У нас в гостях была директор общеобразовательной православной школы «Образ» Татьяна Смирнова.
Татьяна рассказала об особенностях школы, а также о летнем лагере с разнообразными программами, которые могут быть интересны как детям, так и подросткам.
Ведущая: Елизавета Волчегорская
Елизавета Волчегорская:
— В эфире радио «Вера» программа «Светлый вечер», с вами в студии Елизавета Волчегорская, и сегодня у нас в гостях директор православной общеобразовательной школы «Образ», которая находится в Малаховке — Татьяна Юрьевна Смирнова.
Татьяна Смирнова:
— Добрый вечер.
Елизавета Волчегорская:
— Также Татьяна Юрьевна автор книги «Мир, в котором не стыдно быть хорошим», я надеюсь, что мы про книгу тоже успеем поговорить, но начнём мы со школы и с детских лагерей, куда можно поехать этим летом.
Татьяна Смирнова:
— Ну это главное наше дело, дело уже как бы себя зарекомендовавшее длинным стажем. Школа в этом году празднует 30-летие, мы открыли эту школу в 1992-м году, и за это время много чего напридумывали, перепридумывали, искали и, кажется, нашли какие-то интересные, яркие и эффективные формы. Мы любим свою школу, у нас прекрасный коллектив, замечательные дети, уже внуки, уже третье поколение приходит в школу. Кто-то приходит работать, кто-то ведёт своих детей, это всегда очень приятно. Уже там ряд свадеб сыгран между учениками, учителями, такая очень семейная получается история. Православные семьи часто многодетные, к счастью, у нас много семей по девять детей, по восемь, по семь, и кто-то учится у нас непрерывно лет 15, семья идёт, а потом смотришь — уже внуки пришли, и тоже получается такая хорошая весёлая история. Ну и как бы если говорить об особенностях нашей школы, наверное, главная особенность кроме того, что она православная, это то, что мы делаем упор, особое значение придаём литературе и тексту. Слово как инструмент, слово как инструмент, вообще вначале познать себя, во-вторых, заявить себя: кто я в этом мире. Вообще человек на то и человек, что он говорит.
Елизавета Волчегорская:
— Христос Бог Слово.
Татьяна Смирнова:
— Христос Бог Слово: «В начале было Слово». И мы иногда недооцениваем, что такое слово. Слово оно вообще творит реальность, слово животворящее. И мы начиная обучать каким-то сложным вещам детей, не обучаем их самым простым, мы обучаем их точно, сложно, интересно пользоваться словом. Вот когда мы через текст, через собственное творчество, через, в первую очередь, программу по литературе, через множество разных действий, которые в школе происходят, у нас специальные для этого игры — ролевки, квесты по литературным произведениям, особые спектакли, где все очень активное участие принимают, это когда идёт репетиция, то дети додумывают роли вместе с режиссёром, они часто уточняют реплики, то есть они творят вместе с режиссёром, это творчество, оно дает человеку, во-первых, инструмент. Инструмент понимать свои эмоции, оно часто защищает человека от каких-то депрессивных расстройств, от какого-то внутреннего несогласия с самим собой, потому что я начинаю себя понимать. Зная много хороших слов про эмоции, я начинаю понимать эмоции. Знаете, как малыш? Я сегодня с таксистом ехала, он говорит: старшая такая у меня отличница, а маленькая дерётся, и вот не учили её драться, хорошая девочка, все время дерётся. Я говорю: так у неё слов, наверное, мало, вы её учите рассказывать, чаще всего дерутся те малыши, у которых не хватает слов.
Елизавета Волчегорская:
— Которые не могут выразить свои эмоции, свои чувства.
Татьяна Смирнова:
— Он не может договориться, он не может объяснить, что с ним происходит, он не может парировать какую-то остроту или какую-то обиду, ну а ручки-то всегда под рукой, можно взять руку и отодвинуть, пихнуть, толкнуть, то есть действиями как-то разрешить свою проблему. А от этого получается только сложнее. И мы часто ребёнка обвиняем в агрессивности, в каких-то злых намерениях, а ребёнок просто не словесный, у него не хватает этих слов.
Елизавета Волчегорская:
— Вот интересно, у родителей же совершенно разный подход, я сейчас о самых маленьких детях говорю. Кто-то приходит с работы и своей годовалой дочке, я просто знаю таких людей, рассказывает подробно, как он провёл день, что у него было, что случилось, что он чувствовал, совершенно по-взрослому. А кто-то говорит: Кис-кис бо-бо.
Татьяна Смирнова:
— И кис-кис бо-бо тоже хорошо, но это вообще отдельная тема, тема, которая, у меня большой специалист по речи дошкольников — моя дочь, и мы тоже с ней много общих проектов делаем. Я у неё многому учусь, кстати, тоже заканчивала нашу школу. Теперь учёный. И вот с малышами надо говорить, и бо-бо, и кис-кис, и сюсю, это всё как бы некое такое подражание, имитация детской речи, выражение ласки, оно не случайно, оно само приходит к нам на язык. Но я должен ему и рассказывать о том, что со мной происходит, и пытаться понять, что он говорит тебе глазками, плачем, сказать ну ты этого хочешь? Да, я понимаю, ты расстроился, я понимаю, ты сейчас хочешь, чтобы я повёл тебя гулять, когда он тянет ручку: веди меня гулять, сказать ещё не может, топает ножками и кидает вещи, важно не сказать: посиди, подождёшь, а сказать: знаешь, пойдём обязательно, я понимаю, как ты хочешь, но ты болен. Я тебе сочувствую, сострадаю, но надо нам с тобой немножко потерпеть. То есть я ему рассказываю про его эмоции, он учится рассказывать про свою эмоцию. Это первый инструмент. Второй инструмент: все дети хотят дружить. Даже когда ребёнок говорит: никого не хочу, ни с кем не хочу, я сам с собой или сидит, уткнувшись в телефон, мы путаем последствие с причинами, мы говорим: он не общается, потому что он сидит в телефоне. Нет, он сидит в телефоне, потому что у него нет полноценного общения. Если у ребёнка есть речка, воздух, велосипед, друзья, свобода, инициатива, возможность её проявлять вовремя, к 15 поздновато, он уже загуглился, там уже нужна серьёзная реабилитация.
Елизавета Волчегорская:
— К 12, наверное, тоже поздно.
Татьяна Смирнова:
— Да, к 12, наверное, тоже уже поздновато. Да и к 10, да? Надо все вовремя делать, надо с самого начала давать простор инициативе, творчеству, надо дать и в грязи покопаться в огороде, где-то и босичком походить, и камушки покидать. Много всего такого.
Елизавета Волчегорская:
— И что-то измазать, наверное.
