«В.С. Непомнящий о А.С. Пушкине». Олег Скляров

У нас в студии был доктор филологических наук, профессор кафедры славянской филологии Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета Олег Скляров.

В день Рождения Александра Сергеевича Пушкина мы говорили о том, как творчество этого писателя связано с христианским мировоззрением и о том, как смыслы его наследия раскрывал литературовед Валентин Непомнящий.

Ведущая: Алла Митрофанова

---

А. Митрофанова

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА. Дорогие друзья, с праздником. Чаще всего в этой студии мы друг друга поздравляем с праздниками из церковного календаря, праздниками, связанными с евангельскими событиями, с духовной жизнью. Сегодня, конечно, праздник, не связанный с евангельскими событиями. Но, как мне кажется, так или иначе с духовной жизнью он всё-таки связан — день рождения Александра Сергеевича Пушкина, 225 лет. И это настолько прекрасно, что он, этот автор, есть в нашей жизни, и не только автор, но вообще явление, сказала бы шире. В нашей студии Олег Николаевич Скляров, доктор филологических наук, профессор кафедры славянской филологии Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Я — Алла Митрофанова. И ближайший час мы бы очень хотели, с вашего позволения, дорогие, Александру Сергеевичу Пушкину посвятить. Причём посвятить в определённом ключе. Совсем недавно у нас была ещё одна дата, связанная с жизнью уникального человека, себя Пушкину посвятившего. Это Валентин Непомнящий, исследователь и, наверное, популяризатор Пушкина, я бы так сказала. Потому что в конце ХХ века уже популяризация Пушкина оказалась необходима. И Валентин Семёнович Непомнящий сделал столько на этом пути, что мы с вами счастливые люди. Олег Николаевич, напомните, пожалуйста, когда у нас были даты, связанные с Непомнящим?

О. Скляров

— 9 мая была девяностолетняя годовщина со дня рождения Валентина Семёновича Непомнящего.

А. Митрофанова

— И мы с вами тогда ещё хотели встретиться и о нём поговорить. Тогда не вышло, поэтому мы встречаемся, собственно, в день рождения Пушкина и говорим и о Пушкине, и о Непомнящем. О. Скляров

— Я думаю, что вот эта рифма очень знаменательная.

А. Митрофанова

— Почему вы так думаете?

О. Скляров

— Я думаю так, потому что в нашем издательстве Православного Свято-Тихоновского университета не так давно вышел сборник, посвящённый памяти Валентина Семёновича Непомнящего. Называется он «Удерживающий теперь». Я писал к нему вступительную статью. И вот как раз моя вступительная статья называется «Феномен Непомнящего». И там я пытаюсь рассуждать о том, в чём же, собственно говоря, заключается этот феномен. Когда мы говорим «феномен», то мы обычно имеем в виду, что перед нами не какое-то рядовое, типовое явление, а нечто уникальное, единственное в своём роде. И я бы хотел начать с того, в чём уникальность Непомнящего. Я перечислю основные моменты и потом, наверное, в ходе разговора постараюсь их развить. Во-первых, Валентин Семёнович, на мой взгляд, продолжает традицию, начатую на рубеже XIX-XX веков. Более того, не просто продолжает, а он преодолевает этот полувековой разрыв, возникший по известным причинам, восстанавливает вот эту традицию религиозного христианского осмысления Пушкина. Традицию, начатую в своё время Достоевским, Гоголем, затем русскими религиозными философами рубежа веков — Семёном Франком, Георгием Федотовым и так далее. В советский период понятно, эта традиция была оборвана. И в какой-то момент казалось, что она навсегда оборвана. И Валентин Семёнович именно поднимает это знамя и возвращает нашу отечественную пушкинистику в это русло. Это первый момент.

Второй момент — то, что Валентин Семёнович предлагает... Вот я для себя в рабочем порядке делю, так сказать, всех художников, мыслителей, учёных на два типа: одни дают какие-то совершенно безупречные результаты, а другие дают метод. Вот Валентина Семёновича Непомнящего я отношу к когорте тех учёных и мыслителей, чья особенная заслуга и ценность заключается в методе. С его результатами, с его наблюдениями, с его выводами можно и нужно спорить, дискутировать, он сам открыт к этому диспуту, к этому диалогу. Да, но предложенный им метод — потом я, если этого коснёмся, обязательно о нём скажу, — его по-разному можно называть. Его можно называть «экзегетикой» — по аналогии с толкованием Священного Писания. Шире его можно называть «герменевтикой»...

