Наша собеседница — музыкант, певица, автор, художник Дарья Виардо.
Мы говорили о месте веры в жизни и в творчестве Дарьи, и о том, как музыка может говорить о состоянии души. Наша собеседница поделилась, почему собственный музыкальный альбом для нее — форма духовного пути.
Ведущая: Елизавета Волчегорская
Е. Волчегорская
— В эфире радио «Вера» программа «Светлый вечер». С вами Елизавета Волчегорская. И сейчас у нас на связи певица, музыкант, композитор, поэтесса — сейчас, я думаю, Дарья сама уточнит, как её правильней всё-таки и корректнее представить, — Дарья Виардо. Добрый вечер, Даша.
Д. Виардо
— Здравствуйте.
Е. Волчегорская
— Как всё-таки вы бы сами представились радиослушателям? Музыкант? В первую очередь кто вы?
Д. Виардо
— Наверное, определение «музыкант» — это будет слишком тесно. Я предпочитаю больше художник-автор — как-то вот так.
Е. Волчегорская
— Творец.
Д. Виардо
— Да. Потому что помимо музыки очень много каких-то ещё действий происходит. Я предлагаю обо всём этом поговорить в нашей программе — о творчестве в широком смысле этого слова. Но начать всё-таки с музыки. Для радио это, пожалуй, самая яркая визитная карточка. С какой композиции мы начнём?
Д. Виардо
— Композиция называется «Бог в меня верит». Это песня из моего вышедшего 2 июля альбома, который называется «Глас».
(Звучит песня.)
Е. Волчегорская
— Наверное, надо сказать, что в вашем новом альбоме, который буквально только вышел и который мы послушали, в нём сочетается — для меня, такого свежего слушателя, который только знакомится с вашим творчеством, — разные, многогранные тексты, такая интересная музыкальная стилистика, о которой мы тоже поговорим. Но о чём это всё? Для меня это какой-то светлый выход из тёмных обстоятельств. Это так?
Д. Виардо
— Да. То есть этот альбом — это как форма моего духовного пути. И каждая из песен запечатляет определённую какую-то стадию моей жизни. Материал для этого альбома создавался на протяжении... сам альбом записывался полтора года, а есть песни, которые я написала в 15-летнем возрасте, какие-то наработки, которые я завершила уже сейчас и включила в этот альбом. То есть это такое зеркало моего духовного пути, фиксация очень точная, я бы сказала.
Е. Волчегорская
— А можно я спрошу, сколько вам сейчас лет?
Д. Виардо
— Мне 22 года.
Е. Волчегорская
— И музыка, и текст — всё это написали вы?
Д. Виардо
— Да.
Е. Волчегорская
— Песня «Бог в меня верит»... Да — это пауза, это я переживала свои собственные впечатления, я думаю, что не только я, а многие наши слушатели тоже. И вот песня «Бог в меня верит», которую мы только что слушали, вы её во сколько лет написали?
Д. Виардо
— Я её написала год назад.
Е. Волчегорская
— Я читала, что вы учились на религиоведение. То есть у вас же не музыкальное образование.
Д. Виардо
— Я, будучи подростком, в школьные годы училась по классу классической гитары в музыкальной школе. И собственно говоря, это всё моё музыкальное образование. Да, я поступила в институт в Екатеринбурге, в Уральский федеральный университет, на специальность религиоведение. Но я там не доучилась — как-то так сложились обстоятельства.
Е. Волчегорская
— Это всё равно стало частью вашего духовного пути, о котором вы говорили.
Д. Виардо
— Это очень сильно повлияло, потому что у меня стоял выбор между факультетом филологии и факультетом религиоведения. Причём там была такая история, что факультет филологии был более престижным, и я туда хорошо сдала вступительные экзамены. А на религиоведении нас было семь человек, то есть это был такой факультет, куда обычно люди с хорошими баллами не идут — как-то так почему-то сложилась в этом институте такая традиция. И я на подсознательном уровне в последний момент для себя поняла, что мне надо туда, и я не понимала, почему это так. Это не логично, и все мне об этом говорили, но вот как-то повела судьба туда, и это очень сильно повлияло на мой дальнейший жизненный путь, на мои взгляды, на моё творчество и в принципе на такую парадигму творчества. Именно благодаря этому факультету я это и приобрела, находясь во всей этой атмосфере. Так что, наверное, это Промысл — можно так сказать.