Татьяна Смирнова:
— Обязательно, не надо бояться, что он извозится, не стесняться, что ручки у него грязные, зато он счастливый. И дальше ему надо общаться, обязательно надо общаться. И ты говоришь ему: почему ты так плохо себя ведёшь? Он говорит: ну и пусть, ну и ладно, ну и пусть меня никто не любит. Я говорю: да тебя любят, почему ты так думаешь? Со мной никто не дружит. Ты понимаешь, почему ребёнок дерётся, не дружит, хулиганит, у него нет друга, он не сумел договориться, его не смогли понять. И надо заниматься не воспитанием и его наказывать, а надо вначале решить эту проблему. Как только у него появятся друзья, вместо того чтобы драться, ему нужно будет другими делами заниматься. И вот это не запрещение, а замещение, и даже не замещение, а изначальное наполнение, наполнение содержанием полезным, не деструктивным, а созидательным содержанием. Вот на этом стоит наша школа и один из главных инструментов — это речь, это язык. У нас такая авторская программа по литературе, сила её состоит в том, что она федеральная, она входит во все перечни, для неё не надо как-то, что-то от кого-то прятаться, два пишем — три в уме. Но эта программа построена на детском творчестве. Там очень много речевой активности детской. То есть они сами должны что-то сочинять постоянно, рассказывать. Понимаете? Говорить о духовности с малышами и начинать им толковать какие-то догматы в детском саду, по-моему, иногда это просто преступно, простите, но иногда это такое отвращение вызовет потом к религии, когда ребёнок не дорос, не понял: стой на службе, стой смирно, не шевелись, и так ещё рукой его кто-нибудь пригнет: ах ты. Ну во времена такого общества традиционного, во времена Шмелева, когда вся жизнь была пропитана религиозностью, папа, который зажигал лампадочки, когда весь быт был пропитан красотой религиозности, это было такое не очень приятное дополнение, когда тумака дадут, но он понимал: ну так да, но зато вот праздник, чижиков выпустим на волю, ещё что-то, а когда у нас уклада нет, здоровой какой-то атмосферы нет, а мы будем тумаки ещё раздавать. И он не понимает, что на службе происходит, никакой религиозности мы не воспитаем. А вот если мы научим добрые дела делать, товарищу помогать, если у нас реально инклюзия, и в классе есть ребёночек, которому все помогают, может быть, завершая о школе рассказ, я маленький случай расскажу. Он очень важный. Один из лучших моих выпусков, кстати, тот единственный выпуск, когда в семинарию пошло много детей, у нас не так часто дети идут в семинарию, мы не профильная школа, у нас архитекторы, художники, инженеры, математики, программисты, бизнесмены, кто угодно. Ну вот в этом выпуске дети захотели в семинарию, хотя их отдельно никто ничему не учил, не воспитывал. Я долго думала, почему такой класс, такой дружный, такой преданный, едет помогать мне в лагерь, едет помогать в крестный ход, всегда готовы откликнуться. Что произошло? И вот одна из причин состоит в том, что в этом классе был мальчик-инвалид. Вначале он был несильно инвалид. Он был увалень, и казалось, что какие-то обменные были нарушены процессы, он так ходил вперевалочку, был неповоротливый. Но их с детства научили примеряться к нему, вот, дружить с ним, понимать. Хотя он умненький, хороший мальчик, хорошо учился. А дальше у него усугублялось заболевание, усиливалась неповоротливость, и он начал слепнуть. И к девятому классу встал вопрос о переводе в школу для слепых. Уже даже не слабовидящих. И дети его не отпустили. Они сказали: мы справимся. И вы представляете? Я вела этот класс, и на уроках у меня, конечно, было такое счастье, когда я видела, что вот садится Алексей, а у него уже под рукой ручка и учебник. Ему все положили. А иногда и в руку вложили, и хохочут. Нет такого: ой ты бедненький, как бабушки начнут, ему так же так кулачком по-дружески, эй ты, давай, пошутят с ним, посмеются, повозятся, то есть его включали в общую жизнь настолько, насколько он мог. У нас он всегда... У нас всегда дети с инклюзией выходят на сцену, им дается посильное задание, ну хотя бы просто постоять. Если он как бы посмелее, речевой, ему дается фраза, он её долго учит, но для него это такое событие, представляете, он вышел перед большим залом в красивом костюме, он там царь. Реабилитация происходит в 10 раз быстрее у такого ребёнка, и он счастлив. Такие дети полезны нам даже больше чем мы им. Понимаете? И вот когда этот Алексей вырос, к 11-му классу он был слепой, он сдавал экзамен по особой программе, он сдал их, и сдал хорошо: на четвёрки и пятёрки, и конечно, это была заслуга этих мальчишек, этого класса. Понимаете, вот это и есть духовность.
Елизавета Волчегорская:
— А самое главное, что он чувствовал себя человеком. Полноценным человеком, нужным, то есть он сдал экзамены и психологически он не пострадал от своей особенности.
Татьяна Смирнова:
— Конечно, и у нас детки бывают с церебральным, у нас в каждом классе или в параллели один где-то ребёнок, у которого есть какие-то ограничения по здоровью. И смотришь, кто-то помогает по лестнице пройти, при этом очень следят, и учителя научены, и психологи работают, чтобы дети не выделялись, чтобы их никто не жалел, чтобы им не помогали сверх необходимости, не унижали черезмерной помощью. И это их подтягивает, дети справляются, заканчивают школу, приходят в норму. А для остальных — это школа доброты. И вот таких вещей в школе довольно много, они для нас очень важны. Ну про школу я могу бесконечно рассказывать. У нас много интересного. Я сейчас перейду к лагерю.
Елизавета Волчегорская:
— Подождите, я хочу, воспользовавшись профессиональным служебным положением, задать вам вопрос, Своим положением и вашими знаниями. Меня просто ребёнок мой без двух месяцев трехлетка поставил недавно в тупик вопросом, но он это часто делает, но это прям совсем. Он сидел в песочнице на даче, мы спасали оттуда червячков, которые после дождя заползли туда, их нужно было кинуть под грушу, чтобы они уползли. И он, значит, такой довольный: мама, я спас червячка, я спас двух, я спас трёх, мама, я спас пять червячков. Пауза. Мама, а зачем я их спасаю? Я ему, конечно, что то там на бла-блакала в ответ, но этот вопрос был настолько про суть, мне кажется, ну вот этот его детский искренний вопрос, вообще про суть мироздания, про суть бытия: мама, а зачем я их спасаю? Вот вы что бы ответили?
Татьяна Смирнова:
— Ну малышу я бы сказала, потому что делать добрые дела — очень весело и радостно. Потому что это так здорово, когда ты кого-то спас, а червячок доползет до дома, и скажет: какой хороший мальчик как вашего малыша зовут?
Елизавета Волчегорская:
— Тихон.
Татьяна Смирнова:
— Какой Тишка хороший мальчишка, он мне помог, червячок улыбается и рассказывает другим червячкам, там живёт мальчик Тихон, он добрый, он червячкам помогает. А червячок за это нам поможет, он разрыхлит землю, у нас яблочки с тобой вырастут румяные, поэтому так в мире станет больше добра.
