«Неожиданный приход к вере»

В этом выпуске своими светлыми историями о том, как человек пришел к вере и стал христианином после какого-либо чуда или удивительного события в жизни в уже сознательном возрасте, поделились ведущие Радио ВЕРА Константин Мацан, Наталия Лангаммер, Алла Митрофанова и наш гость — настоятель храма святителя Иова, Патриарха Московского и Всея Руси священник Александр Нарушев.

---

К. Мацан

— Добрый вечер, дорогие друзья. В эфире «Светлые истории» на Радио ВЕРА — наша любимая программа, в которой мы собираемся в студии вчетвером, чтобы рассказывать истории о том, как Бог неизменно присутствует в жизни человека, открывает Себя, помогает, утешает. «Светлые истории» — программа, которую можно не только слушать, но и смотреть на сайте radiovera.ru или на странице Радио ВЕРА во «ВКонтакте». Я приветствую гостей нашей сегодняшней студии. Наш гость — священник Александр Нарушев, настоятель храма святителя Иова на Можайском шоссе, председатель Комиссии по деятельности воскресных школ города Москвы. Добрый вечер.

Свящ. Александр Нарушев

— Добрый вечер.

К. Мацан

— И мои дорогие коллеги, ведущие Радио ВЕРА: Алла Митрофанова — привет.

А. Митрофанова

— Здравствуйте все.

К. Мацан

— Наталия Лангаммер — привет.

Н. Лангаммер

— Добрый вечер.

К. Мацан

— Я — Константин Мацан. Дорогие друзья, ещё раз скажу, что есть видеоверсия программы «Светлые истории». И, в частности, на нашей странице во «ВКонтакте» есть возможность оставлять комментарии под программой и не только делиться впечатлениями об услышанном, но и писать ваши истории. Мы их очень ценим, мы их собираем, читаем внимательно и время от времени выбираем то, что больше всего запало в сердце, чтобы сделать программу целиком из ваших историй. Пока таких программ было немного, но они были. И мы надеемся обязательно это повторить. Поэтому, пожалуйста, не пренебрегайте этой возможностью написать вашу историю, вашу светлую историю, чтобы мы её в эфире зачитали. Если не в комментариях на страничке Радио ВЕРА во «ВКонтакте», то можно прислать ваши истории на сайт: [email protected].

И вот сегодняшняя наша тема на самом деле тема вечная: про приход человека к вере, про обретение веры, может быть, про то, в каких неожиданных обстоятельствах это случалось. Хотя по большому счёту любой приход к вере есть маленькое неожиданное Божие чудо. И мы, наверное, не в первый и не в последний раз на эту тему рассказываем истории в «Светлых историях», потому что это, пожалуй, самое главное. Вот самое главное событие в жизни человека — когда в неё приходит Бог. И всегда интересно узнать, как ещё это бывало. Я думаю, что вот у вас, отец Александр, — мы обычно с гостя начинаем наши «Светлые истории», — как у пастора, таких историй просто готовый саквояж.

Свящ. Александр Нарушев

— Я совершенно поддержу вашу мысль о том, что приход к вере — это даже не маленькое чудо, а это огромное чудо. Потому что, может быть, со стороны это кажется, что это какая-то обыденная вещь — где-то что-то произошло, кто-то с кем-то вдруг внезапно... Если посмотреть, как наши невоцерковлённые друзья-товарищи относятся вдруг к человеку, который начал ходить в храм, начал соблюдать посты и всё прочее, то они даже смотрят на него с некой подозрительностью. Но в масштабе личности обретение веры, обретения Бога — это огромное чудо. Это целый взрыв, сравнимый, наверное, со взрывом Вселенной, который дал начало по повелению Божьему всему существующему. То есть человек начинает жить совершенно по-другому. Конечно, много у меня примеров, и сейчас всплывает, и по дороге, когда сюда ехал, в машине вспоминал этих людей, эти лица. И что-то личное приходило. Наверное, такой самый яркий пример, не очень давно произошедший, в истории нашего прихода — это обращение к вере такого человека, выросшего, воспитанного в традиционной исламской культуре, турка по национальности. И вот этот человек несколько лет назад просто начал меня донимать вопросами христианской веры и желанием принять крещение. При этом он осознавал, что родственники его не поймут, что, приезжая обратно к себе домой в Турцию, он будет испытывать не то что дискомфорт, а может быть, даже какие-то притеснения. Но вот настолько сильное у него вдруг это желание стать христианином возникло, что вот он решил таким образом завершить, так сказать, этот огонь веры, который разгорался, что он разжёг, и принять крещение. Честно скажу, что я, наверное, месяца два-три его так испытывал, сам себя внутренне ломая. Думаю: «Пришёл человек, просит креститься. Ну что ты его мучаешь?» Мы общались — у него не очень чистый русский, но хороший. И мы читали Евангелие, где-то я что-то пояснял, рассказывал. Звали его до крещения Замиг.

Н. Лангаммер

— А потом?

Свящ. Александр Нарушев

— Симеон — в честь Симеона Богоприимца, в его память. Ему очень понравилась история про Симеона, про Сретение, про встречу. Как-то одна из наших бесед была построена как раз на тему Сретения Господня. И он говорит: «Этот Симеон же дождался». Я говорю: «Да, дождался», — и так думаю, что надо его крестить как Симеона. Я ещё немножко чуть попозже вернусь и ещё расскажу про него, почему так Симеон родился — это уже действительно такое чудо. А если говорить про веру, как он пришёл к этой вере, то он ездил на машине — таксистом работал. Говорит: «Всё время проезжаю мимо вашего храма, колокол начинает звонить, а у меня сердце прям вылетает. И не могу понять, что происходит. Я религиозный человек был — ну, как бы так, по мере, — турки не очень такие, более светские люди. А здесь вот этот колокол православный звонит, и у меня сердце вылетает». Сразу вспоминаются слова, по-моему, Синкевича: «Не спрашивай, по ком звонит колокол — колокол всегда звонит по тебе». И вот его призвал колокол. В данном случае с нашего храма, но не только — он говорит, что везде и всегда, когда слышал колокола, его всегда это как-то очень сильно будоражило, как будто зовёт Господь. Сейчас раб Божий Симеон крещёный православный христианин. Знаете, всегда хочется какой-то прям хеппи-эндовской концовки истории. Слава Богу, что он жив и здоров. Сказать, что он супервоцерковлённый человек я не могу, но он всегда в поле зрения, он приходит. И вот уже несколько лет, и он всё-таки приходит, иногда причащается. И как-то на днях мы с ним встретились, я говорю: «Ну как ты, Симеон? Ничего у тебя?..» Он говорит: «Нет, не остыл». Ну, такая тайна души, тайна жизни происходит. И я не знал его до его прихода к вере, я не знаю, как он изменился. Но я увидел то, насколько сильно было призвание Божие в его душе, как оно срезонировало, что он готов и пошёл на реальное исповедничество, любя своих родителей, любя своих родственников. Но он не смог устоять от этого разрывающего всё голоса Божия в его душе. И вот так он завершил. Надеюсь, ещё продолжает и будет продолжать. Если Симеон меня услышит, он поймёт, о ком я говорю.