Е. Волчегорская
— А в какой момент вы поняли, что у вас есть потребность высказываться о том, что для вас важно? Это тоже было ещё в детстве в подростковом возрасте или это созрело уже позже?
Д. Виардо
— Это было ещё в подростковом возрасте. Вообще, я в семь лет писала сказки и потом я стала писать стихи, и потом я уже начала писать песни, когда у меня появился такой инструмент в виде музыки. Но вообще изначально всё как-то началось со слова. И где-то в 12 лет я написала свою первую песню, то есть это давно уже. Но тогда это всё было ещё как-то на ощупь, я не понимала вообще, к чему это всё ведёт. Хотя сейчас, оглядываясь назад, понимаю, что предпосылки удивительным образом уже как бы там виднеются.
Е. Волчегорская
— А почему Бог?
Д. Виардо
— Почему музыка о Боге? Это очень сложно — почему Бог. Потому что Бог — это то, чего я искала. И, как я уже сказала, каждая из песен — это точное отражение моих духовных состояний и перепадов. И когда я для себя Его нашла, конечно, это очень сильно отразилось на моём творчестве — этот поиск.
Е. Волчегорская
— И желание поделиться — или нет, или это для себя? Я просто у всех художников спрашиваю: вы это, вообще, для себя делаете или для людей? И в ответах много общего, но они в целом разные. Вот вы это делаете для себя, для людей, для Бога — для кого?
Д. Виардо
— Я не могу понять. Я могу сказать, что мне очень сильно нравится высказывание Марины Цветаевой — это известная запись в её дневниках — о том, что это невозможность иначе. Это просто невозможность иначе — ты делаешь это, потому что не можешь это не делать. И даже если всё очень сложно и не хватает какого-то внутреннего ресурса, и ты понимаешь в какой-то момент, что даже это где-то со стороны, например, по мнению кого-то, ломает твою такую стабильную жизнь, ты всё равно это делаешь, потому что ты не можешь по-другому. Потому что ты как будто ощущаешь себя не на своём месте, если ты этим не занимаешься. И для меня очевидно, что я должна это как-то нести. Как-то это странно ощущается.
Е. Волчегорская
— Сейчас личный вопрос. Вот у меня от альбома вашего впечатление, что у вас боль какая-то, что ли, глубокая, или нет? И она прям как будто с детства. И из неё выход прекрасный совершенно — он именно в творчестве.
Д. Виардо
— Да, есть такое. Действительно, у меня было с детства такое чувство какой-то чёрной дыры внутри. То есть я как-то, наверное, слишком много почему-то видела, слишком много как-то анализировала и искала какие-то ответы. Конечно, как-то так сложилась жизнь, что хотелось очень найти ответы на свои вопросы.
Е. Волчегорская
— Но это же потрясающе, потому что это чувство есть много у кого. И вот этот выход тоже много кому подходит. Но эта дыра, о которой вы говорите, эта боль, это чувство несправедливости, чего угодно — у каждого свои жизненные обстоятельства, — с которыми люди, дети, подростки сталкиваются, кого-то может сопровождать всю жизнь, кто-то может её заглушить и она там где-то будет изнутри трещиной развиваться и так далее. А вот так, чтобы выход в творчество — это единицы. Я сейчас говорю, выражая на самом деле восторг и такое уважение, потому что мне... опять же я оговорюсь, что я просто вас в два раза старше и... то есть для меня эта мрачная какая-то составляющая — там вектор в сторону светлой составляющей, и он, правда, какой-то удивительно чистый, искренний и мощный. И это просто невыразимо хорошо.
Д. Виардо
— Спасибо.