Елизавета Волчегорская:
— Стоит всё-таки больше в игровой такой немножко форме?
Татьяна Смирнова:
— Понимаете, мы недооцениваем значение игры. Я помню фанатичные девяностые, мы только воцерковлялись, нам надо было разобраться во всём, и я помню споры: нужна ли игра, а можно ли театр в школе, я помню, как я обложилась литературой, я понимаю, что театр — это инструмент, что без театрализации никуда, но как это делать, а вот Иоанн Кронштадтский то, а вот этот святой это, и мы начитались всего. Потом, сейчас я могу отдельно целую передачу об этом рассказывать, как и что, и зачем театрализация. Природа ребёнка, он познает мир через ролевую игру, это его способ жить. И если ребёнок не доиграл до школы, если он не знал этой игры, если он познавал мир через iPhone или он познавал через познавательные программы, или вы таскали его исключительно по развивашкам с утра до ночи, он уже английский учит, но он у вас не играл в ролевую игру, потом будет плохо, вот большая беда в школе, до какого-то времени вы дотянете, а потом это щёлкнет. Щелкнет крепко. И у вас будет большая беда потом в жизни просто. Потому что не доигравший, не доживший свое детство ребёнок, он не сформировался, мы недозрелое яблочко сорвали. Понимаете? Переложили его куда-то, понимаете? Это очень серьезные вещи. Я, например, категорически против раннего вхождения в школу, в общеобразовательную программу. Да, есть дошколятки, есть в садике занятия с подготовишками, но они все в игровой форме и не просто, это не игровые развивалки, не компьютерная игра — это ролевки. Мы то паровозики, то путешественники, то медвежата, мы то мама, папа идём на работу, то есть мы играем в семью, мы играем в ролевую игру, мы модели примеряем. И в принципе, вот литература, споры вокруг художественности, это то же самое, это проживание чужих жизней, это опыт какой-то. А сейчас же в замкнутом мире человеческого опыта стало мало, в традиционном обществе я знала, что у Марьи, что у Дарьи, что в деревне, что в 10-м поколении, а вот там так-то так-то сделали, а потом ничего из этого не получилось, то есть люди рассказывали истории, и на историях учились жизни. У них эта литература присутствовала и в фольклоре, фольклор всегда балладный, там много историй про то как надо, как не надо, что хорошо, как бывает, к свадьбе готовили таким фольклорным мощным просто выбросом, понимаете, плакали, рыдали, заранее всё, про тёщу, про свекровь, всё, что будет, тебя предупредили. Ты вооружен, ты готов, тебе проще жить. А не ты бегаешь с цветами, тебя осыпают розами, ты ждёшь, что дальше будет с утра до ночи осыпать розами и кофе в постель, а дальше несчастная жизнь и я разведусь. Мама, давай другого найдём, который будет розами обсыпать. Она не готова. И художественная литература во многом это такое проживание, это сопереживание, это путь к другому человеку, это умение размышлять, поэтому у нас во главе угла в программе стоит именно художественная литература.
Елизавета Волчегорская:
— В эфире радио «Вера» программа «Светлый вечер», с вами Елизавета Волчегорская, у нас в гостях Татьяна Юрьевна Смирнова директор православной общеобразовательной школы «Образ», и я предлагаю перейти к досугу, потому что у вас лагерь там при школе, и чего только нет, про театр мы немножко поговорили, давайте про лагерь.
Татьяна Смирнова:
— Лето у нас на носу.
Елизавета Волчегорская:
— И у вас, дорогие радиослушатели, тоже.
Татьяна Смирнова:
— И у многих, наверное, встаёт вопрос: куда должен поехать их ребёнок летом и что с ним летом должно произойти. С первых же лет школы мы тоже задумались. Вот наступает лето, наши дети на три месяца разойдутся, осенью мы встретимся, это будут чужие нам люди, всё, что мы наработали нашим с ними общением будет забыто. Это был первый аргумент к тому, что мы стали искать какое-то место, где мы будем летом продолжать с детьми общаться, что-то проживать. Во-вторых, школа — это жёсткий формат, поезд, бегущий по расписанию, учебный план, ФГОС, скучные слова, но от него нельзя отрешиться. Ты должен его очень серьёзно учитывать, в школе все очень организованно и переорганизовано. А когда же нам дружить, а когда же нам общаться, а когда же нам формировать какие-то очень важные человеческие навыки? В школе мы для этого много чего придумываем, но этого мало, поэтому мы понимали, что лето просто так отдать нельзя. Надо ещё летом что-то делать в этом свободном весёлом формате. Это была вторая причина. Третья причина, может быть, почему мы стали думать о совместном летнем отдыхе, я летом, у меня летом было такое счастливое промыслительное дело. У меня у маленькой вдруг нашли шум в сердце, и это была милость Божья. Потому что из-за этого меня пришлось увезти в деревню, забрать из садика и отдать тёте и завести для меня личную козу, и у меня была коза Роза, у меня был снег, у меня были ведра, куда я в 3,5 года упала всей шубой, у меня был такой мир, куда я ходила одна, ну в деревне что, куда там денешься? Собачки, козы, свинка. Вот этот мир, который я навсегда полюбила, оценила и поняла, что как человека достаточно сильного, который много в этой жизни всё-таки успел, меня сформировало вот это деревенское детство. Всё то, чему меня научили мои сестры двоюродные, которые мне в восемь лет: что? Тряпку выжимать не умеешь, полы мыть не умеешь? Мне стало так стыдно, как же так, я не умею выжимать тряпку. Меня быстро научили, потом мы во что-то играли, я помню, что мы выжимали тряпку и играли в доярок, вот это как-то у нас всё соединилось, сестра тоже была не очень велика, поэтому мы все это совмещали с детскими играми, но при этом у меня были обязанности, была своя грядочка, которую надо прополоть, нужно что-то промести, вытряхнуть. И плюс было много простора, была земля, ходишь босиком, чувствуешь эту тёплую землю, рвешь какие-то травинки, наблюдаешь каких-то жучков, хочешь узнать, а как называется вот та птица, идёшь в лес. Вот удивительный опыт, который мне потом пригодился у нас в лагере. Например, нас с детства приучали собирать ягоды. Я прям помню эти этапы. Вначале меня туда привели семилетнюю, я села, комары кусаются, я привыкла, что мне такой любименькой выставляют миску ягод, ешь не хочу черники, а тут говорят: собирай, я набрала 10 ягодок, в рот сунула, говорю я хочу все сразу и много, а мне говорят: так вот ягодку собирать надо, так, значит, потихоньку. Потом стали выдавать маленькую кружечку. Её надо было набрать, потом кушай.
Елизавета Волчегорская:
— Я помню, что в этой кружечке, главное, дно закрыть, чтобы его не было видно. После того, как оно скрывается за ягодами, уже легче идёт.