К. Мацан

— А он как-то приезжал после этого к своим родственникам туда, в Турцию? То есть он с ними общался? Какая была реакция? Рассказывал ли он что-нибудь об этом?

Свящ. Александр Нарушев

— Я не интервьюировал его в этом плане. В принципе, он ездил в Турцию. До поездки его мы с ним разговаривали. Он говорит: «Я, наверное, специально не буду говорить, но и отказываться не буду». Знаете, требовать от другого человека прямо такого сразу исповедничества даже священник не вправе. Я ему говорю: «Ты же узнал Христа — вот дорожи и люби Его. Как ты будешь дальше — это уже твоя борьба, твоя жизнь со Христом». Но он в свойственной восточной манере бил себя в грудь и говорил: «Это всё теперь моё, это навсегда!» Дай Бог. Но я говорю, что не виделся с ним полгода. Буквально на прошлой неделе он приехал и попросил освятить квартиру, которую купил. Он поэтому переехал. Он говорит: «Я переехал в другой район, но хочу, чтобы...» Я обрадовался тому, что он на месте, свой. И его чудо продолжается — продолжается в ведомом только ему и Богу направлении. Но это вот одна из историй. Думаю, если вы ещё до меня доберётесь, я вам расскажу ещё несколько.

К. Мацан

— У нас ещё есть немножко времени. Расскажите ещё одну, какую-нибудь коротенькую.

Свящ. Александр Нарушев

— Самую коротенькую? Про колокол? Расскажу — свою, если можно.

К. Мацан

— Так, отлично.

Свящ. Александр Нарушев

— Почему я так среагировал на Симеона? Потому что такая же история произошла со мной в детстве. Это не взрослый возраст. Мы сейчас, наверное, обсуждаем больше вопрос, связанный с обретением веры во взрослом возрасте, когда это действительно так вот прям должно пройти было бы через огонь и воду.

К. Мацан

— Да.

Свящ. Александр Нарушев

— А в детстве у меня было всё проще. Я тоже вышел как-то на на улицу и вдруг услышал колокол. Ну, вроде он всегда звонил, но в этот раз он позвонил особенным образом. Мне было лет 12, и я пошёл искать храм, откуда он доносился, и так и остался там.

Н. Лангаммер

— А родители верующие были у вас?

Свящ. Александр Нарушев

— Я из семьи военного офицера, боевого офицера. Родители никогда не отрицали, но венчались только тогда, когда я уже решил становиться священником, то есть уже в совсем зрелом возрасте. Но сейчас они воцерковлённые люди. Папа — Царствие ему Небесное — четыре года назад преставился. Он причащался, исповедовался. И вот тоже как Христос его изменил, если про отца говорить. Он в своё время упал и сломал позвоночник. Это было в начале 90-х. И он лежал, уже не надеясь особо, что встанет. Но вдруг начал молиться Серафиму Саровскому, Амвросию Оптинскому. Вот его воцерковление началось, будучи уже подполковником, что вот он лежит на кровати и начинает размышлять о своей жизни. Нет, он ходил, работал, потом стал директором большой фирмы и так далее после увольнения из армии. Но он всегда сам говорил, что его поднял с постели преподобный Серафим и Амвросий Оптинский. И я видел, как он меняется. Потому что это был суровый, хотя очень интеллигентный, но очень суровый человек в семье. Мнение отца было безальтернативным. А потом становился просто мягким, мягким, мягким, мягким. И уже вот когда к 70-и годам подошло, я смотрел на него и говорил: «Пап, ну где же тот, известный мне?» Может быть, он прямо не сказал, но я понял, что вера в Бога меняет человека — не сразу, с годами. Человек мягчает и начинает думать о чём-то более важном и ценном, чем позиционировать и утверждать себя в этом мире.

К. Мацан

— Это «Светлые истории» на Радио ВЕРА. Наш гость сегодня — священник Александр Нарушев, настоятель храма святителя Иова на Можайском шоссе, председатель Комиссии по деятельности воскресных школ города Москвы. В студии мои дорогие коллеги: Алла Митрофанова, Наталия Лангаммер. Я — Константин Мацан. Ну и, Наташа, раз ты уже слово взяла, то держи его дальше.