Е. Волчегорская
— Это мой такой комплимент, и, несмотря на такую некую амбивалентность кажущуюся, это очень позитивное и светлое творчество, за которое хочется сказать «спасибо» и выразить надежду, что оно будет развиваться. И мне, собственно, муж, который в больнице, позвонил, прослушав этот альбом, и сказал, что надо поддержать. Вашему администратору рассказывал, что вы талантливая девочка замечательная, что надо вас поддержать, поэтому мы с вами и связались. Вопрос такой: вот этот позитивный, светлый вектор стоит каких-то усилий или он стал сейчас каким-то естественным направлением, просто вашей сопутствующей частью характера?
Д. Виардо
— Мне кажется, всё равно какие-то падения случаются. И я очень легко чувствую присутствие этого света. Его очень легко на самом деле, особенно сегодня, в наше время, утратить и снова во что-то погрузиться. Но есть такая, наверное, тенденция, что когда ты к этому свету прикасаешься и отрываешься от него, падаешь опять, ты, уже помня это чувство того, как там хорошо и благодатно, снова к этому тянешься, встаёшь и идёшь, и как-то духовно над собой начинаешь работать дальше. То есть всё равно упадок такой происходит, конечно, то есть утвердиться в этом ещё нужно уметь, но уже ты знаешь, куда идти, то есть у меня такое ощущение. И, конечно, я к этому постоянно обращаюсь.
Е. Волчегорская
— Такая тема, как юродство — её, мягко говоря, не часто приходится встречать в современном музыкальном творчестве. Мне так вообще ещё до вас ни разу не приходилось. Я к тому, что предлагаю через некоторое время послушать композицию «Песня юродивой». Но сначала я вас попрошу рассказать пару слов о чём они и почему, а потом, послушав её, мы поговорим чуть подробнее, если вы не возражаете.
Д. Виардо
— Да, конечно. На самом деле на эту песню меня вдохновило в большей степени творчество белорусского поэта Вениамина Блаженного. У него есть совершенно замечательная книга «Сораспятие». К сожалению, этот поэт недооценённый и забытый, но у него есть в поэзии такой дух неприкаянности, бродяжничества, обращения нищего к Богу, какие-то очень нетипичные темы. Его и называли юродивым в поэзии. И благодаря ещё такой поэзии символизма, можно так назвать, Александра Введенского — у него тоже есть очень интересные, необычные тексты. И как-то всё это между собой перекликается, и как-то всё это в одно объединилось — и моё вдохновение историей Ксении Петербургской, юродивой. И как-то посредством этого я начала погружаться в культуру юродства, читать об этом, изучать какие-то материалы. И вот это чувство инаковости, которое как-то тоже меня преследовало очень часто, чувство какой-то неприкаянности, чувство какого-то уже полубезумного такого состояния, отрыва от реальности вот, наверное, вылилось во всё вот это.
Е. Волчегорская
— «Во всё вот это» — это в эту песню, которую мы сейчас послушаем.
(Звучит песня.)
Е. Волчегорская
— В эфире радио «Вера» программа «Светлый вечер». С вами Елизавета Волчегорская. И сейчас у нас на связи певица, музыкант Дарья Виардо. Когда мы говорили перед программой, я вам сказала, что эта композиция «Песня юродивой» у меня вызывает, как нынче модно говорить, эффект погружения. За счёт этих деталей, которые как будто с лупой как-то крупно, очень ярко отдельные детали выхватываются, впечатление становится достаточно буквальным. Это такой художественный приём осознанный или это интуитивно и опять же по следам каких-то впечатлений от поэтов, про которых мы говорили?
Д. Виардо
— Я бы сказала, что вот такая поэзия, такие тексты в принципе должны быть очень интуитивными. Вы сказали про эффект погружения — очень важно было вот именно в это состояние войти и передать его в этом тексте, состояние какой-то оторванности, воздушности, какого-то пространства очень интересного. Очень важно было это чувство создать и передать. Поэтому, я думаю, что больше интуитивный текст, да, конечно.
Е. Волчегорская
— Сейчас скажу своё впечатление: некое объёмное пространство, которое тем не менее воспринимается под углом зрения вот этого вашего лирического персонажа, лирического героя, да?
Д. Виардо
— Да.
Е. Волчегорская
— Почему земля?
Д. Виардо
— Почему «земля изводит меня»?