Татьяна Смирнова:
— Мы, буквально, позавчера в нашем родительском клубе, у нас есть такой литературный родительский клуб в школе, мы обсуждали Астафьева «Последний поклон». И мы говорили, вот как раз эта глава про коня «Конь с розовой гривой», и там он собирает ягоды, помните, он набрал землянику, потом её съели? Мы с психологом ведём клуб, и мы стали с Еленой Валерьевной говорить, что это же такая инициация, это такая передача опыта, это огромный опыт — закрыть донышко. И тебе хочется прерваться, и ты никак, не прибавляется, закрою донышко — пойдёт легче. Это же такой опыт терпения и психологической устойчивости. Надо сделать первый этап. Завершить его. Закрыл донышко, это какая-то точечка, ага уже полегче, потом половину — а я уже половину набрал — мама заглядывает: нет, это ещё не половина, давай дальше. Потом идёшь высыпать. Тебе говорят: нет-нет, надо с горочкой. Аяяй, как это? Пошёл набирать с горочкой. А потом такое милосердие, мама подходит и горсть тебе высыпает, ах, что это ты мама? Подспорочка. И ты понимаешь, что надо помогать. Мама была городская, но этот деревенский опыт ей тоже дал стойкость на всю жизнь. И, казалось бы, ну не заставляло нас уже так сильно материальное положение вот эти ягоды собирать, но ягоды в лесу пропадают, все бегом, все с вёдрами. И постепенно там от кружечки к баночке, от баночки и к ведру. Но дело не в этом, ты в этом сборе ягод столько всего познавал, ты столькому и научился, и ты запомнил это на всю жизнь: и запах леса, этот матовый бочок черники в лесу, этот вкус черники. Да, кушать нельзя пока собираешь, это какой же опыт терпения, иначе не наберёшь. Мама так пожурит, скажет: ну ты что, ну ты же не наберёшь, а набрал — кушай на здоровье. А уже и не хочется, устал, домой пора. Но дома какой ты гордый. И вот у нас в лесу в нашем лагере там есть у нас обязательно походы за черникой, совершенно аккуратненький лесочек, где их растерять даже трудно, в нём почему-то по милости Божьей никогда не иссякает черника в сезон. Землянику мы немножко там наберём, а вот черники там. И вот мы их водим. Идём там 20 человек, 30 человек. У них кружечки, вы представляете какой у него опыт? Вот он эту кружечку терпеливо набрал, или мы там уже смотрим, уже по две кружечки дети постарше или по три. Мы высыпаем кружечки в ведро, мама не горюй, а мы вместе это ведро набрали. И это такая радость, когда они сфотографируются измазюканные с этим ведром, у нас на сайте главная фотография — дети с ведром черники. А потом весь лагерь на полдник кушает их чернику. Слушайте, вы понимаете, что это очень взрослый опыт свершения, победы, а при этом он запоминает запах леса, и не надо трескучих фраз про любовь к родине, не надо что-то такое. Стихи надо, стихи они помогают это в себе понять и зафиксировать. Тоже мама привела меня, помню, маленькую в лес и говорит: Таня, посмотри какая красота. А я иду — лес, коряги, сучки, деревья, комары, я не понимаю, что это красота. Я так огляделась — да, у меня в голове, почему-то я себя хорошо помню, это называется красота. Теперь идём в лес, и учим так и педагогов, и сами: дети, оглянитесь, какая красота. А кто что красивое видит? Ну-ка давайте все рассмотрим, ну с маленькими особенно, да и большие с удовольствием. У нас очень популярен пленэр или рисование с натуры. Ведь это же способ разглядеть красоту природы, не просто вот я пришел и нарисовал дерево, или куст, или ягоды эти изобразил, а я сижу, любуюсь. Мне было важно подарить моим детям, моей школе, собственным детям, ну у них была деревня, а вот чужим детям и не чужим.
Елизавета Волчегорская:
— Вот мы с вами говорим, а я сижу и думаю: где же сейчас людям взять деревню-то? Потому что раньше ну бабушка, тётя в деревне для большинства была такая обыденность. А сейчас?
Татьяна Смирнова:
— Это кому повезёт.
Елизавета Волчегорская:
— Ну для многих, это, но всё-таки у многих было вот это детство, а сейчас...
Татьяна Смирнова:
— А сейчас очень у немногих, сейчас это исключение, скорее.
ЕлизаветаВолчегорская::
— Сейчас это исключение, сейчас деревни как таковой увы, за городом дача тоже.
Татьяна Смирнова:
— Ну чуть-чуть компенсирует, конечно.
Елизавета Волчегорская:
— Ну чуть-чуть, там уже совсем другое, там у тебя не бабушка, ты сам уехал. И у тебя к ребёнку ещё грядки добавились. Но я смотрю на опыт свой и своих друзей, все равно это другое. У нас вот, например, дача, там совсем леса нет, это же Подмосковье, какой там лес? Там заборы одни, чтобы попасть в лес, нужно садиться за руль и час рулить.
Татьяна Смирнова:
— Ну да. И мне хотелось, чтобы у нас появился такой дом. Мы начали путешествовать, мы искали, ездили монастырям помогали, и вот тоже опыт жизни при монастыре и такого лагеря палаточного при Николо-Сольбинском монастыре. У нас был палаточный лагерь. Он нам очень много дал, он научил педагогов, нас, меня саму и детей.
Елизавета Волчегорская:
— Там леса такие вокруг Сольбы потрясающие и чистые.
Татьяна Смирнова:
— Потрясающие, мы в них учились собирать ягоды, грибы и гулять, и не бояться, и при этом близость к монастырю, опыт красивой монастырской молитвы и идеальное почти пение, дети поняли к чему стремиться. И сейчас у нас изумительный хор, в том числе благодаря тому, что у них был такой пример с детства, и они старались, вставали, пока там не было ещё людей и стройки, они на клирос вставали и помогали сёстрам, и сами учились. И потом мы ездили ещё в Николо-Сольбинский монастырь, и недавно ко мне пришла одна родительница, у которой сейчас девочка учится уже в школе, и уже не в первом классе, а девочка очень избалованная, я говорю: послушай, дорогая моя, ну предположим, Маша, она не Маша, а, ну предположим, Машенька, что происходит, почему девочка такая капризная, какие проблемы? Я ей показываю, рассказываю, как девочка все время хочет, чтобы ей давали и совершенно не хочет отдавать. Девочка хочет, чтобы все было для неё, и мама признается, что да, вот я хотела, чтобы она была счастлива, чтобы у неё было такое счастливое детство. А вот мы, когда были маленькие, вы нас отвезли в монастырь, и мы там всему научились, я теперь после ведра селедки в монастыре, мне теперь одну селедку почистить не проблема. Или сколько мы там и пол мыли, и мусор выносили, я теперь ничего не боюсь, никакой работы. Их тоже давайте, везите. Я говорю: дорогая, вот мы тебя научили, ты должна этот опыт сама своему ребёнку передавать. Но частично опыт труда у нас сохранился и в новом лагере. В какой-то момент монастырь стал строиться, там появились свои дети, и нам стало ясно, что нам надо отпочковаться. И в 2004-м году...