Н. Лангаммер

— Я тоже сидела и думала, о чём рассказать сегодня, целый день. И почему-то решила рассказать про папу. Вот, видите, как сопутствовало. У нас очень заплетено с моими родителями вот это наше обретение веры. Мы были семьёй невоцерковлённой. Единственный, кто у нас всегда стоял на коленях, и я помню в основном бабушку сзади — она ходила дома в валенках, у неё больные ножки были, в тёплых войлочных, и всегда в косыночке. Мы, честно говоря, думали, что потому что у неё уши болят — она была глухая уже к старости. Вот я помню её так вот сзади: она на коленях, перед ней вот эта чёрная рамка, там какие-то люди нарисованы. И вот это вот: «Пресвятая Богородица... Богородица... Богородица». Думаю: что за странное слово такое? И как-то это было даже стыдно, что ли, что на коленях человек стоит, — неловкость такая была перед одноклассниками, которые это видели, приходили к нам домой. Потом у папы случился инфаркт, когда мне было три года, и мама его вымолила только одной молитвой «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас». Но и это нас дальше никуда не двинуло. Папа остался с нами, прожил ещё, считайте, 22 года. Мне Господь подарил папу — я его знала. Он был очень интересным человеком. Он сначала, закончив МАИ, занимался техникой. Потом он начал заниматься созданием информационных баз хранения информации, когда вообще эта тема была совершенно никому неизвестная. И он, как-то так, опережая своё время, юридически пришёл к тому, что это всё надо защищать юридически — все эти данные, которые собираются с людей. И он занялся информационным правом. Не будучи юристом, он освоил настолько это, что создал кафедру в Московской государственной юридической академии Кутафина. И я помню, как он эту кафедру пробивал — кафедра информационного права. Все говорили: «Какое право? — он ходил по разным инстанциям. — Есть земельное, есть уголовное, есть семейное. Какие-то есть уже, но причём здесь, что значит информационное право?» И вот эти его все поражения на этом фронте, и вот это как бы сострадание ему — мы всё это с ним проходили.
А потом, когда он всё больше и больше болел, я от него услышала фразу (я уже подросла, стала что-то соображать, осмысливать вместе с ним какие-то события), он сказал: «Не то я выбрал. Я думал, что самое сложное — это техника. Потом думал, что юридическая сфера. А сейчас понимаю, что самое сложное — это медицина». И он стал сам себя... ну, не сам себя лечить, но он уже обходился без врачей после обширного инфаркта миокарда. Потом ему сделали шунтирование — на открытом сердце была операция в Германии. Но выходить его там не смогли. Мы не смогли оплатить это всё, потому что дорого в больнице было оставаться. И его перевезли в Россию. А там для операции разжижают кровь, чтобы тромбов не было. Но в России не смогли после немецких препаратов восстановить обратно концентрацию крови. И у него была вот эта несворачиваемость крови. То есть он жил на пороховой бочке, и он слабел очень. Он вот слабел, слабел. Тяжелее работать было. Он приходил, садился в кресло. Мама говорила: «Папулька, что ты чувствуешь?» Он говорил, что слабость. Ну вот мы как-то вместе с ней его всячески поддерживали. И в какой-то момент, когда мы поехали в санаторий, — я к тому дню, наверное, верующей-то была такой весьма своеобразной, — я прочитала книгу какого-то, не будем называть, писателя, который занимался сначала экстрасенсорикой, гипнозом, ещё чем-то. А потом вдруг он упёрся в какую-то стену, в какую-то силу, с которой он не смог справиться. И он сам пишет, что «я понял, что это Бог». Вот так я узнала странно про Бога и приняла это на веру. Но дальше он что-то писал про то, что надо прощать, надо с любовью к людям. Ну вот я как бы начала стараться это делать и очень многое для себя стала открывать, ещё что-то читала, начала набирать информацию. К тому моменту я крестилась, в 18 лет, но не воцерковилась. То есть я один раз причастилась, и так это и осталось. Но я понимала, что Бог — это вот всё, это вот основа основ.
И вот мы с ним пошли гулять в лес и стали про это разговаривать. И я никогда своего спокойного папу не видела столь возбуждённым. Я помню, как он говорил: «А как ты тогда объяснишь концлагеря? Почему Господь это допускает? Почему страдают дети?» Мы шли в лесу, никто не слышал, я видела его это сопротивление, я ему что-то отвечала, как-то что-то отвечала. И когда мы вышли, он сказал: «И ты так живёшь?» Я говорю: «Да». Мне было 25 лет тогда. И когда мы вернулись домой, у него случился приступ. Его повезли в больницу и вырезали желчный пузырь. И перед операцией он сказал, что хочет креститься. Мама говорит: «Куда же мы пойдём?» Он говорит: «Вот прямо в соседнюю церковь». А мама говорит: «Подожди, давай после операции. Ну что ты сейчас в таком состоянии? — немытый, ничего». И как только его прооперировали, он стал на ноги, мы с ним поехали в храм на Красной площади Казанский, где тогда служил отец Игорь Фомин. Но не отец Игорь крестил. Я помню, что мы приехали и простояли полтора часа в ожидании, когда священник сможет крестить. И он так вот к стенке прижался — человек, который вообще не мог долго сидеть-то, ему надо было прилечь. Я говорю: «Папуль, может быть, сядем, может быть, в другой раз?» Он говорит: «Нет-нет, я нормально, нормально». Я помню, как он поднялся в купель — и это тоже для него было испытание. Он такой интеллигентный человек был, а купель была на возвышении, и он оттуда выходил. Он не в рубахе крестился, а просто в нижнем белье, и ему так это неловко было. Было несколько человек, кто тогда принимал крещение. И я его так вот в полотенце завернула, как ребёнка. Мы ехали назад, и я видела, что на заднем сидении он сидит, и вот этот белый пушок на голове как будто светится. Я потом, когда другие люди крестились, тоже видела этот свет. И он такой спокойный дремал сзади на сиденье. И вот он был такой вот светлый. Ну, естественно, сразу началась суета: я купила ему книжку про житие святого Виктора, я ему купила иконы, свечки церковные. Мы чего-то всё стали обсуждать, он так ответственно к этому подошёл. А через сорок дней он упал, началось внутричерепное кровотечение, и за двое суток его не стало. Вот такой был приход к вере папы.

А я, будучи уже крещёной, меня папины знакомые верующие на похоронах утешали, говорят: «Православные не убиваются. Приезжай к нам, мы тебе всё расскажем». Я приехала, но я в церковь всё равно не пошла. А в Церковь я пришла уже в 31 год осознанно. Я не могу сказать, что это было какое-то озарение, какое-то чудо, но пришла, потому что жизнь не клеилась. И помню своё ощущение, когда зашла в магазин книг. А я училась — второе образование было психологическое, ещё когда это не было модно, а когда это было стыдно. В 2001 году я получила диплом о втором образовании. И меня тогда потрясло, что в психологии очень много разных направлений. И я спрашиваю педагога: «А на самом деле-то как?» — «Ну, выбирай». И тут я захожу в книжный магазин православный, беру книги и понимаю, что они все об одном. И вот это меня потрясло — что всё сходится в одной точке, и вот тут истина. И тогда пришла к вере я. А вслед за мной мама, которая вот так вот тихо молилась, но воцерковлённой тоже не была. А потом я поехала к иконе «Взыскание погибших» Пресвятой Богородицы в Брюсовом переулке, начала молиться. И очень быстро мама за мной поехала в храм и как бы вот тоже пришла к Богу. И вот 12 октября будет год, как она отошла к Господу, тихо, спокойно. Тоже мы её отпевали. Очень лёгкое было отпевание — батюшка сказал. Так что, как-то вот промыслительно вот эта наша бабушка Липа, баба Липа, Олимпиада, стоявшая на коленях перед иконой, которая сейчас у меня, — там Иоанн Креститель и Николай Чудотворец, видимо, какая-то семейная икона писанная, — вот как-то она так нас вымолила. Такая вот история.

