пожалуйста.

М. Борисова

— А вот когда Вы сталкивались просто в рабочей ситуации с какими-то абсолютно светскими людьми с советским воспитанием, с отрицанием, неприятием религии в принципе, это каким-то образом вызывало какой-то внутренний диссонанс? Или Вам было все равно?

П. Колосов

— Нет, нет, не все равно. Конечно, вызывало. Я пытался иногда переубедить. Вот...

М. Борисова

— А это было не опасно?

П. Колосов

— Да Бог его знает... Может быть, и опасно.

М. Борисова

— То есть Вы были все-таки проповедником?

П. Колосов

— Да, я...

М. Борисова

— Или Вы старались держать это про себя?

П. Колосов

— Нет-нет-нет! Я же говорю, я в университете даже, студентом, которые были, в основном... Я поступил туда в 1964 году... Это были, в основном, люди, при Сталине пришедшие. Ну, Вы можете себе представить. Хорошие ребята, дело не в том, но они получили жесткое воспитание. И армия, конечно, была другая, чем сейчас, но все равно — жесткое атеистическое воспитание. Коммунистическое, ну, и так далее. Так? Я им рассказывал и о Церкви, и о Евангелии, так сказать, больше о Евангелии о Христе. А как же?

М. Борисова

— Но...

П. Колосов

— Вот, понимаете, я не то, что считал это своим долгом. Нет. Я не мог этого не говорить, вот и все. Мне это хотелось сказать, вот я это и говорил.

М. Борисова

— Каким образом Вам никаких претензий не предъявляли в аспирантуре?

П. Колосов

— Предъявляли.

М. Борисова

— Предъявляли все же?

П. Колосов

— Предъявляли следующее. Претензий не предъявляли, нет. Предъявляли хуже. Поскольку я был человек такой... ну, как бы сказать... легкий, общительный и меня все, так сказать, знали, и прекрасно знали мое это, скажем так, с их точки зрения, «увлечение религией» (хотя это не увлечение), то ко мне трижды приходили люди из КГБ или говорили, не хотел ли бы я с ними работать, не хотел ли бы я быть, ну, скажем так, просто осведомителем.

М. Борисова

— А о чем осведомлять-то?

П. Колосов

— А обо всем. О чем говорят студенты. Потому что мне доверяли. Такой веселый человек, вроде — чего там, ну?.. Говорит еще такие вещи свободно...

М. Борисова

— А Вы думаете, что это было именно с Вашей религиозностью связано?

П. Колосов

— Не только, вообще со всем. То есть что я был общительный человек, и мне... Меня не боялись. Вот. Никто бы не заподозрил, что я, оказывается, стукач. Так вот, представьте себе, я отказался трижды. Но это...

М. Борисова

— И никаких последствий не было?

П. Колосов

— Нет. Они поняли, что ну зачем? Потому что я потом еще, пожалуй, и ребятам расскажу, что я стукач, а вот это уж совсем плохо. Ну, так что было такое. Да, еще меня два раза, по-моему, или три, ну, не важно, пытались принять в партию. Вот.

М. Борисова

— Прямо насильно? Насколько я знаю...

П. Колосов

— Ну как? Предлагали, предлагали вот, что я такой вот хороший студент, что я аспирант потом, и все такое прочее. Ну, я всячески от этого увиливал — так, слава Богу, увильнул. Так что я там не был.

М. Борисова

— Но я знаю людей, которым ставили ультиматум: либо они вступают в партию, либо им надо уходить на другую работу.

П. Колосов

— Ну, понимаете, какая вещь... У нас работа какая, у гидрологов, географов? Экспедиции и все. А чего там? Мы же не спутники делаем, понимаете? Мы же не военная специальность.

М. Борисова

— Но Вы же... Ну, Вы как-то себя очень уничижаете. Вы же и наукой занимались.

П. Колосов

— Наукой, конечно. Но это не та наука, за которую можно было бы, там... Секретность, там, всякая — вот этого не было.

М. Борисова

— Ну, дело не в секретности. Мы же знаем примеры исторические, когда можно было быть генетиком и оказаться в лагере за это.

П. Колосов

— Правильно, Марин, но генетиком. А у нас не генетика — у нас измерение расхода воды, понимаете? Измерение мутности рек и так далее. То есть это...

М. Борисова

— Ну, а вдруг Вы исследуете, что они слишком мутные в Советском Союзе?