А. Митрофанова

— Поясните, пожалуйста, сразу, что это значит тоже. Давайте всё пояснять на всякий случай.
О. Скляров

— Герменевтика, как известно, это искусство толкования текстов, толкования явлений, искусство понимания в самом широком смысле. Экзегетика — это тоже искусство толкования, но этот термин уже чаще применяют по отношению к сакральным текстам, к Священному Писанию. И сам Валентин Семёнович говорил о том, что он напоминает об этой существующей типологии, классификации, согласно которой существует четыре типа толкования текста: буквальный, аллегорический, моральный и четвёртый, самый, так сказать, высокий, духовный — это анагогический или духовный, символический способ толкования текстов — толкование, возводящее тексты, явления к метафизическому, к религиозному, к небесному, к Божественному. И вот Валентин Семёнович дерзает идти этим путём. Он дерзает толковать Пушкина именно в метафизическом, в религиозном ключе.

А. Митрофанова

— У него при этом есть очень важная особенность. Мы об этом чуть позже поговорим. Он же, выбирая именно такой вектор своего исследования, своих толкований, настаивает на том, что не надо Пушкина автоматически записывать в православный поэты. Я сейчас завешу эту интригу — чуть позже вернёмся к разговору. Вот вы сказали о феномене Непомнящего, а Непомнящий, в свою очередь, говорил о феномене Пушкина. Что включается в этот самый феномен Пушкина, с точки зрения Непомнящего? Расскажите, пожалуйста.

О. Скляров

— Об уникальности Пушкина, конечно, много говорилось и писалось. И здесь нельзя сказать, что Непомнящий впервые провозглашает этот тезис. Он в этом смысле идёт по стопам крупнейших наших мыслителей, прежде всего Гоголя, Достоевского и Семёна Франка. Вот если брать русских мыслителей рубежа XIX-XX веков, то, пожалуй, Непомнящий больше всего наследует Франку. В чём феномен Пушкина? Дело в том, что действительно он ускользает от всех наших попыток записать его в какой-то лагерь, в какую-то партию. Курьёз и ирония судьбы в том, что Пушкина на протяжении долгих веков всё время пытались перетягивать, как канат. И все мы помним, как был период, когда Пушкина пытались всячески, так сказать, представить поэтом, совершенно в духе марксистско-ленинской идеологии, советской идеологии, атеистом, чуть ли не революционером и так далее. И вот времена поменялись, маятник качнулся в другую сторону, и возникла уже другая опасность. Возникли попытки как-то так поспешно, торопливо, по-быстрому причесать и подретушировать Пушкина под такого идеального, безупречного православного поэта. И, как правило, большинство этих попыток сводились к довольно такому вульгарному методу, когда поэт берётся не во всей его глубине, а наспех берутся какие-то внешние атрибуты, делается попытка снять пенки, какие-то верхушки, найти в творчестве поэта какие-то лежащие на поверхности приметы, признаки, атрибуты его религиозности, его православности и так далее.

А. Митрофанова

— Я это называю не «копнуть вглубь», а начать форматировать, подгонять под готовый ответ, под тот ответ, который хочешь на выходе получить: а давай-ка мы надерём цитат. Со Священным Писанием ведь тоже так поступают. При том, что Священное Писание неизмеримо выше стоит, чем даже «Евгений Онегин» — это понятно, мы не сопоставляем эти тексты. Но со Священным Писанием поступают точно так же. Это есть такая беда, увы. А по поводу Пушкина в марксистско-ленинской идеологии — я помню, мы разговаривали с замечательной Галиной Седовой, директором Музея-квартиры мемориальной на Мойке в Санкт-Петербурге. И она говорила: понимаете, в советское время все так любили говорить, что вот Пушкин, вот няня и прочее, сколько няня ему дала — сказки, всё. Конечно, няня ему много дала, она с ним одиночество разделила в Михайловском и так далее. Но сказки, но всё вот это богатство — оно же от бабушки. Просто бабушка была дворянка с глубочайшими корнями, а няня была крепостная. И поэтому, в рамках марксистско-ленинской идеологии, няня была принята гораздо лучше, вписывалась она в эти рамки лучше. Вот, пожалуйста, пример: бабушку мы сбросим с парохода, а няню возведём в ранг главного учителя Александра Сергеевича Пушкина.