К. Мацан

— Интересно. Отец Александр, а как вот в вас отзывается всё услышанное?

Свящ. Александр Нарушев

— Я повторю, что каждая личная семейная история — это личное чудо и личный восторг. Со стороны воспринимать это можно с радостью, но никогда ты не поймёшь и не ощутишь тех же эмоций и тех же чувств, которые испытывает человек. Ту радость, которую он испытывает за своих близких, за своих родных, ту радость, которую он испытывает за себя самого, когда вспоминает себя до веры и после того, как это случилось. Поэтому я только радуюсь, восхищаюсь. И Царство Небесное вашему папе. Господь призвал его. Знаете, у Бога всегда всё вовремя.

Н. Лангаммер

— Да, тогда это трудно было понять, а сейчас понимаешь.

Свящ. Александр Нарушев

— У Бога всегда всё вовремя. И кто-то приходит в начале своего жизненного пути, а кто-то приходит через долгие борения, сомнения, возмущения. Вот я вспомнил: в нашем храме есть одна такая пожилая женщина-прихожанка. Вот она всё время приходит и кается в маловерии. И когда позволяет возможность, когда не так много людей, я пытаюсь ей объяснить, что она не маловерная. А она мне доказывает, что она маловерная. Потому что человек, который так страдает от того, что вот... Она говорит: «Я так хочу, вот как люди рассказывают, чтобы во мне это отзывалось, откликалось, чтобы это горело. А у меня этого нету. Я живу и живу. А я так этого хочу. Наверное, я маловерная. Я не могу так вот радоваться, я не могу так вот молиться — долго стоять. Я очень этого хочу». И вот сколько лет она приходит и всё время мне в этом... Нет, это не самобичевание, это не попытка пообщаться со священником на какую-то личную тему. Это, правда, её мучит. И через неё я начинаю, как и любой другой человек. Простите, немножко в сторону — ведь когда священнику исповедуются, параллельно священник сам исповедуется. Господь открывает через исповедь другого и тебе самому свои собственные грехи, свои собственные немощи. Это такой обоюдоострый меч, который проходит невидимо, незримо, рассекая раны души у одного и у другого, и излечивая их. И вот она кается, а я так думаю, что сам, наверное, такой же маловерный. И когда такая мысль пришла ко мне, у неё всё закончилось. В смысле, что она не то что прям вдруг уверовала, загорелась и прочее, но, по крайней мере, это перестало её так сильно томить и терзать. И это тоже, наверное, ещё одно чудо обретения веры у человека, когда ты борешься, ищешь, горишь — и не получаешь в ответ. И это прям работа такая.

К. Мацан

— Мы вернёмся к нашему разговору, к нашим светлым историям после небольшой паузы. Я напомню: сегодня у нас в студии гость «Светлых историй» священник Александр Нарушев. Мои дорогие коллеги в студии: Алла Митрофанова, Наталия Лангаммер. Я — Константин Мацан. Дорогие друзья, мы скоро вернёмся, не переключайтесь.

К. Мацан

— Светлые истории продолжаем мы рассказывать, как всегда, в этом часе на Радио ВЕРА. Мы — это ведущие Радио ВЕРА, мои дорогие коллеги: Алла Митрофанова, Наталия Лангаммер. Я — Константин Мацан. И гость сегодняшней нашей программы — священник Александр Нарушев, настоятель храма святителя Иова на Можайском шоссе, председатель Комиссии по деятельности воскресных школ города Москвы. Наташа, у тебя до перерыва была какая-то реакция на рассказ отца Александра.

Н. Лангаммер

— Да, я хотела спросить отца Александра. Вот как он мне ответит? У меня, знаете, такое было ощущение, когда папа ушёл, что если бы он верил с детства, то он, наверное, был бы священником. Он очень любил людей, его очень любили люди. И он был очень дипломатичен и открытый ко всем, с огромным состраданием. И вот как-то так получилось, что не уверовал он с детства, не были родители верующие. Вот он стоял, смотрел на небо и говорил: «Самолёт летит — как он так летает?» Мама говорит: «Витюша, ты же закончил МАИ. Ну как он так летает?» Он говорит: «Я не об этом. Кто это всё придумал, кто это всё сделал?» Это вот был жадный поиск. Но вот, не знаю, это Промысл Божий или это наши ошибки, что он, возможно, не стал, кем мог бы стать, и не послужил в самом сложном, на самом деле?

Свящ. Александр Нарушев

— Он стал тем, кем должен был стать, и послужил так, как должен был послужить. Потому что служение Богу — это не только у Престола, это не только в храме. Служение Богу — это честная жизнь, это искренняя жизнь, это поиск, это, может быть, забытое сейчас слово «настоящесть». К сожалению, всё чаще встречаешь не людей, а роли маски, игры, представления, когда люди пытаются как-то себя позиционировать, что-то из себя строить, показывать в контексте того общества или той ситуации, в которой нужно вести так, как... А вот настоящесть ускользает из обиходности. Или это считается где-то моветоном, где-то ещё как-то по-другому. Но я уверен, что ваш папа был настоящим. И если он до операции удаления желчного пузыря спорил с вами, ища Бога — ведь это же был не просто спор, это был крик и спор с самим собой. И всё нормально. Он был и есть у Бога тем, кем должен был быть.

Н. Лангаммер

— Спасибо.

К. Мацан

— Продолжим слушать истории и рассказывать. Аля, а с какой историей ты сегодня в студию пришла?

А. Митрофанова

— Я пришла с историей, которой в строгом смысле, наверное, не должно бы в эфире прозвучать.

К. Мацан

— Начало интригующее.