Елизавета Волчегорская:
— Я думаю, что нужно пояснить, что-то дети в Николо-Сольбинском монастыре появились потому что, что там школа тоже своя есть, и курсы у них и в общем у них тоже очень серьезная учебная программа. Я насколько знаю, игуменья...
Татьяна Смирнова:
— Игуменья Еротиида, матушка.
Елизавета Волчегорская:
— Игуменья удочерила дочек особенных.
Татьяна Смирнова:
— Да, у неё малыши свои, да. Ну в смысле, которых она сама воспитывает. Да, там огромная деятельность, очень красивая, очень интересная. Мы попали в первый же год монастыря, тоже интересно, мы попали, это тоже история. Мы в Киев поехали в паломничество, и в Покровском женском монастыре я говорю детям: дети, давайте помолимся, нам так нужно понять, где же нам теперь летом, нам нужен дом, нам нужно место, где нам будет хорошо вместе летом. И мы молились, дети молились. И ко мне подошла сестра-монахиня и говорит: знаете, там монастырь новый открылся, ну никого, шесть человек монахинь, нищета, беднота.
Елизавета Волчегорская:
— А он же в руинах? Там же, по-моему, была сначала...
Татьяна Смирнова:
— Психбольница.
Елизавета Волчегорская:
— А потом вообще ничего.
Татьяна Смирнова:
— Там была психбольница, там к тому времени был уже Никиткий монастырь, немножко один предел как-то привёл в какую-то сообразность, там иконочки повесили, загородили, печку железную поставили, ну и всё. Большой корпус, весь дырявый, не отапливается, решетки на окнах, вонь, карболка, мусора вывезены были самосвалы, и один полуразрушенный храм — всё. А меня одно интересовало: там речка есть? А сестра говорит: не знаю. Ну, наверное, есть. И вот мы повезли туда посылки, мы повезли туда по просьбе этой сестры на помощь посылки, попали туда, и покойный владыка Михей Ярославский, чудеснейший старчик, он благословил нас, и приезжал в лагерь, благословил детей, он сказал: давайте, давайте, пусть будут дети, матушка спрашивала у него разрешения. И вот мы почти 5 лет, 4,5 года ездили туда и зимой, и летом, и помогать всегда. Дети многому научились, и мы воспитали вот какую-то свою помощь, у нас такой первый опыт был передачи опыта труда, свершения. И в общем, жили в палатках. Монастырь стал строиться, стали появляться свои дела, и нам тоже понадобилось больше места, школа выросла очень сильно. И в результате матушка мне помогла, и благотворители монастыря помогли найти это место, и так мы переехали за 30 км от Сольбу, в деревню Хороброво Переславского района Ярославской области. Мы много мест посмотрели, нас и священники местные повезли, и друзья уже, которых мы нажили в тех краях, я говорю: ой, здесь красиво, хорошо, но тут дорога плохая. Ой, красиво, хорошо, но какое-то здание холодное, неприятное. А когда мы туда приехали и увидели этот старый барский дом двухэтажный, крышу старинную переславскую, сейчас в Переславле одна только кровля сохранила типичную переславскую архитектуру. Там очень интересный, такой как бы даже не знаю, как это назвать, в общем, структура кровли совсем необычная с кругленькими окошечками в кровле. И когда наш вот покойный уже благодетель, помощник Валентин Владимирович Кошкин нас туда привёз, показал, и он говорит: ребят, я вас только очень прошу — восстановите кровлю, как есть, сколько ушло денег, сил, чтобы найти кровельщиков, никто не брался устанавливать. Сейчас в Переславле одна такая кровля осталась, а когда мы приезжали вот в первые годы, там половина кровель по главной Московской улице были вот такие, как у нас. Так что у нас теперь там, можно сказать, памятник кровельной архитектуры, ну и сам дом очень красивый. Этот Болотов был ктитором монастыря, ктитором храма, он был такой чудесный человек, о нём в народе сохранилась прекрасная память, построил дом, и началась революция. Он там пожил годик до революции и несколько лет после, не сразу отняли, говорят, что был очень хороший человек, не сразу обидели. А потом это была долго школа. И за три года до появления нашего её закрыли, и когда мы получили здание, крыша эта красивая лежала, то есть она упала, стропила рухнули, подвал провалился, ну там постарались люди, картошку засыпали, поддувало закрыли, вообще много чего было сделано неразумного. За три года успели фактически разрушить, 100 процентный износ. Но мы не испугались, нам понравился яблоневый сад, мы влюбились в деревню Хороброво, мы влюбились в речку Нерлю, прекрасное водохранилище там, большая акватория водная, при этом нет, чтобы сразу глубоко было, хороший такой берег песчаный, эти луга вокруг, эти виды. Там есть точка возле нас, когда видно три храма на горе, представляете? С одной точки три храма: Хмельники, Нагорье и наше Андрианово. И когда уж мы с батюшками познакомились, там что ни батюшка то бриллиант. Добрые, простые, хорошие, с удовольствием приезжают к детям, поют с ними песни у костра, дети идут с ними разговаривать, спрашивают. А вы знаете, для меня вот такая наиболее отрадная картина, когда я вечером вижу: приехал батюшка, провёл официальную беседу у костра, но тоже какая официальная у костра? Дети задали вопросы, беседа затянулась уже, приятно, значит, дети увлеклись, поужинали. И вдруг я вижу, что за палатками ходит батюшка, с ним какой-то отрок, и я знаю, что у этого отрока большие проблемы, с дружбой или с любовью, или что-то он сам с собой не справляется, или домой захотел, заскучал. И я вижу, как он сам подошел к батюшке, как они час беседуют. И мне до слез всегда это радостно — человек нашел священника, друга и помощника. То, что иногда в храме не получается в спешке, в заботе, или священника он боится, ребёнок, или вообще не понимает, что с ним можно просто разговаривать. Да и батюшка не всегда на этот запрос может ответить. Вот. А там у нас батюшки изумительные, прекрасные и они находят ключик к детям. И дети находят у них большую помощь во время летних смен наших.
Елизавета Волчегорская:
— В эфире радио «Вера» программа «Светлый вечер», с вами Лизавета Волчегорская и директор общеобразовательной школы «Образ» Татьяна Юрьевна Смирнова. Оставайтесь с нами, мы скоро вернёмся.
Елизавета Волчегорская:
— «Светлый вечер» в эфире радио «Вера», Татьяна Юрьевна Смирнова директор общеобразовательной православной школы «Образ» в этой студии, и Елизавета Волчегорская здесь тоже с вами. И мы говорим о детях, об их развитии, об образовании, о том, как провести лето, которое обещает быть холодным и дождливым. Но мы будем надеяться на лучшее, и надеемся, что это ошибка Гидрометцентра. Возвращаемся к лагерю. Вот вы переехали в деревню Хороброво.