О. Скляров

— Да, это идеальный пример того, как крупный поэт, художник подгоняется априори под какие-то готовые модели.

А. Митрофанова

— Не будем умалять достоинств Арины Родионовны — это вообще наша главная няня всех времён и народов, понятно. Но бабушка неизмеримо много в Пушкина внесла, вложила. И вот, пожалуйста, в советское время оказалась неугодна своим дворянским происхождением, не вышла лицом, так сказать.

О. Скляров

— Да. И мы на эти грабли наступаем постоянно. Меняется время, меняется эпоха, и мы как бы закрываем глаза на одни явления и начинаем выпячивать другие. Каждый раз как бы происходит вот такая подтасовка, подгонка, так сказать, Пушкина под некую удобную для нас схему.

А. Митрофанова

— Так феномен Пушкина всё-таки в чём? Вот это, собственно, неправильный путь, когда мы пытаемся его в тот или иной лагерь впихнуть и отформатировать, отрезать по краям так, чтобы он там компактненько смотрелся. А что же тогда путь более тонкий и деликатный по отношению к Пушкину?

О. Скляров

— На мой взгляд, путь к постижению, пониманию Пушкина проходит немножечко в стороне от того, что мы сказали. Потому что прежде всего, вот как говорили русские религиозные философы начала ХХ века, Пушкин — это олицетворение самой поэзии, это стихия поэзии в её самом чистом, беспримесном виде. И если мы хотим проникнуть в этот мир, если мы хотим понять его ценностную, его духовную природу, то мы должны... вот собственно то, что сделал Валентин Семёнович Непомнящий — мы должны погрузиться в сам этот художественный мир. Не искать быстро какие-то лежащие на поверхности атрибуты, а прочувствовать саму ткань, художественную ткань пушкинских текстов, его как бы кристаллическую решетку. И, собственно, вот эту попытку предпринял Непомнящий. Он сам в своих выступлениях, докладах, статьях неоднократно вступал в полемику с вот такими вульгаризаторами Пушкина. И если интегрировать его высказывания на эту тему, то мы увидим, что он вникает как бы вот в антропологическое содержание пушкинских текстов.
Он не ищет в текстах Пушкина этих упрощённых таких критериев: грех, добродетель; чёрное, белое; наш, чужой; правильно, неправильно. Он предлагает именно христианскую оптику для рассмотрения пушкинских текстов. Он не читает своим персонажем нотации, он не торопится давать им прямую оценку, публицистическую оценку. Он исследует и наблюдает их жизнь. Но что самое главное, на мой взгляд: он помещает их в христианскую систему координат, он всё время держит в поле зрения вот эту христианскую шкалу. И когда эта система координат задана, когда мы, читая, чувствуем, что вот она тут, она постоянно здесь, эта система координат, то отпадает необходимость суетливо и лихорадочно искать вот эти признаки греха, добродетели, православно это или неправославно, еретично это или ещё как-то. Мы постоянно видим пушкинских героев, мы постоянно видим пушкинского человека в перспективе христианского вероучения, в перспективе христианской оптики.

А. Митрофанова

— Олег Николаевич Скляров, доктор филологических наук, профессор кафедры славянской филологии Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, проводит с нами этот «Светлый вечер». В день рождения Пушкина, что логично, говорим о Пушкине и о, может быть, главном его проводнике. Ну, для меня-то точно главном — это просто всегда такие очень оценочные суждения. Для кого-то главный, для кого-то другой автор будет ближе, другой исследователь. На мой взгляд, Валентин Семёнович Непомнящий — это такой подарок XXI веку, это человек, который проводит Пушкина прямо к нам, к нашему мозгу, сердцу, душе, ко всем вот этим важнейшим органам, и делает его настолько близким, понятным и необходимым, что вообще перестаёшь понимать: а как мы раньше без этого жили? А для тех, кто, может быть, с Валентином Семёновичем Непомнящим не знаком, с его трудами, знаете, сейчас мы такие стали аудиовизуалы: нам смотреть и слушать легче зачастую бывает, чем читать, — могу рекомендовать в его исполнении блестящий совершенно цикл, посвящённый «Евгению Онегину». На одном из федеральных каналов он выходил, сейчас он есть в открытом доступе, выложен.
«Евгения Онегина» Валентин Семёнович Непомнящий, естественно, читает наизусть, частями, на протяжении нескольких серий — каждая серия, по-моему, там по 26 минут. И он трактует, объясняет, что здесь происходит, на что здесь обратить внимание. Есть блестящие комментарии Лотмана — пожалуйста, любой может, опять же, открыть и прочитать. А здесь Валентин Семёнович не только сосредоточивается на непонятных словах или на каких-то явлениях быта, которые уже от нас ускользнули, он на какой-то мета-уровень поднимается и на «Евгения Онегина» смотрит как раз с позиции... вот, наверное, пожалуй, что да, действительно через Священное Писание. Это невероятное путешествие, потрясающее путешествие в «Евгения Онегина», это как бальзам для ушей, для сердца, для глаз, для всего — очень-очень рекомендую. И, конечно, это снова и снова погружение в «Евгения Онегина», без которого, мне кажется, мы бы иссохли все уже, иссохли бы без этого текста.