Е. Волчегорская
— Да. Земля так очень ярко прописана. Я, как человек, живущий сейчас в саду, это мощно прочувствовала.
Д. Виардо
— Земля, наверное, в каком-то абстрактном смысле этого слова, как что-то земное, мирское. И желание уйти к этим началам, к чему-то запредельному.
Е. Волчегорская
— Инаковость, юродство — как способ подняться за рамки, за пределы конкретной исторической сиюминутной суетной нашей человеческой истории? Получается юродство не как машина времени, не как... что это тогда вот эта инаковость, это юродство? Что оно делает с текущей мирской суетой?
Д. Виардо
— Видит её насквозь, мне кажется. Там есть такая фраза в тексте: «В каждой деревянной вещи хором плакали леса. Я вижу, как молятся мухи, как муравьи, словно крест, свои щепки несут». То есть видение Бога...
Е. Волчегорская
— Сути даже.
Д. Виардо
— Да, видение сути этого мира. Фасеточное такое зрение, котоое воспринимает этот мир очень глубоко и где-то обличает его — это уклонение от этой сути. И уклонение от этой сути, от Бога воспринимает очень болезненно: «Земля изводит меня».
Е. Волчегорская
— И искренность — ещё, наверное, вот это.
Д. Виардо
— Ну да, по своему да.
Е. Волчегорская
— Когда вы переехали из Екатеринбурга в Петербург?
Д. Виардо
— Тоже где-то так год назад, получается. Я так вот путешествую. Сама я из Норильска.
Е. Волчегорская
— Это я тоже знаю, но наши радиослушатели ещё не знают. Норильск, потом Екатеринбург...
Д. Виардо
— И сейчас Петербург.
Е. Волчегорская
— Почему именно этот город?
Д. Виардо
— Потому что здесь появилась возможность записать этот материал и найти людей, которые готовы были поддержать запись этого материала. Поэтому вот так как-то всё сложилось. То есть я поехала сюда по большому счёту из соображений работы над музыкой.
Е. Волчегорская
— Вот удивительно. Екатеринбург — это тоже такой российский музыкальный эпицентр, если можно так сформулировать. Петербург, конечно, в более значительной степени. Я хотела начать вас спрашивать про людей, но вы сами начали про них говорить. Наверняка у вас есть команда, наверняка у вас есть люди, которые вас поддерживают, которые вас вдохновляют.
Д. Виардо
— Да, слава Богу, есть товарищи, есть люди, которые действительно помогают, как-то помогают не опускать руки. Такие люди, конечно, есть.
Е. Волчегорская
— А как это происходит, как можно найти таких людей? Вот есть некое высказывание, есть творчество, желание творить, возможность. Что помогает не останавливаться и действительно развиваться в этом, находить возможности, находить соратников?
Д. Виардо
— Для меня такое ощущение, что люди — это как дар. Правда, у меня такое ощущение складывается, потому что, конечно, удивительно, что кто-то за это болеет прям искренне. И, наверное, всё-таки я для себя понимаю, что если бы не эти соратники, которые как-то нашли меня, пришли в мою жизнь, поддерживают, я думаю, что вряд ли бы что-то получилось. Я точно для себя понимаю, что за этой музыкой стою не я одна, а стоит огромное множество людей, которые так же в это как-то эмоционально и энергетически вкладываются, и финансово вкладываются тоже. То есть я никогда не смогу, наверное, сказать, что вот как-то я сама, одиноко — нет, всё люди, конечно. И я ищу, всё равно я продолжаю искать, это очень здорово, когда находятся соратники, которые могут помочь эту музыку как-то распространить, как-то, может быть, вывести это на какой-то, если суждено и такое желание, на какой-то другой уже уровень, чтобы это было услышано.
Е. Волчегорская
— Вы благодарный человек?
Д. Виардо
— Да. Я очень благодарю за то, что такие люди и такая семья, такие друзья. Я очень благодарю, конечно, за это.
Е. Волчегорская
— Я такой вопрос задала — он без подвоха. Я просто сама себя много раз ловлю на какой-то неблагодарности, что ли. Поэтому опять же испытываю уважение к людям, которые действительно помнят, кто им помог.