Татьяна Смирнова:
— Деревня историческая, когда-то это было село при монастыре преподобнаго Сергия при Троице-Сергиевой лавре, монастырское, и там же в деревне была часовня Владимирской иконы Пресвятой Богородицы, а называется оно Хороброво по преданию, потому что сражались против монголов очень храбро и отстояли деревню. Поэтому такая вот земля, куда мы попали, земля с историей. И мы с самого начала стали с детьми заниматься этой историей. Для меня ещё очень важная вещь, чтобы они знакомились со стариками. Это уже совсем старенькие люди, но они ещё есть, к которым мы идём, слушаем рассказы, записываем, узнаем, как деревня жила, что здесь было в недавнее время, в давнее время, в преданиях, нам былички рассказывают, легенды рассказывают или просто говорят, как как вот были колхозы, а что после колхозов. И для детей это, конечно, такое погружение в историю своей страны. Но как же устроен наш лагерь? Много лет мы ездили только со своей школой на один месяц в июле, а в какой-то момент у нас хватило сил начать это здание всерьёз уже восстанавливать масштабно, восстановить так, что мы теперь его используем и зимой, и можем делать круглогодичные программы, и делаем их. И чтобы пустить, пригласить к нам детей, не учащихся в школе «Образ». Хотя уточняю, конечно, у нас находились всегда другие дети, и в лагерь приезжали дети из разных концов страны, и даже из Франции, подружились с семьей, потом эти французы у нас учились и заканчивали школу. А нашли они нас через Хороброво. Захотели поучить русский язык в России, приехали четверо детишек с папой, вот. И вот запускаем лагерь для всех, любые дети могут поехать. Лагерь остается православным, в тесной связи с местным храмом, но надо понять: что такое православный лагерь? Это, конечно, не то, что мы с утра и до ночи молимся. Есть короткая сокращённая утренняя молитва, есть короткая, но очень благодатная и проникновенная вечерняя молитва. Дети, например, любят такой формат от монастыря взятый, они вечером с иконой Богородицы и с Богородицей желающие из дежурных обходят лагерь по кругу, такой маленький крестных ход. Это очень трогательно, а для них это приключение, и даже те, кто раньше-то и не знал, что такое Богородицу читать и в храм ходить, приключение само им очень нравится. Исповедуют обычно прямо в лагере, кто хочет причаститься, и раз за смену дети причащаются. У нас в смене это получается чаще, но потому что народ привычный, а в другой смене, это смена двухнедельная, начиная с 1 июля, и за две недели дети один или два раза посещают храм, ну батюшки к ним приезжают. И все, кто может, все кто церковные, православные, у кого есть понимание, желание, причащаются Святых Тайн. А так программы у нас такие активные интересные. В июне с 1 по 14 у нас будут «Нарнийские приключения». Почему мы выбрали эту христианскую книгу Льюиса «Хроники Нарнии» и ту часть, которая называется «Лев, колдунья и платяной шкаф»? Дети у нас войдут в первый день в платяной шкаф, и с ними начнётся много приключений. Но Хроники Нарнии — это не только про духовность, это не только про жертвенность, это не только про любовь и про победу над злом, это ещё и книга про дружбу и про семью. Поэтому дети должны научиться дружить, прощать, и каждый день будет посвящен какому-то событию, и это событие будет проживаться. Проживаться с точки зрения тех трудностей в дружбе, с которыми сталкиваются дети. У нас будет задача — приобрести как можно больше друзей за смену, научиться дружить, и познакомить с собой других, познакомиться с другими, выполнить массу творческих проектов, у нас всегда есть и в школе, и в нашем лагере всегда много ремесёл интересных, поэтому у них будет изобразительное искусство, у них будет плетение из ивового прута, корзиноплетение, наша фишечка такая школьная, дети плетут сложнейшие работы, там они успевают научиться плести корзину, например, небольшую, или подносик. А это очень красивые вещи. Вот если их продавать на ярмарках, то они дорого стоят, то есть ребёнок сделал вещь, красивую, настоящую. Представляете, какое у него самосознание проявляется?
Елизавета Волчегорская:
— Да что там ребёнок, я в 30 лет в первый раз сделала ивовый забор на даче, я такая счастливая была. Что вот я вещь сделала, и она есть, и она красивая, мне этого заряда хватило на всё лето. Я весной сделала.
Татьяна Смирнова:
— Заборчики мы тоже делаем, у нас есть отдельные отряды, связанные с ландшафтным дизайном. Там у нас грядочки, кустики, и, кстати, городские дети сейчас очень любят в земле ковыряться, и раньше дача всем это очень надоедало, сейчас дети с удовольствием сажают, поливают, возят землю, поэтому у них есть время такими интересными вещами. Но при этом в своих отрядах за смену они проживают вот эти этапы, они обсуждаются, они театрализуются. А если плохая погода, мы смотрим кино. Мы переходим в здание. У нас лагерь называется палаточного — стационарный. У нас в саду стоят палатки, палатки у нас очень благоустроенные. Вы знаете, палатки благоустроенные — это звучит смешно, конечно, но у нас хорошие палатки, они брезентовые, с тентами, у них есть такие терраски, у них есть пол, у них есть полати, на которых дети спят.
Елизавета Волчегорская:
— Пол имеется в виду такой поддон?
Татьяна Смирнова:
— Деревянный пол, деревянные полати, матрасики, и только на них они уже спят в спальных мешках. Когда ты говоришь кому-то в 10 лет: ну слушай, ты ещё можешь спать в доме, давай ты будешь спать в доме, он говорит: нет, я буду спать в палатке. Детям это, конечно, больше нравится спать в палатке, они это очень любят, и наши дети, кто растёт и ездит в лагерь, они говорят: мне уже 10, внучка у меня говорит: мне 10, я же в этом году буду спать, бабушка, в палатке, да? Меня уже пустят в палатку? То есть для них это знаете, такое взрослое уже, я буду со всеми в палатке. Но у тех, кто в палатке, у них режим. Они попозже ложатся спать, подольше сидят у костра, поют песни, а малыши попоют немножко, посидят, а потом, устали, моют ножки и в постельку. Малыши, то есть дети с 8 лет до 10 лет, они спят в доме, там у нас благоустроенное и хорошее помещение. Горячий душ, не то что там дети только в речке купаются. В речке-то не очень можно, да и погода, знаете, неизвестно какая, а у нас есть горячий душ, у нас есть горячая вода, у нас своя скважина, вода чистая, хорошая, в общем, все благоустроено, очень чистенько, весело, территория огорожена, яблоневый сад. Мы вот смеемся — надо назвать лагерь имени Ньютона, кому-нибудь да яблоко шлепнется на голову. Но это последняя смена, это в августе, кто поедет. У нас как раз в июне вторая смена будет посвящена, называется «Пилигрим». Это будет элитный отряд этнографов, корпус «Пилигрим» отправится в прошлое, восстановить утраченные знания, определив значение и ценность народных культур и традиций. То есть этнография, сбор материалов краеведения, путешествия, походы, исследование местности ну и всякие-всякие приключения, которые дети очень любят. А последняя смена произойдёт в августе, я пропустила июль, я о нём скажу отдельно, но вот эта смена открыта для всех, произойдёт в августе, она называется «Кинослёт». И дети будут снимать кино, смотреть кино, обсуждать кино, учиться говорить, осваивать профессии, связанные с кино, и в конце у нас будет кинофестиваль «Огнегривый лев».