О. Скляров

— Абсолютно. Я бы как раз хотел подхватить эту мысль и развить её. Вот мы говорили, в чём феномен Непомнящего: помимо того, что он блестящий эрудит, прекрасный специалист и так далее, есть ещё одна грань его таланта, без которой этот феномен останется непонятным. Он прекрасный рассказчик, он человек, которого мы не только читали, и мы его ощущаем не просто как автора текстов, исследователя и так далее, но мы ощущаем его как личность. Я буду говорить о своём опыте, потому что я не только читал Непомнящего, но очень много его слушал, смотрел. И вот это визуальное впечатление, непосредственное впечатление, вот эти токи, вот эти флюиды, исходящие от личности Непомнящего, когда смотришь его на экране, когда его слышишь, слышишь его интонации, его голос, видишь его глаза, видишь его неповторимые какие-то вот эти паузы, вот это выражение глаз, с которым он говорит о Пушкине, это, конечно, производит неизгладимое впечатление. И хочу здесь подчеркнуть, что это не просто актёрское мастерство, это не просто красноречие. Слушая Непомнящего ты почти воочию видишь вот это сияние, сияние личности, которой веришь. Ты видишь перед собой человека, слово которого весомо, у которого образ, слово, дело, чувства не расходятся друг с другом.
И ты видишь не просто человека, который разбирается в Пушкине, может как-то очень так грамотно сформулировать какие-то мысли, но ты видишь человека, который в каком-то смысле конгениален Пушкину, идентичен ему, созвучен ему. И в этом смысле, наверное, можно согласиться, что он действительно является таким идеальным проводником пушкинского мира, так сказать, для читательской аудитории. И хотел бы ещё к этому добавить, что вот я обмолвился, что для меня главная заслуга и ценность Валентина Семёновича не в конкретных выводах, обобщениях и наблюдениях, а в том, что он предложил метод. Этот метод — это возвращение к тому почти забытому искусству собеседования, искусству диалога.

А. Митрофанова

— Античному фактически.

О. Скляров

— Да, симпозионные, платоновские диалоги — вот эта совершенно великолепная традиция. Входя в этот мир, ты чувствуешь, начинаешь чувствовать некий совершенно фантастический простор, свободу. И вот то, что делал, делает Валентин Семёнович Непомнящий, это такое как бы приглашение в этот мир, на этот простор, где с ним не обязательно соглашаться — с ним можно спорить, ему можно возражать. Но, попадая в этот мир, ты чувствуешь себя как бы вовлечённым в эту совершенно невероятную вселенную смыслов и переживаешь ощущение вот такого раздвигающегося, расширяющегося мира, где ты видишь перед собой человека, который, во-первых, невероятно любит свой предмет. Вот одно из, так сказать, впечатлений: от Валентина Семёновича исходили буквально вот эти токи любви к предмету. Это не так уж часто встретишь, когда перед тобой человек, который настолько любит свой предмет, что эта любовь буквально какими-то флюидами передаётся и тебе.

А. Митрофанова

— Думаю, что есть смысл нам, наверное, от Непомнящего непосредственно к Пушкину перейти и поговорить, на конкретных примерах можно проиллюстрировать этот метод Непомнящего в отношении феномена Пушкина. Про «Евгения Онегина» поговорить, про «Капитанскую дочку». Мне бы хотелось, чтобы, Олег Николаевич, вы посоветовали в заключении первой части нашего разговора, на какие тексты Непомнящего, вы считаете, стоит обратить внимание, если он как автор нашим слушателям пока, допустим, не знаком. Что из его статей или из его выступлений можно взять в первую очередь, чтобы соприкоснуться через него глубже с миром Пушкина?