Д. Виардо
— Вы знаете, да — всё равно есть такое, что когда вот это чувство притупляется, когда ты в какой-то момент начинаешь воспринимать это как должное, то есть люди быстро привыкают к хорошему. И когда ты начинаешь это воспринимать как должное, обязательно сверху как-то по лбу тебе приходит какой-то такой удар, чтобы не забывалось это. То есть мне постоянно приходит напоминание, то есть когда я слишком опять начинаю чрезмерно рассчитывать на себя, чрезмерно как-то ограждаться. Есть такие моменты, перепады, падения. Я ставлюсь как-то в такие ситуации, что, конечно, я вспоминаю, я понимаю, что — нет, нет, без людей, конечно, никак, без соратников это просто невозможно.
Е. Волчегорская
— Как говорит мой духовник, когда, как вы выразились, «прилетает», когда прилетают такие щелчки, он говорит: «Очень хорошо! Значит, Господь не оставил».
Д. Виардо
— Да-да, я очень рада, что это прилетает... чтобы не забывались.
Е. Волчегорская
— Это как медные трубы, да? Ещё, наверное, дай Бог, и будет ваше творчество развиваться и, наверное, ещё предстоят вам многие испытания в этом отношении. «Светлый вечер» в эфире радио «Вера». Оставайтесь с нами, мы вернёмся буквально через минуту.
Е. Волчегорская
— Снова на волнах радио «Вера» программа «Светлый вечер». С вами Елизавета Волчегорская. И у нас на связи музыкант, художник, автор Дарья Виардо. Мы продолжаем музыкой.
(Звучит песня.)
Е. Волчегорская
— Композиция «Будь счастлив». Снова, скажу так, мрачноватая компонента с очень светлым, мощным... заметили, я специально обхожу слово «позитивный» почему-то, потому что оно мне очень лично не то чтобы не нравится, но уже кажется таким немножко затёртым, потерявшим смысл от частого использования во всех возможных контекстах. Вот такое светлое развитие темы. У этой песни есть какая-то история? Наверняка ведь есть.
Д. Виардо
— Да, есть такая большая история. Она писалась в совершенно ужаснейшем состоянии, если говорить честно, и эта песня пришла для меня как некое утешение. С ней связана совершенно удивительная история, потому что там есть в конце такой отрывок, заключительная часть, где двухголосие: «Пусть ведёт тебя Божья рука». Произошла такая интересная вещь, что в тот вечер, когда я писала эту песню, этот отрывок, вот мелодию именно вокальную, как будто я её где-то у себя в подкорке головы как-то странным образом услышала. И вот так родилась она, и слова пришли. Одна из самых таких песен, которые написаны на чистом вдохновении. Такое очень редко случается. Мне очень нравится эта песня, я её очень сильно люблю.
Е. Волчегорская
— Мне она тоже понравилась. Вы её быстро написали, да, буквально за день, что ли?
Д. Виардо
— Залпом, да. И действительно она как такое успокоительное, очень обволакивающая для меня, очень светлая и знаковая.
Е. Волчегорская
— Я правильно понимаю, что вот эти звукорежиссёрские ходы — это тоже ваше творчество? То есть у вас нет звукорежиссёра, который бы придумывал бы все эти «фишки», развития? Я просто такие вещи тоже очень замечаю, у нас есть на радио «Вера» совершенно звукорежиссёр Алексей Дементьев, который может взять любую хорошую композицию и внести в неё несколько штрихов, которые из очень хорошей композиции сделают потрясающую просто — с динамикой, с развитием. Потому что бывает такое, что очень хорошая музыка, но в какой-то момент ловишь себя на том, что минута двадцать секунд и тебя так укачало немножко — хочется чего-то. И вот удивительно, что меня очень впечатлило в вашем творчестве, у вас эти звукорежиссёрские ходы есть. И хотела спросить: кто же этот звукорежиссёр? Я понимаю, что это ещё не Алексей Дементьев, но уже это круто.