Елизавета Волчегорская:
— Давайте ещё раз уточним, с какого возраста детки, а главное, как они могут попасть в ваш лагерь?
Татьяна Смирнова:
— Мы принимаем детей с 8 до 15 лет, они попадают в лагерь, для этого они должны либо позвонить по телефону, либо зайти на сайт, оформить путёвку.
Елизавета Волчегорская:
— Сайт православной школы «Образ».
Татьяна Смирнова:
— Да, путёвки оплачиваются с карты «Мир», и на них возвращается кэшбэк, потому что лагерь официально входит в реестр, у нас есть все разрешения, всё опрыскано от клеща, все проверено Роспотребнадзором, это тоже важно, потому что бывают, знаете такие вещи...
Елизавета Волчегорская:
— Ну не будем о грустном.
Татьяна Смирнова:
— Мы никогда не рискуем, стараемся всё делать правильно. Есть сайт лагерь Хороброво, есть сайт школы «Образ», Малаховка, и там, и там вы найдёте все контакты, и сможете записаться и оформить себе путёвку и поехать в лагерь.
Елизавета Волчегорская:
— Я напоминаю, что в эфире радио «Вера» программа «Светлый вечер», с вами Елизавета Волчегорская, и у нас в гостях директор православной общеобразовательной школы «Образ» Татьяна Юрьевна Смирнова, которая ещё автор замечательной книги «Мир, в котором не стыдно быть хорошим», о которой я всё хочу поговорить с начала программы, но я боюсь, что мы не успеем, потому что мы не успеем, потому что столько интересных тем, ну это будет уже отбельная программа, но хотя бы прошу вас темы этой коснуться.
Татьяна Смирнова:
— Эту тему, название книжки мне подарил мой ученик из первых ещё московских учеников, и сейчас он помогает мне, он жертвует на обучение одарённых детей, у кого нет возможности платить за школу, у нас есть несколько стипендий, которые дает Михаил, и Михаил как-то приехав в мою школу, человек большого бизнеса, больших задач и сложных, посмотрел и сказал: Татьяна Юрьевна, я понял, что здесь происходит, вы создали мир, в котором не стыдно быть хорошим. Сейчас мир другой, говорит он. И вот я поняла, что это и есть наша программа. Надо создавать мир, в котором детям хочется быть хорошими, интересно быть хорошими, престижно быть хорошими, и весело быть хорошими. Лагерь тоже устроен так, как мир, в котором весело и интересно и здорово быть хорошим. И человек это понимает довольно быстро, у нас в лагере нет телефонов, мы их забираем у детей, договариваемся, даем позвонить маме, папе, когда нужно. Мама, папа звонят, когда им тоже нужно, но телефон, доступ к ним ограничен. И да, бывает так, что ну прям ломка. Он звонит маме и начинает ей просто врать и говорить... была история, когда девчонка, хорошая девчонка, но уж очень ей без телефона стало грустно, стала говорить: мама, все ужасно, я сплю на голых досках, я оцарапала всю попу, ну доски, об нельзя оцарапаться, они отшлифованные, во-вторых, на досках лежат матрасы, а в-третьих, девочка, конечно, полностью все придумала, просто ей захотелось скорее к телефону, который у неё попросили отдать на это время. А через три дня она сказала: чего я делала, зачем я сделала? Мне же так здорово здесь, потом поехала второй раз. Поэтому вот эти истории, когда в первые дни дети скучают, тоскуют, мы очень просим родителей не поддаваться, не прилетать быстро на спасение, а говорить с нами, мы примем меры, мы поговорим с ребёнком, мы предупредим какие-то тревоги, и в конце концов, если адаптация прошла у ребёнка, 3-4 дня, а дальше он говорит: мама, папа, ну что вы примчались или почему вы звоните так часто? И мама или папа звонит и говорит: почему он мне не звонит, что произошло? Я говорю: ну это уже хороший признак. Значит ему не до вас, он занят своим детским делом, он дружит, он виселится, хорошо, мы ему напомним, он с вами поговорит. Да, история такая, что дети приезжают к нам и возвращаются, и уже приезжают вожатыми. Вот у меня, например, есть такой ещё проект «Крестный ход по воде», мы его очень любим, гордимся.
Елизавета Волчегорская:
— Красиво, наверное.
Татьяна Смирнова:
— Очень красиво, у меня стихи, они называются «Стихи про счастье» и единственные стихи про счастье, это стихи про счастье, когда мы шли в этом крестном ходе, это были белые кувшинки на воде и цапли по берегам, и был один крестных ход, их уже много позади, когда были жуткие ливни и мы решили не идти, потом батюшка благословил и говорит да с Богом, прорвемся. Взяли тенты, взяли плёнки, и я сидела в лагере, как это штаб, и все время им звонила и говорила: как вы там, гроза, гром, молния? Они говорят: у нас нет. Они от меня там 10 км, 20, 30, 40, везде гроза, гром, молния, они прошли в голубом коридоре пять дней, на них один раз в конце капнуло, поморосило дождём, когда мы вернулись в лагерь, везде уже хляби разверзлись, и везде полил ливень. Им дали дойти до конца и отслужить Литургию на острове посреди Волги. Вот в этот крестный ход у нас ходят уже проверенные люди, и в каждой смене есть лодки, у нас есть матрос-спасатель, всякие круги спасательные, спасательные жилеты, дети тренируются с вёслами, и те, кто справился, те, кто себя хорошо показал, те могут попасть в крестный ход по воде, это такая почётная награда, это благотворительная акция, и это остается в памяти на всю жизнь. Вот у меня сейчас едет вожатым и ведёт крестный ход, и очень много помогает нам в этих крестных ходах, фактически один из лидеров молодёжных крестного хода, Алексей Новосельский, он не учился в моей школе, но первый раз он приехал в лагерь во втором классе и пошёл в крестный ход. Мы не берём малышей, но нас уговорили его родители, и мы видели, что он очень сильный. И он говорит: сейчас я вспоминаю только то, как я спал на дне лодки, он все время уставал. Но с тех пор он ходит каждый год, он пропустил только тогда, когда был в армии. Ходит каждый год, теперь уже это те люди, которые ведут вместо нас этот крестный ход, которым мы можем доверить наших детей, они выросли в этом крестном ходе. И как-то мы собрались у костра после крестного хода, и я спросила: ребята, а как тяжело ведь было идти, скажите, вы ведь ходите в байдарочные в Карелии, все время рассказываете, как там было весело, а тут как было? Они говорят: мы же понимаем, тут же духовное дело, оно тяжело дается, как будто тебе все время кто-то мешает. Но когда дошел, радость ни с чем нельзя сравнить. Вот и действительно это такая... Они же поют, они участвуют в службах на берегах, они же... колокольня с нами плывёт и звонит, то есть это такое целое красивое действо на Нерли до самой Волги. Это отдельный разговор, если хотите, можно просто отдельную программу, про него можно рассказывать, и вместе прийти с основателями крестного хода, с лидерами. Вот рассказывая лагере, о его истории, о его настоящем, я, конечно, не могу не сказать о своем муже Алексее Юревиче Смирнове. Но я бы не сделала без него школы, это не только моё плечо, это человек, у которого есть свои проекты здесь, о них, если интересно, я вам расскажу отдельно. Все ремесла, корзиноплетение, масса других, сам крестный ход по воде — это всё детище моего супруга. И его опыт в геологии, 10 лет в геологии, он научил нас правильно и красиво всё это организовывать. Ну к тому же он звонарь, и звон на воде — это тоже его детище.