О. Скляров

— Здесь очень многое я бы мог порекомендовать, потому что практически все тексты Непомнящего очень значимы, очень весомы. Ну, прежде всего, наверное, это цикл комментариев к «Евгению Онегину», которые уже были упомянуты. Это его замечательное исследование о «Пророке» — одна из центральных его работ, которая вообще проливает свет и на его метод, и на его стратегии исследовательские. Это его работы о пушкинских сказках, безусловно. Это самая первая книга, с которой начался творческий путь Валентина Семёновича. Это такая программная его работа, которая называется «Пушкин как центральное явление русской культуры». Это его работа о «Борисе Годунове», несомненно.

А. Митрофанова

— И далее со всеми остановками — давайте так скажем.

О. Скляров

— Да. Валентин Семёнович обладает какой-то совершенно удивительной способностью. Даже там, где мы, читая Пушкина, скользим глазами по строчкам, нам кажется, что это какие-то проходные строчки и можно по ним быстренько, так сказать, проскочить, он видит вот этот подтекст, видит вот этот объём, который порой таится там, где совершенно его не ждёшь. Вот он разбирает «Сказку о рыбаке и рыбке», и там, где старик говорит, что не осмелился взять выкупа с рыбки, а старуха начинает отчитывать его за это и так далее, Валентин Семёнович проецирует эту ситуацию на какие-то экзистенциальные вопросы нашей жизни, на то, что не только происходило тогда, но на то, что происходит с нами всегда. И в том числе и сейчас, когда нам приходится выбирать между вот этим утилитаризмом, прагматизмом или, как Валентин Семёнович говорит, технологичным подходом к жизни, когда мы хотим быстренько извлечь из всего выгоду, пользу, попользоваться, употребить.

А. Митрофанова

— «Не посмел ты взять выкупа с рыбки! Дурачина ты, простофиля!» — да.

О. Скляров

— Да, с одной стороны. И, с другой стороны, ощущением мира как тайны и благоговением перед этой тайной. И на примере старика Валентин Семёнович очень здорово в одной из своих лекций показывает, как работает это благоговение перед тайной. И отсюда уже проецирует это всё на все остальные проявления нашей жизни.

А. Митрофанова

— Это, как знаете, вот иллюстрация прямо буквально возникла перед глазами, поскольку совсем недавно мы этот евангельский эпизод читали — Христос и самарянка. Женщина, которая, в общем-то, так сказать, в очень сложных отношениях находится с окружающими, у которой в подвешенном состоянии семейная жизнь. Мужчина, с которым она живёт, ей не муж. Всё как-то очень сложно. И в самую жару она к колодцу идёт, скорее всего, для того, чтобы просто особо ни с кем не пересекаться, не соприкасаться. И вот она видит пророка, как она говорит: «Господи, вижу, что Ты пророк». Потом она узнаёт, что это Бог — Он ей об этом Сам говорит. И она не начинает у Него просить: Господи, мне бы замуж! Господи, мне бы улучшить жилищные условия! То есть в ней нет вот этого утилитаризма, она с трепетом спрашивает: а как же правильно молиться-то, как Богу поклоняться? Что я могу для Бога сделать такого, чтобы Ему нужен был этот мой дар? Вот это, мне кажется, история как раз — «Золотая рыбка»: трепет старика перед золотой рыбкой как перед чудом.

О. Скляров

— Да. Вот такого у Валентина Семёновича очень много. И там, где он рассуждает об онегинской хандре, он не торопится быстренько вот навесить ярлык и так далее. Он берёт эту хандру в более какой-то широкой перспективе и говорит о том, что это боль души, которая...

А. Митрофанова

— Понимает, что она создана для большего.

О. Скляров

— Да, которая томится по идеалу, тоскует по идеалу.

А. Митрофанова

— Вот сейчас об этом подробнее поговорим. Напомню, что в нашей студии Олег Николаевич Скляров, доктор филологических наук, профессор кафедры славянской филологии Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Сегодня, в день рождения Пушкина, конечно, говорим о Пушкине. И говорим о Валентине Семёновиче Непомнящем, у которого 9 мая был юбилей — 90 лет. Царство Небесное этим удивительным людям. Валентин Семёнович Непомнящий фактически проводник Пушкина, как мы тут пришли к такой формулировке с Олегом Николаевичем. Благодаря его замечаниям, статьям, комментариям, лекциям, его исследованиям, Пушкин нам сегодня становится гораздо понятнее. Буквально через минуту вернёмся.