А. Митрофанова

— Да. Потому что знаю я о ней из художественной литературы. Но в оправдание могу сказать, что это та художественная литература, которая списана с жизни. Речь идёт — мы тут с Костей на днях общались, я делилась своими впечатлениями и открытиями, связанными с поездкой на Пинежье. Это двести с небольшим километров от Архангельска, отсутствие дорог, это Северный край, это Русский Север, собственно говоря. И земля, связанная с именами и Пришвина, и, что в первую очередь сейчас важно для меня, Фёдора Александровича Абрамова — выдающихся писателей. Ну вот Абрамов — это человек, который глубоко меня потряс. Когда меня пригласили прочитать лекцию об Абрамове на театральном фестивале, проходящем в селе Карпогоры. Просто, чтобы вы представляли: село Карпогоры — это три тысячи с небольшим жителей. Фантастический, прекрасный любительский театр, когда люди вечером после работы приходят к восьми там и до двенадцати репетируют, и им это доставляет радость. И, соответственно, везде память о Фёдоре Абрамове. Потому что когда я здесь, в Москве, начинаю говорить... с его тетралогией — четыре романа, которые написаны с 50-х по 70-е годы, он над ними работал, собственно, описывая родное село. Родное село его недалеко — это село Веркола, которое в его романах трансформировалось в Пекашино. Он создал целую вселенную — вселенную жителей села Пекашино и, собственно, колхоза, который либо «Новый путь» называется, либо «Новая жизнь» — по-разному он у него там фигурирует в разных романа. И это герои, которые из одного романа перетекают в другой. Так вот, когда я в Москве начинаю с людьми об этом говорить, причём с людьми читающими, я сталкиваюсь с реакцией такой: ой, это что-то про деревенщиков, давайте лучше про Достоевского, или лучше про Толстого. Так вот, совершенно ответственно заявляю, что Фёдор Абрамов — это удивительный, как мне кажется, собеседник Фёдора Михайловича Достоевского. И прочитать его тетралогию сегодня, может быть, даже гораздо важнее, в 2025 году, чем перечитать, например, в очередной раз «Войну и мир». Истории своих героев он видел в реальной жизни, в своей родной Верколе. Когда в 1942 году его отправили после серьёзного ранения чуть-чуть набраться сил и поправиться, он приехал в родное село и увидел, как он сам об этом говорил в 1971 году, в частности, на телевидении он выступал, была встреча с читателями, и делился своим открытием. Как он сказал: понимаете, не союзники открыли второй фронт во время Великой Отечественной войны, или Второй мировой, если мы шире возьмём, это русские бабы открыли второй фронт, когда встали на место мужчин и взвалили на себя всю вот эту тяжелейшую работу в поле и в хозяйстве. Одна из его героинь... Собственно, в селе Веркола было много старообрядцев, староверов — людей, которых советская власть гнала. Поэтому показывать свою веру открыто они не могли, но дома тихо молились. Иногда даже получалось там как-то собираться вместе, но, в общем, далеко не всегда. Но тем не менее веру своих отцов они трепетно хранили в собственном сердце.
Есть у него героиня, которая меня потрясла до глубины души. У него много таких портретов русских женщин. Зовут её Марфа Репишная. И придумать такое невозможно, поэтому я решила сегодня рассказать её историю. Она вышла замуж в юности и, как часто тогда бывало, не по собственному выбору. Это были 20-е годы ХХ века. Это время НЭПа, по сути, то есть до коллективизации дело ещё не дошло, колхоза ещё не было. И вместе с тем, это были очень голодные времена, потому что после Гражданской войны опустевшие земли, тем более речь идёт о Севере. Ну вот жила она, собственно, с родителями и с братьями, и братья, как я понимаю, были в ассортименте. Потому что, как она обмолвилась о своей матери, рожала она до 60 лет. К слову, о людях-великанах, которые жили в тех местах. И живут сейчас, потому что организовать фестиваль в таком месте, и чтобы к тебе со всей России на этот фестиваль приехали люди и были счастливы от того, что они здесь, это надо быть человеком-великаном. И поэтому Светлана Хрипунова, которая это сделала, с моей точки зрения, наследница вот этих абрамовских женщин. Так вот, выдали её замуж, потому что свататься за ней пришёл Митрий, такой маленький, плюгавенький, плешивенький, как Абрамов там рассказывает, что у него и волосы-то росли клоками — не дал ему Бог причёски, они, как трава на болоте: тут есть, тут нет. Вот какой-то весь такой нескладный, а она великанша, она косая сажень в плечах, она человек, способный работать за десятерых. И пришёл он свататься. Она сразила его своим вот этим великанским ростом. Он смотрел на неё с распахнутыми глазами. Пришёл он свататься с котомкой соли. А подступала страда, и семейству нужно было выходить в поля страдать, то есть косить. А это тяжёлая на самом деле работа. И вообще, полем заниматься — это тяжёлый крестьянский труд. А есть нечего, едят они какую-то баланду. И если будет соль, то хотя бы щепотку бросить туда — и это уже можно есть. А так соли даже нет, и они то землю бросают туда, то прокисшее молоко, но всё равно от этого не легче. То есть это есть практически невозможно. И он приходит с котомкой соли — он где-то в торговле был занят. И братья с отцом продают её замуж за эту соль. Мужа своего она не любила. Но она ответственно несла взваленный братьями и отцом на неё вот этот самый крест. Она выходила работать в поле, она шла за своим мужем, а он косу едва в руках мог держать — так ему было тяжело, потому что он не вышел, ни ростом, ни силой, ничем. И вот она плетётся за ним и старается, чтобы соседи его не засмеяли, идти, соблюдая его мужскую честь. А потом плюнула на это, потому что мужской вот этой его честью она корову — у них тогда ещё корова была, в 20-е годы — зимой не прокормит. И она начинает махать изо всей силы и за себя, и за того парня. В общем, выполняла она все работы за двоих. И когда началась война — собственно, о чём она ещё скорбела, что у всех мужики как мужики, всех на фронт, а её Митрия даже на фронт не взяли, его забрали в трудармию.