П. Колосов

— (Смеется.) Так мы исследовали все. Все так оно и было — мы выступали против переброски рек и так далее. Я работал всегда в академических институтах. Там была вольница, безусловно. Вот я буду рассказывать как-то, наверное, на своей передаче, что мы справляли Пасху в институте даже! Вот! И ничего!

М. Борисова

— А как в Вашем сознании?.. Вот я просто вспомнила Ваш рассказ в книжке «Запах счастья» о том, как Вы в детстве восприняли смерть Сталина, как для Вас это был такой вот достаточно эмоциональный шок.

П. Колосов

— Было.

М. Борисова

— Ну, хорошо, это детство. Оно достаточно мимо сознания проходит, на эмоциях. Ну, в основном, ориентируясь на то, что окружающие говорят. Но, насколько я понимаю, Вы сохранили достаточно лояльное внутреннее отношение к самой этой фигуре?

П. Колосов

— Лояльное?

М. Борисова

— Ну, как-то Вы отзывались достаточно... с каким-то пиететом.

П. Колосов

— Нет. Видите, какое дело... Нет, никакого лояльного тут не было, я прекрасно все знал. Кстати говоря, и отец мне рассказывал, и о всяких ужасах и о репрессиях, и так далее. Я это знал с детства. Но, но... Вот эстетическая составляющая моей вот такой дурацкой натуры реагировала на харизматическую составляющую товарища Сталина. Харизматическая составляющая у него была, это точно. Я себя поймал на этом отнюдь не в 1953 году и так далее. Там, ХХ съезд — это я все знал прекрасно. Но в 1989 году я, открыв какую-то газету, не помню... А, ну, по поводу договора Молотова-Риббентропа... А там фотография: Молотов, стало быть, Риббентроп, Сталин, ну, и, там, кто-то еще, не помню. И я увидел эту фотографию и ужаснулся: Боже мой... Такое лицо — как хорошо! Что хорошо? Папа дома. Вот я как на духу говорю. Это... Ну, это чисто эстетическое восприятие. Ну, или как там? Как хотите — нервное, сумасшедшее, как угодно. Вот. А отнюдь не то, что «а вот он такой плохой». Да конечно, плохой! Кто спорит-то?

М. Борисова

— Напоминаю: Вы слушаете «Светлый вечер» на радио «Вера». В студии я, Марина Борисова, и у нас в гостях Петр Алексеевич Колосов — ученый, писатель, переводчик, музыкант и звонарь Андреевского монастыря. Петр Алексеевич, Вы начали говорить об отношении к Сталину как эмоционально воспринимаемой фигуре, а я имела в виду несколько иное, потому что Вы все время говорите, что у Вас гармонично самые разные направления сознания уживались, и, плюс еще, это не вызывало никаких серьезных неприятностей по жизни. Но большинство людей воспринимали как раз очень болезненно необходимость сдавать тот же научный атеизм как обязательную часть программы в любом высшем учебном заведении. И, в то же время, потихоньку, больше или меньше афишируя в это, ходить в храм, исповедоваться и причащаться. Людей раздирало это противоречие. И необходимость все время вот двоить, троить, четверить внутреннюю жизнь вызывала отторжение, и как раз для очень многих олицетворением этого внутреннего раздрая был именно человек. Потому что именно при нем начались безбожные пятилетки, при нем началась массовая промывка мозгов. При нем несколько поколений выросло практически в ампутации религиозного чувства. И вот интересно, каким образом можно гармонично увязать внутри верующего человека отношение еще к этой фигуре?

П. Колосов

— Понимаете, вот тут... Во-первых, насчет научного атеизма — ну да, были лекции. У нас как-то попалась хорошая преподавательница, помню, которая давала нам слушать православную музыку, католическую музыку, негритянскую — всякие там спиричуэлс и так далее. И мы видели — ну, я, да и многие... Кто-то относился к этому никак — ну, сдал и пошел... На самом деле, большинство, уверяю Вас, относились к этому никак: ну, сдал атеизм — ну, что... Но атеизм, вот этот курс научного атеизма — там все-таки... Ну, постарайтесь, так сказать, понять, современные люди, там все-таки был разговор о Боге. В этом все дело. Это так же, как когда Андрей Андреевич Громыко вдруг употребил — это во время перестройки уже было — в своем интервью слово «Армагеддон», это отозвалось во мне просто как вот... Как называется-то?.. Ну, в общем...

М. Борисова

— «Праздник души и именины сердца».