Елизавета Волчегорская:
— Тогда мы его ждём в этой студии в следующей программе.
Татьяна Смирнова:
— Спасибо, я думаю, он придёт. У нас вот такое лето, мы очень хотим, чтобы вы приехали. И если у кого-то возникли вопросы или недоразумения, можно нам позвонить, и мы все расскажем, что и как, как это устроено, и, наверное, много страхов. Вы знаете, я только скажу, когда я была маленькая, я один раз ездила в пионерский лагерь, и мне очень не понравилось. Мне не понравилось, как там было сухо, строго, официально. Мне не понравилось, что мы были фактически в палате там ну такое вечером, страшилки, пугалки, хулиганства какие-то, то есть я себя чувствовала довольно беззащитной. Третье, мне не понравилось, ну мне вообще ничего не понравилось. Сухо, холодно и не хватало какого-то человеческого. Потом я приехала к сестре, это все советское время, она была в спортивном лагере на берегу Истры. Там стояли палатки, дети тренировались, они занимались спортом, у них в тихий час можно было читать книжки, а не надо было лежать тихо, у них был довольно произвольный, попозже, отбой, костер. Я думаю: такой лагерь я хочу. И когда я делала лагерь, я больше ориентировалась вот на эту традицию. Плюс к этому прибавился наш православный опыт, и опыт, который мы наработали. Но, вот уж как никогда не думала, что у меня появится такой настоящий лагерь как из фильма «Посторонним вход воспрещен». Самые настоящие, с кукурузой, там даже как девушка стояла, которая кормит кур, а вторая с веслом. Лагерь «Ленинские искры» в Подмосковье. Мы отвоевали, спасли от смерти, благодаря бывшему директору Василию Викторовичу Гомеру и моей дочери Елизавете, и мы его спасли, его передал Роскомимущество, прямо благодарность им огромная, нам в пользование безвозмездно. И теперь там будет хороший светский, у нас православный, а там светский будет лагерь. Интересный, он будет основан на семейных ценностях, на дружбе, там тоже много будет всего происходить. Это вот для тех, кто не готов ехать в православный лагерь, а хочет такой хороший летний досуг. А ещё у нас там будет новая школа, филиал.
Елизавета Волчегорская:
— Повод нам ещё и зимой с вами поговорить.
Татьяна Смирнова:
— Можно и раньше. Я с удовольствием расскажу.
Елизавета Волчегорская:
— Я от себя хочу добавить, что действительно не надо бояться этих и походов, и трудностей. У меня одно из самых светлых воспоминаний, вот спасибо, что напомнили, как раз лодочный поход по Селигеру, страшно вспомнить, когда мы тоже шли к Нило-Столобенской пустыни. И под дождь мы попали, я помню заливающий дождь, когда ты ещё идёшь на вёслах, навстречу такое ощущение что тебя просто из ковша или из брандспойта кто-то поливает, но ничего, мы дошли до пустыни Ниловой, которая тогда ещё в руинах стояла, это сейчас там молитвами и трудами архимандрита Аркадия Губанова она восстановлена, 15 лет он просто трудился на этом поприще, просто как Китеж-град сейчас.
Татьяна Смирнова:
— Да, там очень красиво, мы бывали.
Елизавета Волчегорская:
— Да, а тогда она была в руинах, там не было ни одной целой стены. И в полуразрушенном храме один монах в хоре и один служил Литургию. И там было холодно, там не было ни отопления, ничего, гуляли ветра, и штукатурки не было и, по-моему, даже пола не было. И мы мокрые, измождённые, дети, ну подростки, входим в этот храм, не очень стройное пение, но такое счастье. И я вот сколько лет прошло, столько событий, но у меня это, вот это настоящее, это живое, это то, что со мной, это мой опыт.
Татьяна Смирнова:
— Понимаете, без опыта преодоления не будет ничего: ни полноценного высшего образования, ни бизнеса, ни семьи, этот опыт мы можем получить только в детстве и особенно в отрочестве. Меньше должно быть занудства, меньше поучений, меньше говорить — это плохо, и это плохо, и телефон твой плохо и iPhone. Да не плохо. Просто есть ещё много всего на свете важного и интересного. Не запрещение, а предложение чего-то более ценного, и преодоление страхов. Дети боятся, они в телефонах сидят со страха.
Елизавета Волчегорская:
— А родителям проще, когда ребёнок сидит в телефоне, а не пазлы с ним раскладывать, ну условно говоря. А потом ребёнку же и прилетает, за то, что родитель вёл себя так, как ему было проще. Бесконечная тема, такая интересная, но вот, как принято говорить у нас на радио, к сожалению, наша программа подошла к концу.
Татьяна Смирнова:
— Спасибо, Елизавета, вы так меня вдохновляли своими репликами.
Елизавета Волчегорская:
— А как вы меня вдохновили, я очень надеюсь на новую встречу. Напоминаю нашим радиослушателям, что в эфире программы радио «Вера» была программа «Светлый вечер», её для вас провела Елизавета Волчегорская, у нас в гостях был директор православной общеобразовательной школы «Образ». Мы говорили о школе, о досуге, о лагерях, в которых можно поучаствовать этим летом, всю информацию можно найти на сайте школы «Образ». Спасибо вам большое.
Татьяна Смирнова:
— Спасибо вам, было очень интересно, спасибо за возможность поделиться своим опытом, и действительно пригласить детей хочется, чтобы много детей стали немножко счастливее, веселее и добрее за это лето.
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывают у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!