Д. Виардо
— Я работала над записью этих песен с музыкантом Илья Шлёнкин. Вот мы с ним работали — он занимался сведением, мастерингом, и мы вместе работали над аранжировкой. Конечно, это такой процесс работы, когда артист контролирует полностью всё, что происходит, то есть нет такого, что я приходила и мне кто-то делал аранжировку за меня. Мы, кстати, работали очень долго, мучительно, как-то что-то постоянно переделывали, где-то я в чём-то сомневалась. То есть я должна была руководить этим процессом, я должна была говорить, что вот это да, а вот это нет. Это по-своему тоже было очень сложно, но это отличнейший опыт, который бесценный и очень много даёт.
Е. Волчегорская
— С другой стороны, это же ваше детище, кто как не вы в целом, да?
Д. Виардо
— Да. То есть позиция Ильи тоже такая, что это моя песня, это моя музыка, и только я должна прийти и сказать, что надо, что не надо. То есть он буквально говорит: «Вот мои руки. Что надо делать?»
Е. Волчегорская
— Сторонний свежий взгляд ведь тоже важен.
Д. Виардо
— Да, конечно. То есть если неудачная идея, то мне сразу говорят, что, нет, лучше не надо. Ухо-то всё равно замыливается.
Е. Волчегорская
— Свежая голова. У вас есть какая-то постоянная студия или вы тоже находитесь в поиске? Я просто не знаю, как у вас, у музыкантов, это сейчас устроено. Я помню, что раньше все искали студию, потом искали продюсера, или наоборот, а всё остальное уже прилагалось к этим двум составляющим. Сейчас я вижу, что ситуация как-то изменилась, но не могу понять, как. Вы можете рассказать?
Д. Виардо
— Да, сейчас как-то очень часто музыканты стремятся к тому, чтобы сотрудничать с разными аранжировщиками, музыкантами, звукорежиссёрами, то есть это вполне нормальная практика сегодня, в виду того, что расширились возможности сегодня — создавать музыку технически гораздо легче. Поэтому это как-то обычно работает как эксперимент, мне кажется. Но я свой предыдущий мини-альбом писала с другим человеком. Этот альбом тоже с другим. Конечно, я на самом деле открыта для сотрудничества с музыкантами всегда — это очень интересно.
Е. Волчегорская
— Как вы видите дальнейшее развитие творчества? Вот такой вопрос. Я сейчас говорю, как о музыкальном, жанровом, так и о смысловом, пожалуй. Я понимаю, что вопрос очень личный, поскольку у вас творчество с вашей жизнью нераздельно.
Д. Виардо
— Очень тесно связано, да. И мне очень сложно, правда, сказать. Главное для меня всё-таки быть максимально искренней, чтобы я слушала и понимала, что я нигде не соврала, то есть это для меня как для автора очень важно. Поэтому сказать, что у меня есть какая-то определённая парадигма — не знаю, это очень сложно.
Е. Волчегорская
— Но есть какие-то главные, принципиальные вещи, которые вы хотите сохранить?
Д. Виардо
— Сохранить как-то в себе, да? Мне кажется, я очень сильно тоже как-то... одно время меня это беспокоило и даже вызывало такое чувство незащищённости, потому что, мне кажется, если грубо как-то говорить, то оголение в музыке происходит просто максимальнейшее. Такое, что порой даже на студии, пока мы писали песни, мне было очень неловко. И перед выпуском альбома у меня тоже было такое ощущение, что как-то, да, слишком... не то что слишком, а...
Е. Волчегорская
— Неловко, потому то вы открываете себя?
Д. Виардо
— Где-то да. Почему-то в какой-то момент я сея на такой мысли поймала, что мне как будто неудобно было. Но сейчас, к счастью, это проходит, потому что я получаю очень хорошую замечательную обратную связь. Мне пишут люди, благодарят за эту музыку. И конечно, все эти сомнения как-то улетучиваются, и я понимаю, что всё сделала правильно.
Е. Волчегорская
— Но даже если кому-то что-то вдруг не понравится, это тоже будет хорошим знаком.
Д. Виардо
— Да, это тоже реакция.