П. Колосов

— Нет, как струна вот эта вот... То есть человек сказал то, что мне дорого, мне известно. Самое слово из Библии — вот и все. Поэтому научный атеизм вполне можно было... Прослушав курс научного атеизма, если ты нормальный человек, можно было стать верующим. Правда, правда, можно. Можно не стать. Ходя в Церковь, можно стать атеистом, вполне. Я знаю таких людей. Вот. Так что это все зависит... Это путь, это воля Божья. Не знаю. Относительно Сталина — знал все хорошо, папа мне показывал. Один Канал имени Москвы чего стоил! Он мне рассказывал, как это все делалось, — при нем же! Ну вот... Ну, да...

М. Борисова

— Но дело-то, наверное, может быть, не столько в репрессиях или в каких-то жестоких вещах, которые происходили тогда, а дело именно в том, что промывка сознания на протяжении многих поколений дала катастрофический результат.

П. Колосов

— Да.

М. Борисова

— И, может быть, дело даже не в отношении к религии в чистом виде, хотя это тоже очень болезненная тема. Просто потихонечку переменились полюса: то, что считалось плохим, стало терпимым и нормальным, то, что считалось хорошим, стало невозможным и стыдным. И нужно было колоссальное внутреннее усилие, чтобы в себе обратно эти полюса поставить на место. Вам не мешало это?

П. Колосов

— Во-первых, у меня полюса, опять же... Не потому, что я хороший, поймите правильно... У меня полюса на месте стояли всегда, потому что я жил в семье, в которой были все эти книги, в которой были верующие люди. Вот.

М. Борисова

— Да, безусловно! Но Вы же жили не в безвоздушном пространстве!

П. Колосов

— Не в безвоздушном.

М. Борисова

— Вокруг Вас были люди, которые жили вот по тем лекалам.

П. Колосов

— Так, во-первых, значит, люди, которые жили по лекалам... Среди папиных друзей, которые всегда приходили у нас по воскресеньям, пели, играли на рояле и так далее, они были верующие. Это правда.

М. Борисова

— Но это детство. А взрослая жизнь?

П. Колосов

— Так они достаточно долго жили. Я уже поступил в университет, а они еще были живы. Вот. Это были определенные люди определенной веры. Безусловно, православные, конечно, никакие другие. Кто у меня был противником моей религиозности, скажем так? Бабушка, мамина мама. Папина мама умерла — я был маленький совсем, а мамина мама — я уже в университете, кстати, учился, вот она была жива. Почему? Она была категорически атеистически настроенной бабушкой. Но с детства — нет, не с детства, конечно, а с юности (она до революции родилась, естественно) она была левой эсеркой. Это звучит, конечно, как кино какое-то, но это так, это правда. Ее даже пытались тоже принять в партию — Коммунистическую, она категорически отказалась. От левых эсеров она не отреклась. Вот. Так вот эта бабушка была яро против моего всего... вот сейчас моего увлечения, рассматривая это как увлечение. А это было не увлечение. И выступала очень даже против моего папы, который вот читал мне Библию и так далее.

М. Борисова

— Но, опять, это влияет на детское восприятие действительности. Я-то говорю уже про Ваш взрослый этап, когда Вы уже стали ученым, когда Вы общались со взрослыми людьми, когда на Вас влияли тоже оказывавшиеся рядом с Вами тоже взрослые авторитеты, а не авторитеты, которые были в семье. И эти люди зачастую смотрели абсолютно в перевернутую какую-то действительность. И их совершенно не интересовали Ваши религиозные убеждения, они просто не понимали, где плюс, где минус, где хорошо, где плохо. Им этого не объяснили, то есть объяснили наоборот.

П. Колосов

— Ну, как Вам сказать... Все-таки у нас в институте — я имею в виду, в рабочем уже институте — нормальный был отдел, нормальные группы. Никаких таких жутких противоречий не было совершенно. Я, опять же, рассказывал всем все и в церковь ходил. И... Нет, я не встречал такого какого-то отторжения меня потому, что я был вот христианином, православным и так далее. Нет. Ну, что поделаешь? Я знаю, что там были неверующие товарищи, да, безусловно. Товарищи мои, да. Но они были люди-то приличные при этом. Они, так сказать, оставались при своем, я при своем, вот и все. С ними я это как-то не особенно обсуждал.

М. Борисова

— Я могу просто, может быть, чтобы было более понятно, что я хочу узнать у Вас...

П. Колосов

— Да?