А. Митрофанова

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА продолжается. Дорогие друзья, я, Алла Митрофанова, напоминаю: в нашей студии Олег Николаевич Скляров, доктор филологических наук, профессор кафедры славянской филологии Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. В день рождения Пушкина мы говорим о Пушкине. Наверное, практически все сегодня так или иначе говорят о Пушкине — и это прекрасно. Мы говорим о Пушкине через Валентина Семёновича Непомнящего, у которого день памяти, день его рождения был 9 мая — 90 лет ему исполнилось бы. Пушкину сегодня исполняется 225 лет. И какое счастье, что это чудо есть в нашей жизни — и Пушкин, и Непомнящий. Мы с вами, Олег Николаевич, подвесили разговор в предыдущей части программы на теме хандры. «Недуг, которого причину давно бы отыскать пора, подобно английскому сплину, короче: русская хандра» овладела Евгением Онегиным. И вы блестяще вот этот момент охарактеризовали: тоска человека, чувствующего свой потенциал.

О. Скляров

— Тоска по небу, да.

А. Митрофанова

— Да. Вот откуда мы родом — мы же родом из неба. Мы образ, который призван стремиться к подобию. И при этом тот образ жизни, это даже не тавтология, который Евгений Онегин на самом деле ведёт и который, в общем-то, его к этому идеалу, к этой планке никак не приближает. И он чувствует даже, может быть, что вот насколько всё пошло не так. Почему он ничего сделать с этим не может, как считаете? Что об этом Непомнящий говорит?

О. Скляров

— Непомнящий как раз отмечает в Пушкине вот эту черту, на мой взгляд очень ценную — нежелание форсировать в жизни своих персонажей, в жизни своих героев какие-то вот эти позитивные изменения, покаяние и так далее. Непомнящий неоднократно подчёркивал, в чём, собственно, разница между Пушкиным и Непомнящим: Пушкин не толкователь, Пушкин — художник, а Непомнящий как раз толмач, экзегет в этом смысле, и он неоднократно прямо и косвенно говорил о том, что Пушкин не ставит такую задачу, не ставит такую цель вот как-то загнать героя, подтолкнуть его и так далее. Он как созерцатель, как наблюдатель, исследует эту болезнь души, наблюдает эту болезнь души. Если бы в тех условиях, с тем воспитанием, с тем образом жизни, который у Онегина, он бы вдруг начал стремительно предпринимать какие-то усилия, меняться и так далее, вряд ли это было бы органично, вряд ли это было бы правдоподобно. Наверное, в этом случае мы могли бы, так сказать, процитировать Станиславского: «не верю». Не верю, потому что сама органика пушкинского текста... потому что Пушкин не насилует текст, он не навязывает тексту свою волю, он не торопится быстренько из пункта «А» в пункт «Б» пригнать всё содержание к заранее намеченной благочестивой цели. Здесь сразу вспоминается: «Какую штуку выкинула со мной Татьяна? Вышла замуж». То есть он прислушивается к органике этого текста.
И вот органика пушкинского текста, органика того мира, который создаёт Пушкин, такова. Как это ни грустно, как это ни печально, но стезя Онегина, его путь, со всеми данными и вводными, которые мы знаем, не предполагает быстрого исправления. Действительно его потолок, максимум, на что он способен с теми вводными, это тосковать, мучиться, страдать и томиться по идеалу. И Пушкин, верный художественной правде, не делает этот следующий шаг, не прыгает через ступеньку. Он правдиво и честно изображает терзания, мытарства и страдания вот этой больной души.

А. Митрофанова

— Может быть, знаете, ещё в чем дело? Ведь «Евгений Онегин» писался на протяжении восьми лет. И начинал его писать молодой человек, я имею в виду Пушкина, который фактически свой образ жизни описывает. Понимаете, ведь у Лотмана в комментариях это так пронзительно отражено — совсем небольшое число молодых людей вот такого происхождения, как Онегин, могли себе позволить нигде не служить. Потому что обязательно, если человек дворянин, то у него либо гражданская служба, либо военная служба. Но дворянин — это равно «служение», служение отчизне. Причём это не было каким-то пафосом, высоким штилем. Люди себя именно так мыслили. И Онегин относится к тому небольшому числу людей, которые не заняты ничем, вообще ничем.