Е. Волчегорская
— Это лучше, чем безразличие. Мне знакомые музыканты — такие, со старого куста, если можно так сформулировать, старой закалки — рассказывали, что часто чувствуется, если в зале есть хотя бы один человек, который скептически, негативно настроен. Это правда так, вы с этим сталкивались? И вообще вы выступаете, часто ли? Как у вас это происходит в текущей обстановке?
Д. Виардо
— К сожалению, у меня очень маленький, критически маленький сценический опыт. И мне, наверное, очень сильно повезло, что тот опыт, который у меня был, сопровождался очень тёплой реакцией публики. И как-то скептических взоров я... или просто не замечала, потому что перекрывала, наверное, больше позитивная какая-то реакция. Но я пока не могу сказать, я, наверное, не сталкивалась ещё.
Е. Волчегорская
— Вы планируете развивать свой сценический опыт? Это вообще возможно в текущих условиях? Я вижу, что какие-то концерты постоянно отменяются, переносятся. Какие-то пытаются проводить с переменным успехом, кстати, получая критику за несоблюдение эпидемиологической безопасности.
Д. Виардо
— Пока да — с концертной деятельностью всё очень тяжело обстоит. Как минимум, мне кажется, даже выступать на каких-то программах, каких-то студийных для каких-то, может быть, YouTube-каналов — что-то вот такое. Это тоже очень важно.
Е. Волчегорская
— А у вас есть?
Д. Виардо
— Сейчас пока нет, правда. Пока очень мало предложений. Потому что не так давно вышел альбом. Но очень надеюсь, что буду расширять свой опыт.
Е. Волчегорская
— Вы сказали, что в этот альбом вошёл материал, который вы создавали с 15 лет. Я вот хочу про потенциальный следующий альбом спросить: вы о нём думали уже вообще? Или вы пока переживаете вот этот?
Д. Виардо
— Да. Если честно, я пережила этот альбом ещё до его выхода. И не знаю, хорошо это или нет, но так получилось. И ещё примерно за месяц до выхода этого альбома я уже начала думать о последующем материале. Конечно, я работаю над песнями.
Е. Волчегорская
— Если этот альбом, который в этом месяце вышел, вы уже пережили ещё до его выхода, чем вы живёте сейчас?
Д. Виардо
— Наверное, лучше всего это ощущение передаёт такая фраза из стихотворения Леонида Аронзона, из его творчества: «предчувствие рая». И некая воздушность, некое умиротворение и спокойствие, наверное, внутреннее. И мне кажется, такое настроение в принципе сейчас и прослеживается в том материале, который у меня рождается сейчас — какие-то зарисовки. Я думаю, что, наверное, вот эта какая-то кровоточащая рана, которая была как-то выражена в этом альбоме, в альбоме «Глас», то есть там очень много надрыва, там очень много какой-то болезненности, вот как-то вот через такое немножечко корчащееся состояние вот ты приползаешь к песне «Аллилуйя», которая завершает собой всё. То сейчас это уже состояние такой, наверное, тишины, хорошей тишины, светлой, такого лёгкого ветра.
Е. Волчегорская
— Есть уже какие-то стихи, есть уже какая-то музыка, или пока есть только это ощущение?
Д. Виардо
— Да, есть небольшие наработки, есть небольшие куски текстовые. Я ещё в процессе, то есть это тоже новое для меня чувство, недавно приобретённое. Я думаю, я стала умиротворённее, когда я сделала высказывание в виде этого альбома, я прожила это.
Е. Волчегорская
— А жизнь — это путь куда, с вашей точки зрения?
Д. Виардо
— Путь к Богу. Для меня, думаю, так.
Е. Волчегорская
— Снова на волнах радио «Вера» программа «Светлый вечер». С вами Елизавета Волчегорская. И у нас на связи музыкант, художник, автор Дарья Виардо. Я хотела вернуться к разговору о творчестве. В начале нашей программы, когда я у вас уточняла, как же вас правильно представить: музыкант, композитор, поэт — вы мне ответили: «Художник-автор». Вот почему так и что это для вас?