И вот март 1945 года. И сообщают ей, что на Марьиных лугах — это где-то пять-шесть километров от этого села — Митрия её нашли. Он лежит в сугробе и идти не может, и просит, чтобы она за ним пришла. Она сначала его начинает про себя проклинать — ну он сломал ей жизнь, она всё там тащила на себе, ещё до войны она уже всё тащила на себе. И вот он такой-растакой, даже для фронта не сгодился, в трудармию угодил. Но потом немножечко приходит в себя, идёт на конюшню. Оказывается, что лошадей там свободных нет колхозных, она берёт сани и сама впрягается в сани. И через лес, и через реку, и через поле идёт за своим мужем. А два дня до этого мело — «по всей земле во все пределы». Она утопает в сугробах. И она находит его на окраине поля, находит его в каком-то заснеженном сугробе. Она видит, что пар из сугроба идёт, и говорит: «Митрий, ты?» И слышит: «Павловна, ты меня прости. Мне надо было там помереть, но так хотелось перед смертью ещё раз тебя увидеть». Она сгребает его в охапку, сажает его в эти сани, впрягается в сани и тащит его на себе, через метель, через сугробы, спотыкаясь, падая. У неё внутри грыжа, она разрывается. Она доходит до речки, оборачивается и спрашивает: «Ты жив там?» — он клацает зубами. Она снимает с себя полушубок, остаётся в одном сарафане, накрывает его и тащит дальше до избы. Там она падает, идти дальше не может, в избу она его внести не может. Он вползает в избу сам. И она, вползая в избу вслед за ним, она на него смотрит, и он чуть-чуть начинает отогреваться — всё-таки она топит в избе, там тепло. И его сапоги, остатки сапогов, обмотанные какой-то проволокой, начинают подтаивать, и штаны начинают подтаивать. И вот лужа начинает расползаться по полу. А она чистоплотная вот просто донельзя. И она понимает, что дышать не может. А он говорит: «Дизентерия. Понос». И всё это начинает таять. Она согревает воды, наливает воду в корыто. Она его моет в этом корыте, одевает в чистую одежду, укладывает в постель. Он говорит: «Ты прости меня. Я в дороге какими-то репками случайными перебивался», — что-то там, какие-то остатки в мёрзлой земле он откапывал и ел эти репки. И, видимо, отсюда у него ещё усугубление. И ему стыдно за себя. И он: «Павловна, сколько же ты со мной настрадалась?» Она греет ещё воды, начинает стирать его одежду. Там вши всплывают полным вот этим слоем. То есть он ночевал, где придётся, его, в общем-то, на порог люди не пускали.
И вот в этом обессиленном состоянии он прибывает домой. И вот он засыпает. И она, выстирав всю его одежду, вытерев, намыв вот этот пол, берёт его котомку. Она выворачивает её и начинает разгребать какие-то там пожитки, что у него там: какое-то протёртое, дырявое, грязное, засаленное вафельное полотенце — единственное, что там у него было. Бутылка керосина — сокровище, ведь это можно было на хлеб выменять где-то. Он это для неё нес, потому что всю войну знал, что она сидит с лучиной. И какой-то странный кочан капусты, обмотанный шпагатиной. Она бы его выкинула или отдала бы корове, но коровы уже нет. Но шпагатина в хозяйстве пригодится — всё-таки верёвка это редкость. И она начинает её разматывать зубами, ногтями, ногти ломая. Она разматывает эту шпагатину и внезапно видит, что это не кочан, и ругает его: дурак последний — кто же кочан капусты в верёвку-то заматывает? И тут она видит, что это не кочан капусты, а какой-то свёрток в обтрёпанной газете. Она эту газету разворачивает, а там англицкий плат, который она всю войну искала и ругала вообще мужа, что, наверное, это он унёс. Потому что она обносилась за войну, ей голову покрыть нечем на покосе. Все бабы как бабы, в платках, а она с непокрытой головой. И разворачивает она этот англицкий плат, и видит там кулёчек со сладостями. А там конфетки-подушечки слипшиеся, в чаинках каких-то, прилипшие какие-то крошки сахара, несколько кусочков сахара, какие-то карамельки разноцветные — чуть-чуть, всего прям по чуть-чуть. И три твёрдые, каменные белые сушки. А она всю войну мечтала о том, что вот закончится война, и она чаю выпьет с белым хлебом. И она две минуты на это смотрит и не может поверить глазам.
А потом она начинает орать белугой, потому что понимает, чего стоило её тощему, голодному, больному мужу всё это до дома для неё донести, для своей Павловны, как он по крупицам это всё собирал. Тут одно что-то удастся отработать, здесь другое, здесь одну подушечку, здесь эту — по крупицам. И сам ведь не ел, голодая и репками этими перебиваясь в дороге, чтобы ей принести. И она начинает выть на всю избу. И тут Митрий просыпается и, как ребёнок, тянется к ней: «Павловна, что с тобой?» А у неё вся жизнь перед глазами переворачивается. Она понимает, что она его всю жизнь презирала, ругалась с ним, а он над ней трепетал. Корову с утра поднимется, подорвётся подоить, чтобы только ей было полегче. Ей в отхожее место идти вечером — он с фонарём готов её провожать. Она говорит: «Да засмеют же тебя». Он говорит: «Да какое мне дело, что люди подумают. Лишь бы тебе, Павловна, было полегче». И вот она ревёт, и он тоже начинает плакать. В общем, утром он проснулся, какое-то время немножечко так прохрипел, потянулся к ней руками и около полудня умер. Было это, как пишет Абрамов, Великим постом. У него внезапно начинает появляться в самых неожиданных местах, при том что это советский писатель, церковный календарь. А на Пасху муж ей приснился. Приснилось, что как будто бы он входит в избу и сразу ей говорит: «Павловна, ты не бойся, я не мёртвый», — он знает, что она покойников боялась всю жизнь. И спрашивает: «Ну как ты здесь?» Она говорит: «Да я-то по-земному. А ты-то там как?» Он говорит: «А я у реки со староверами живу». И он весь светлый такой и радостный. И просыпается она, и солнце бьёт в окно, и Пасха. И она понимает, как она хочет после смерти в вечности быть вместе с мужем. И принимает старую веру.