О. Скляров

— Праздность.

А. Митрофанова

— Да. Пушкин формально — конечно, в это время, когда он берётся за первую главу «Евгения Онегина», у него есть госслужба, он в коллеги иностранных дел. Но мы же понимаем, что он там особо ничем не занимался. И вот это, вполне возможно, часть его какой-то работы над собой, что ли — вот это описание Онегина, описание вот этой хандры, как рано чувства в нём охладели, и всё остальное. И, может быть, даже отчасти это строгость Пушкина к себе и вот эта неспособность полюбить.

О. Скляров

— Да, это не просто диагностика, но это процесс. Вот работа над романом — её можно сравнить с процессом работы Пушкина над собой. Герой романа менялся. И не только герой, а сама концепция романа. Его стратегия романа менялась в соответствии с тем, как взрослел и менялся сам Пушкин. То есть это роман-становление.

А. Митрофанова

— Его заканчивает мудрец, глубочайший мудрец. Последняя глава — это...

О. Скляров

— Да. И в этом смысле это ещё одна причина, почему Пушкин не мог и не хотел каким-то искусственным путём привести героев к какому-то желанному благочестивому исходу. Потому что он в самом себе, в своей душе ещё не находил вот этих решений, он только двигался, только шёл к ним. И, как честный художник, он не мог вопреки опыту искусственно изобразить этот приход к вере, к гармонии и так далее. Даже если бы он попытался туда прыгнуть, это бы не выглядело убедительно, потому что в искусстве не соврёшь. Поэзия такая вещь, где имитировать невозможно, симулировать нельзя. И как честный художник, он отражал в своих произведениях только свой опыт, только то, что он пережил сам.

А. Митрофанова

— На том этапе, на котором я сейчас нахожусь, вот так это и задокументирую. При этом, конечно, Евгения Онегина ни в коем случае автопортретом назвать нельзя. Они разные, и в самом же тексте...

О. Скляров

— Да. И Пушкин подчёркивает: пожалуйста, не путайте меня с моим героем — мы не одно лицо.

А. Митрофанова

— Да, совершенно верно. И хотя они сошлись, и как-то, в общем-то, что-то общее, но тем не менее, мне кажется, что главное различие между ними в этом самом человеческом замесе. Пушкин с себя спускает, конечно, 10 шкур, когда частично Онегина списывает со своего образа жизни, или что-то ещё, но они абсолютно разные. Онегин к людям так снисходительно-пренебрежителен. Хоть Пушкин там и пишет, что «кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей», но мы же понимаем прекрасно, что, наверное, местами у Пушкина бывает такое состояние, но он там про другое...

О. Скляров

— Ситуативно.

А. Митрофанова

— Ситуативно, да. Это практически с каждым из нас бывает, а вот Онегин весь в этом. Пушкин шире, глубже, больше, чем свой герой. И при этом его любят. Онегин не способен любить, Пушкин способен. Хотя, вы знаете, может быть, вот сейчас, при этом прочтении очередном как-то эта мысль мне в голову пришла: Ахматова про «Повести Белкина» пишет, что Пушкин как будто бы заговаривает свою судьбу на счастье. Такие формулировки, не знаю, насколько применимы на Радио ВЕРА, но я в данном случае Анну Андреевну цитирую.

О. Скляров

— Да, можно.

А. Митрофанова

— Хорошо. А вот в «Евгении Онегине» он как будто бы распинает себя за то, что он недостоин любви, что ли. Замечали вы в нём такое? Не в Онегине, а в самом Пушкине? Что вот, может быть, когда-нибудь и мне улыбнётся счастье. До встречи с Наталией Николаевной, когда он пишет третью главу, остаётся очень много лет.

О. Скляров

— Вот вы хорошо сказали, что он снимает с себя семь шкур. На мой взгляд, Онегин — это такая одна из шкур Пушкина. Другая шкура — это Ленский, прощание с романтизмом, вот это изживание, преодоление себя. А Онегин — это вот такое прощание с этим дендизмом, с этой ветреностью, с этим, так сказать, эгоизмом. Мы знаем, что Пушкин прошёл через всё это. И он изживает это. Ведь художник — это такое существо, которое когда творит, через это изживает в себе какие-то свои свойства, качества, и в огне творчества это как бы сгорает, вот эта шкура сгорает. И, мне кажется, тут тот самый случай: когда Пушкин пишет «Евгения Онегина», то он эту шкуру, так сказать, сжигает в этом костре и прорывается к какому-то другому совершенно уровню.