Д. Виардо
— Потому что, наверное, подсознательно я для себя понимаю, что музыка — это какое-то... какое-то такое ощущение, что я вышла в какое-то поле и на этом пути я приобрела какие-то определённые инструменты для того, чтобы строить какой-то дом. Как-то так, наверное, можно выразиться. И вот этим инструментом для меня является музыка, то есть я понимаю, что... мне сложно просто сказать, что вот я певица. Вот это выходит за рамки, и помимо музыки я также обязательно создаю визуальные составляющие, то есть как-то занимаюсь оформлением, предварительно могу что-то изобразить, нарисовать, чтобы лучше прочувствовать песню, поработать с текстом, то есть это очень много всего. И если говорить об источниках вдохновения, то есть когда мне задают вопрос: а вот на кого ты ориентируешься? — очень часто от музыкантов ожидают, что они скажут о каких-то исполнителях, тоже музыкантах. Но у меня как-то так сложилось, что я в первую очередь называю режиссёра Андрея Тарковского, каких-то поэтов, то есть Вениамина Блаженного, художников, то есть для меня это как будто бы всё из одного идёт — вот это выражение, эта идея в первую очередь, которая тебя ведёт. И это больше, чем просто... мне хочется, чтобы это было больше, чем просто песней.
Е. Волчегорская
— Обложка альбома «Глас», которая мне лично очень нравится. Её тоже вы делали?
Д. Виардо
— Да, я делала её. Это коллаж такой вот.
Е. Волчегорская
— Я даже не знаю, как по радио описать обложку. Это «Чёрный квадрат» или что это?
Д. Виардо
— Да, у всех возникает ассоциация с «Чёрным квадратом» Малевича. На самом деле я только потом тоже это как-то поняла, что действительно это очень сильно похоже. Но вообще, главным источником вдохновения этой обложки — я у себя в соцсетях рассказывала историю, даже прикрепила отксерокопированную фотокарточку. Это мне в букинистическом магазине попалась коробочка, где находились старые фотокарточки, открытки, и они стоили два рубля. И я нашла совершенно случайно фотокарточку с фрагментом картины Ильи Глазунова «Мистерия ХХ века». Я когда недавно была в Москве, даже специально пошла в его музей, чтобы увидеть воочию эту картину, наконец-то с ней встретиться, потому что она у меня постоянно стояла на рабочем столе перед глазами. И очень меня вдохновила именно сама эта идея картины, что Христос надо всем. Это очень, конечно, поразительно. И суть, конечно, такая. То есть какая-то мистерия одной такой маленькой души, моя какая-то собственная мистерия — вот этот чёрный фон и воссиявший Христос.
Е. Волчегорская
— И параллельно получилась аллюзия на «Чёрный квадрат» — какой-то прорыв сквозь «Чёрный квадрат».
Д. Виардо
— Да. Это интересно, потому что на самом деле я увидела уже это в галерее, что на этой картине Ильи Глазунова он изображён — «Чёрный квадрат» там есть тоже. Такое совпадение. И да, там, мне кажется, это очень интересно совпало с «Чёрным квадратом», тоже имеет большой смысл.
Е. Волчегорская
— Буквально чуть-чуть осталось у нас с вами времени для разговора, мы ещё послушаем музыку. Финальный вопрос: что вам лично даёт силы продолжать движение к свету?
Д. Виардо
— Наверное, сам свет. Мне кажется, есть такая какая-то... ну, как-то так складывается, что даже силы приходится просить, чтобы двигаться. Приходится просить силы у Бога, чтобы двигаться к Богу. Мне кажется, даже вот так это выходит.
Е. Волчегорская
— Это как «верую, Господи...»
Д. Виардо
— Да, «только помоги моему неверию» — только так, я прям это ощущаю. И об этом песня «Аллилуйя»: «Я умываюсь слезами, Боже. Мы ничего не можем сами, Боже», — то есть там такое какое-то осознание. Вот это и даёт силы.
Е. Волчегорская
— Я предлагаю тогда её послушать. И мы будем с вами прощаться. Я напомню нашим слушателям, что в эфире радио «Вера» была программа «Светлый вечер». У нас в гостях была Дарья Виардо. Всего доброго.
Д. Виардо
— Спасибо за чудесный разговор. До свидания.
(Звучит песня «Аллилуйя».)
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!