К. Мацан

— «Светлые истории» на Радио ВЕРА мы сегодня рассказываем. Мы — это ведущие Радио ВЕРА, мои дорогие коллеги: Наталия Лангаммер, Алла Митрофанова. Я — Константин Мацан. Наш сегодняшний гость — священник Александр Нарушев, настоятель храма святителя Иова на Можайском шоссе и председатель Комиссии по деятельности воскресных школ города Москвы. Надо было Алле Сергеевне поручить последней выступать сегодня.

А. Митрофанова

— Почему?

Н. Лангаммер

— Заслушались и выключились.

К. Мацан

— Потому что на такую ноту подняла нас, что...

А. Митрофанова

— Это не я, это Фёдор Абрамов. Это великий писатель Фёдор Абрамов и его романы «Братья и сёстры» или же «Пряслины», как ещё эту тетралогию называют — это четыре романа.

К. Мацан

— Великий писатель Фёдор Абрамов в исполнении великого литературоведа Аллы Митрофановой подняли нас на такую высоту, после которой трудно что-либо сказать. Спасибо тебе огромное. Действительно, потрясающая история — как будто бы прочитали первоисточник. Но хорошо бы теперь освоить собственно сам первоисточник. Действительно, вот я думал: где же там приход к вере? Но вот он должен был быть, и он случился. Потрясающе.

А. Митрофанова

— Вот эта трансформация произошла, когда она разворачивала кулёк. То есть она поняла, что муж-то её всю жизнь любил, а она его любовь не принимала. И вот весь этот переворот и её приход к вере стал возможен, когда она в своё сердце впускает эту любовь. Вот в чём дело.

К. Мацан

— Я тоже долго думал, какую историю рассказать. Я не случайно заметил в самом начале, что мы постоянно рассказываем истории о приходе к вере, свои, своих знакомых, своих друзей. И так или иначе все эти истории из ближнего круга знакомств за эти годы в программе «Светлые истории» уже прозвучали. Но у меня недавно тоже случилось такое маленькое открытие, связанное с чтением биографии любимейшего нашего митрополита Антония Сурожского. Во-первых, у меня есть такое ненаучное наблюдение, что когда мы в современном нашем медиаполе любом, в общественном, таком православном, скажем так, коммьюнити произносим фразу «встреча с Богом», вот через минуты две обязательно возникнет история митрополита Антония. Это самая знаменитая, такая уже парадигмальная история о том, что такое приход к вере. Это вот чтение Евангелия от Марка, и между второй и третьей главой будущий владыка Антоний явственно пережил присутствие вот здесь, с другой стороны стола, воскресшего Христа. Я даже не буду эту историю ещё раз повторять. Все её прекрасно знают. Будем считать, что я её рассказал — про приход к вере. Но дальше, что любопытно и что мне открылось только буквально недавно, когда я читал биографию митрополита Антония: а как дальше реализовывался этот приход к вере, в чём он выражался? Мы часто же цитируем эту историю, про неё рассказываем. А у владыки Антония, например, есть продолжение того, а что, собственно, в нём изменилось. И он говорит: «Я хотел с тех пор только молиться. Мне всё остальное казалось каким-то неинтересным». Я вот думаю: насколько же это на самом деле нетипично.
Мы рассказываем про приходы к вере, но часто ли приход к вере человека — я даже себя вспоминаю — так вот сразу выражается в желании только молиться? Это нужно обладать особой верностью и особым таким стремлением ко Христу. Но более того, я в биографии владыки Антония прочитал о, как ни парадоксально, не очень простом отношении его мамы. Не к приходу к вере, но к дальнейшему его пути уже как монаха, священника и епископа. Тоже по разным сведениям мы знаем об очень близких отношениях владыки Антония с его мамой и бабушкой. Они жили втроём в Париже. Ну, вернее, пока он не переехал в Лондон. И в Лондон они за ним переехали. Это вся была его семья — мама и бабушка. И всегда мы знаем о тёплых их отношениях. У нас даже вот на Радио ВЕРА мы как-то беседовали с одним из духовных чад владыки Антония, которой сам владыка рассказывал, и она, живя в Лондоне, это наблюдала — как они так близко с мамой общались, вместе гуляли вместе, читали стихи. Вообще, для владыки Антония, как оказывается, вот эта необходимость, скажем так, в каком-то смысле бросить маму с бабушкой, то есть перестать с ними жить, была неким внутренним таким препятствием на пути к монашеству. То есть ему казалось, что отказаться нужно от всего. Но от этого как будто отказаться было очень тяжело. Вообще, тоже такая сыновняя ответственность и по-настоящему сыновняя любовь к маме с бабушкой. И был очень интересный эпизод, когда его духовник, будущего владыки Антония, отец Афанасий Нечаев... владыка Антоний долго, как я понимаю, рассчитывал на какое-то благословение уже на постриг. И в итоге в какой-то момент ему отец Афанасий сказал: «Ну хорошо, давай мы вот тебя пострижём. Но вот надо тогда уже от бабушки с мамой отказаться в каком-то смысле». И для него это было очень тяжело. И он это в себе обдумал — может ли он на самом деле быть монахом, готов ли он на самом деле отречься от всего мирского? И вот когда он внутренне сказал себе, что, хорошо, если это требуется, если этого требует верность Христу, то он готов. Он с этим решением пришёл к отцу Афанасию. И вот тогда тот ему сказал: «Ну а теперь уже иди и живи дальше вместе с бабушкой и с мамой», — вот если ты готов от них как бы открепиться, тогда можешь с ними дальше вместе жить.