М. Борисова

— Вот пример отца Глеба Коляды, который тоже был ученым, и который, когда принял с благословения священнический сан, вынужден был служить в собственной квартире, занавесив окно одеялом, чтобы, не дай Бог... Потому что у него было благословение не оставлять научную работу. Казалось бы, что ему мешало просто пойти в храм и быть священником? Но он не мог себе этого позволить. И люди, которые его благословили, понимали, что иначе его просто отовсюду выгонят. Но у Вас... Я понимаю, что это экстремальная ситуация, Вас никто не благословлял на священство. Но при этом открыто исповедовать православие, быть кандидатом наук, работать в академическом институте, и чтобы это никак не отражалось ни на чем, — простите, верится с большим трудом.

П. Колосов

— Ну, тем не менее... Нет, ну, я не то, что проповедовал, там, все время, вот только и делал — как с утра приду, так проповедую, но я об этом всегда говорил. И мы даже спорили, вот. Ну, что поделаешь... Я даже не знаю... Священником я даже... Был такой момент, но это было еще до... Ну, не знаю, когда... До, в общем, было... Я только женился, и я хотел даже стать священником и говорил вот этому Владимиру Смирнову, отцу Владимиру из церкви Ильи Обыденного, что вот я хочу стать священником. На что он сказал: «Если жена не будет против, то Бог благословит». Ну, жена, конечно, была против... То есть, не так яро против, но так как-то... «Что за ужас?». А у нее еще папа, то есть мой тесть, работал экономистом не где-нибудь, а в Комитете государственной безопасности.

М. Борисова

— Вот видите? А говорите, на Вас не оказывало влияния окружение.

П. Колосов

— Оказывало влияние, что я папу пожалел — папу моей Тани, то есть тестя. Потому что я прекрасно уже к этому времени понимал, что, поехав учиться в Загорск, как это говорится, я его просто выгоню с работы, причем, с желтым билетом, навсегда. Вот. Мне его жалко стало. И, может быть, и слава Богу. Может быть, мой путь все-таки был иным... Я не знаю, это Бог знает. Может быть, мне и не надо было этого делать, не знаю. Ну, в общем, я как священник не состоялся. Состоялся в других отношениях, нормально!

М. Борисова

— Судя по Вашим рассказам, я так понимаю, что у Вас эстетический такой заряд, эстетическое восприятие всегда было на первом месте.

П. Колосов

— Возможно.

М. Борисова

— Осмысление — да, но оно факультативно где-то, «вторым номером».

П. Колосов

— Да, возможно.

М. Борисова

— А как случилось, что колокола пересилили этим эстетическим воздействием орган?

П. Колосов

— Ну, а почему пересилили?

М. Борисова

— Насколько я Вас поняла, в костеле долго магнитом, притягивающим Вас, был именно орган?..

П. Колосов

— Конечно, музыка! Конечно. Ну, а колокола... (Смеется.) Я звонить хотел с самого детства. Звонить хотел в колокола! Я колокола слышал, в Москве звонили, во многих церквах, но не везде. А во многих сохранились старые колокола, дореволюционные — они, в общем-то, хорошие, так? И я звон любил очень. Ну, это написано у меня и в книжке, и так далее. Я в Загорск тоже ездил и тоже слушал этот звон Большого колокола — это было поразительно. И я устроил дома — по-моему, это тоже где-то написано, — развесил, там, на каких-то палках, не помню, на занавесках всякие звучащие предметы и устраивал колокольный звон, общий по квартире. «Ну, сумасшедший — ну, чего... Петя такой вот у нас».

М. Борисова

— Ну, дети играют по-разному.

П. Колосов

— Ну это я уже был не «дети», в том-то все и дело! Я уже в институте учился.

М. Борисова

— Ну, а...

П. Колосов

— Все равно, у меня эта тяга была колоссальная! Я любил звонить. Кроме того, у нас была книжка, она и сейчас есть, священника Аристарха Израилева «Ростовские звоны», знаменитая книжка, и там я ее прочитал. Я там выписывал... Я выписывал ноты для моих звучащих предметов, устраивал какие-то звоны. И вот, наконец... Я, конечно, никогда не думал, что я стану звонить — ну, как, где тут позвонишь? Как, впрочем, не знал, что я буду сидеть за органом, — вот совершенно невозможно. Это только уже в 90-е годы было...

М. Борисова

— А звонари — это какая-то особая каста?

П. Колосов

— Каста?

М. Борисова

— Ну, «каста», может быть, не очень удачное слово, но это какая-то особая группа людей, которые погружены именно в нюансы и технику колокольного звона?

П. Колосов

— Ну, да, наверное. Только я к ней не принадлежу, к этой касте.

М. Борисова

— А как? А как так?