Но дальше любопытный момент, который меня очень удивил, я этого не ждал. Мама, как я понял, владыки Антония без энтузиазма встретила его решение стать священником. При том, что это не было вот его такое решение и желание. Он был врачом, он защитил диссертацию по медицине. И он преподавал и, в общем, практиковал как врач. И когда его благословили, когда его пригласили, позвали в Лондон, чтобы там вот окормлять общину, которая возникала вокруг Содружества святого Сергия и Албания, а потом вскоре он стал там настоятелем — вот общины православного прихода Московского Патриархата, — это не было его каким-то вот таким... он этого не искал. Его благословили, и он не мог уже от этого отказаться, он это воспринял как путь. Причём тоже интересно, как он признаётся, что он этого раньше не знал. Что когда ему вот как-то впервые начали говорить про то, что вот давайте мы вас призовём как священника, мы вас рукоположим, вы будете служить в Лондоне, он тоже не сразу с энтузиазмом на это откликнулся. Почему? Потому что ему казалось, что христианство — это внутреннее, вот это моя внутренняя жизнь. А как бы раскрывать её для окружающих, делиться этим с людьми и делать её достоянием общественности, таким предметом некоего общественного наблюдения, интересов, созерцания — в этом есть какое-то нарушение. И роль сыграло просто чтение Евангелия, чтение Библии.
Я сейчас не помню точно, какая фраза, но вот фраза его поразила, что нужно идти к людям и открываться им. И тоже интересно, что с тех пор вот как щедро в своих беседах владыка всегда делился внутренним откровением. Вообще, вот та самая история про приход к вере — далеко не каждый решится её рассказывать. Я даже на одной конференции такой доклад слышал замечательной Натальи Литвинцевой, которая сопоставляла рассказ о вот этом таком главном, корневом мистическом опыте, например, у владыки Антония, у отца Льва (Жилле) и у Симоны Вейль. Все трое пережили некую такую Встречу — с большой буквы. Но Симона Вейль и архимандрит Лев (Жилле) очень редко о ней рассказывали, практически никогда её не упоминая напрямую, только намёками. И с другой стороны владыка Антоний, который во множество бесед этим делился, чтобы об этом опыте свидетельствовать. И оказывается, для него это было в какой-то момент непростым выбором. Это не от желания порассказывать и не от открытости такой, душевности, что я всем всё расскажу. Он это воспринял тоже как крест и миссию, что так нужно и правильно делать. Его к этому вот призвали в этом его служении. Не было бы этого, мы бы, может быть, не знали бы этой истории про встречу с Богом и про приход к вере. И вот как бы изменились миллионы судеб, если бы этой истории не было в общественном пространстве.
Но я заканчиваю про маму. Мама полагала, что вообще хорошо её сыну быть врачом. Это достойно, это служение, это христианское служение. И когда сын всё-таки стал священником, она вот как-то без энтузиазма сначала это восприняла. Причём, как я понимаю, ещё для среды эмигрантской быть священником — это быть... я не уверен, что там точно слово «клоун» используется, но кто-то такой, кто ходит в необычной одежде. Ещё православный священник в Англии — это вообще такой немножко человек, как городской сумасшедший. Он непохожий, он не такой, как все, он обращает на себя внимание, на него показывают пальцем — в каких-то странных одеждах ходит. Вот всего этого, вот этих чисто человеческих как бы ассоциаций, слишком человеческих, но реальных и понятных, маме не хотелось. И вот тоже любопытную деталь: она попросила будущего владыку, когда он рукоположился, только вот одну вещь для неё сделать — не отращивать бороды, пока она не умрёт. Потому что совсем уже смешно, чтобы с бородой ходил. И прям можно по фотографиям видеть: пока владыка Антоний в облачении (он уже, по-моему, даже был епископом) без бороды — это мама ещё здравствует; а когда с бородой — значит, мама уже скончалась. И он это выполнил до конца жизни. И мама в какой-то момент действительно это приняла, смирилась. Но там не было какого-то явного противления, но это была явно не та как бы судьба, которую она планировала. Не то что планировала — в условиях эмиграции невозможно было планировать карьеру или судьбу, — но не тот путь, которым, как ей казалось, должен её ребёнок идти. И вот меня настолько эта история как-то зацепила. Это про всё: про приход к вере, про принятие ближними твоего выбора, который продиктован приходом к вере, про готовность как бы идти к вере, быть священником, епископом, при этом очень ценя и уважая вот эту такую простую волю мамы не отращивать бороды. И, в итоге, принятие мамой этого выбора. Ну и, в итоге, про всех про нас, для которых, повторюсь, без этой истории владыки Антония про его обретение веры, наверное, вот моя бы жизнь точно сложилась просто по-другому.
Спасибо огромное, дорогие друзья, за эти светлые истории сегодняшние. Наш гость сегодня был священник Александр Нарушев, настоятель храма святителя Иова на Можайском шоссе, председатель Комиссии по деятельности воскресных школ города Москвы. Мои дорогие коллеги: Алла Митрофанова, Наталия Лангаммер. Я — Константин Мацан.

Свящ. Александр Нарушев

— Я хотел, выслушав замечательные истории, отметить и высказать ту мысль, которая сейчас у меня чётко сформировалась. Ведь, смотрите, мы все рассказывали каждый о своём опыте, об эмоциях, которые возникли, о личных чудесах и личных переживаниях, но красной линией проходит тема трагедии, тема боли. Для того, чтобы прийти к вере взрослому человеку — вот из всех этих историй вы же заметили, — нужно было пережить какое-то очень серьёзное потрясение, болезнь, страдания. И эта боль дала возможность переродиться человеку. Бывает так, что... в детстве это, говорю, почему? Потому что, когда в детстве приходит человек к Богу, то это какой-то дар, это, как жемчужина, которую обретает человек. А когда он приходит во взрослом возрасте к Богу, то это уже огромная работа по огранке такого ещё непонятного алмаза произведена Богом. Не имея опыта страдания, скорби, болезни, потери, очень сложно задуматься о вечности, о любви. И, наверное, проверка такая, лакмусовая бумажка, пришёл ты к вере или нет — это способность посмотреть на кого-то ещё, кроме как на себя самого. Способность видеть кого-то, кроме себя, чувствовать и жить не только своими потребностями, но потребностями, прежде всего, другого. Это яркий знак того, что человек встретил Бога в своей жизни. И последнее: я в начале беседы сказал про Замига и хотел к нему ещё вернуться. Имя его до крещения переводится, одна из вариаций, «Услышанный». А Симеон Богоприимец, имя Симеон, переводится тоже как «Услышанный Богом».

К. Мацан

— Интересно.

Свящ. Александр Нарушев

— И так получилось вот это чудо, не специально возникшее, а отразившееся в его душе — услышал Господь и послал утешение.

К. Мацан

— Ну что ж, спасибо огромное, дорогие друзья. Я напоминаю, что «Светлые истории» можно не только слушать, но и смотреть на сайте radiovera.ru и в сообществе Радио ВЕРА во «ВКонтакте». Там же вы можете оставить в комментариях ваши истории или послать их на адрес: [email protected]. Мы с вами прощаемся. И ровно через неделю на Радио ВЕРА мы продолжим рассказывать светлые истории. До свидания.

А. Митрофанова

— До свидания.

Н. Лангаммер

— Всего доброго.

Свящ. Александр Нарушев

— Аминь и Богу слава.

---

Все выпуски программы Светлые истории

• «Бог рядом»
• «Я всё испортил, а Бог выправил»
• «Не нам, Господи, но имени Твоему»