П. Колосов

— А так, вот... Так вот сложилось как-то... Я со многими знаком, безусловно. Некоторые есть очень — правда, по счету просто — некоторые есть очень хорошие звонари и очень хорошие, умные... умные звонари. Это много значит. Все-таки когда ты начинаешь звонить или, там, начинаешь играть, там, на рояле, на органе, на скрипке — не важно, на чем, все-таки ты должен делать хорошо. И ставить на первое место результат, мастерство. Если ты звонишь плохо, но кричишь, что ты православный, ну, ты позоришь православие, товарищ дорогой. Поэтому... А там много всяких разных... Ну, не будем это обострять... (Смеется.)

М. Борисова

— А что все-таки приоритетно — мастерство, творчество, когда уже можно даже как-то самовыразиться, или некий молитвенный настрой?

П. Колосов

— Понимаете...

М. Борисова

— И вообще, он там есть?

П. Колосов

— Есть.

М. Борисова

— Потому что очень многие люди, оказавшись на клиросе, рассказывают, что там помолиться-то как раз и некогда.

П. Колосов

— Нет, помолиться во время звона, когда ты реально делаешь уже трезвон, то есть когда все колокола участвуют, — какой там молиться! Это просто... Кстати говоря, молиться можно во время Благовеста, молиться можно перед этим. Я это и делаю обязательно. Причем, это, опять же, движение души. Это вот так хочется мне молиться, а не потому, что так надо по уставу. Нет, вовсе нет. Да их там никто не увидит, кроме Бога. А когда же ты исполняешь полностью трезвон, тут... Ритм собьется, нельзя! Ты тут уже мастер. Ты играешь, как на рояле, и так далее. Здесь уже преобладает эстетика, и композицию ты делаешь какую-то согласно с праздником. Ну, и так далее.

М. Борисова

— А вот это ощущение проходящих через тебя звуковых волн как-то меняет, в принципе, строй жизни? Или это все, опять-таки. Эстетическое?

П. Колосов

— Нет, это физическое ощущение — очень, кстати, хорошее, и оно зависит от влажности воздуха, от температуры и так далее. Потому что звучит колокол по-разному. И вот когда... Бывают такие счастливые дни, которые не от звонаря зависят, отнюдь. Когда это буквально, как Вы сейчас сказали, проходит сквозь человека. Это замечательно. Стать от этого верующим? Не знаю. Я был верующим до этого. Но я знаю людей, которые, слушая звон, начинают молиться и приходят в особое состояние. Ну, в частности, тот звон, который я звоню. Ну, слава Богу. Но, опять-таки, идущий по Москве, раньше еще совсем, когда никого звонарства у меня не было, я всегда останавливался и слушал звоны, если что-то вот великое... Да, вот это, когда я стою внизу и слушаю, вот тут религиозная составляющая очень сильная. Когда я сам звоню — нет, это другое.

М. Борисова

— Вы же творчеством занимались на протяжении всей жизни. Но когда Вы стали звонить, это как-то на другие Ваши творческие занятия повлияло? Или это совершенно отдельная область?

П. Колосов

— Даже не знаю, как и ответить, честно сказать. Наверное, повлияло. Но я об этом просто не думал, понимаете? Я не заострял на этом внимание. А может быть, и не надо...

М. Борисова

— Ну как — вот Николай Васильевич Гоголь пришел к глубокому осознанию себя верующим — и «Мертвые души» сжег. Видите, это бывает какое влияние.

П. Колосов

— (Смеется.) Вот я приду и сожгу колокольню. (Смеется.)

М. Борисова

— Нет, пожалуйста, не надо! (Смеется.) Мы хотим иметь...

П. Колосов

— Она не сгорит, она каменная!

М. Борисова

— Мы хотим иметь все-таки... Ну, как... Ну, Новодевичий монастырь вон горел...

П. Колосов

— Ой... Не вспоминайте, это ужасно.

М. Борисова

— И, наверное... Колокола, наверное...

П. Колосов

— Вот это великой болью отозвалось, потому что колокола там исторические, знаменитые колокола и прекрасно они звучали. А при такой сильной, горячей, так сказать, температуре пожара они могли потерять свои свойства. Так что вот...

М. Борисова

— Петр Алексеевич, приходится с Вами... заканчивать разговор о пять на полуслове. С Вами можно разговаривать бесконечно — тем множество. Хочу напомнить, что нашим гостем сегодня был ученый, писатель, переводчик, математик, музыкант

— и звонарь Андреевского монастыря Петр Алексеевич Колосов. Большое Вам спасибо! С сами была Марна Борисова.