А. Митрофанова

— Фантастика. Кстати, это же ведь образ духовного роста — сдирание с себя шкуры дракона. Это в «Хрониках Нарнии» Льюиса, да?

О. Скляров

— Конечно.

А. Митрофанова

— И вот это — содрать с себя шкуру дракона, и она сгорает, и из-под неё вырисовывается новый человек. А Татьяна в этом случае тогда, если пользоваться этим образным рядом, та золотая сущность души, к которой очень хочется стремиться. Шкура одна сгорела, шкура другая сгорела, и, может быть, в глубине души просветится вот это...

О. Скляров

— Конечно. И особенно здорово и ценно то, что неожиданно для самого Пушкина, Татьяна выходит на первый план, вопреки каким-то его первоначальным замыслам, программам. А это особенно убедительно: одно дело, когда ты придумал заранее какую-то схему, пытаешься ей следовать и потом втиснуть туда всё остальное. Чем большой художник отличается от графомана? Графоман подгоняет всё под схему, а большой художник, как бы приложив ухо к земле, слушает саму вещь. И вот здесь именно откровение такое происходит: Пушкин неожиданно для самого себя находит вот этот путь, исход и выход в Татьяне. Вот не как уже какой-то готовый, достигнутый, такой завершённый идеал, а именно как исход, как путь. Он вдруг чувствует, что это некий вектор, это направление, по которому можно двигаться. И в этом, мне кажется, как раз ценность.

А. Митрофанова

— Олег Николаевич Скляров, доктор филологических наук, профессор кафедры славянской филологии Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, сегодня в нашей студии. Мы говорим, 6 июня, конечно же, об Александре Сергеевиче Пушкине, о Валентине Семёновиче Непомнящем — его выдающемся исследователе и человеке, который реалии Пушкина не только на наши реалии бытовые переводит, но и те глубочайшие духовные вопросы, которые Пушкин в своих произведениях задаёт, переводит на наш язык и ставит перед нами. И вот уже «Евгений Онегин» в другом ракурсе, не то что там школьное вот это слово «проходили», что: где у нас завязка романа? Есть правильный ответ. «Скажи, которая Татьяна?» — вот эта фраза это завязка романа, то есть есть правильные ответы и неправильные. Нет, Непомнящий не про это. Мне кажется, что в его мире, как и на самом деле в мире литературы, правильных и неправильных ответов быть не может.

О. Скляров

— В том-то и дело, да. Он приглашает к собеседованию.

А. Митрофанова

— А дальше открывается космос.

О. Скляров

— И открывается космос, да. И мы сегодня, если мы хотим продолжать его дело, если мы хотим, так сказать, следовать по тому пути, который наметил Валентин Семёнович, я глубоко в этом убеждён, то от нас требуется не просто копировать его, не просто повторять, как попугаи, то, что он говорил, делал и так далее, а обрести вот такую же свободу, такую же открытость, такую же вдумчивость, такую же зоркость, как у него. И при этом не страшно, если те выводы, к которым будем приходить мы, они будут не совпадать с выводами Непомнящего. Потому что его главный урок, его главное завещание нам — это именно вот эта честность, глубина, открытость. Это открытость к диалогу, с одной стороны, с читателями, слушателями, зрителями. А с другой стороны, открытость к диалогу с самим Пушкиным. Он оставляет слово Пушкину, он не отнимает у него это слово. Он не снимает вопросы, не закрывает тему, а открывает её. И отсюда ощущение вот этого воздуха, вот этого простора, на которой мы выходим всякий раз, когда читаем и слушаем Непомнящего.

А. Митрофанова

— Что он говорил по поводу «Капитанской дочки»? Ведь он же соглашался с тезисом, что это самое христианское произведение нашей литературы?

О. Скляров

— Безусловно, да. И здесь он, конечно, следует за Георгием Петровичем Федотовым, наследует ему не только в каких-то конкретных репликах, но и в самом подходе, в самой оптике. Вообще, я очень люблю эту фразу Федотова. И обычно, когда речь заходит о том, что значит христианская литература и что нам делать, когда мы хотим осмыслить христианскую составляющую в литературных текстах, я обычно привожу этот пример. Что в «Капитанской дочке» христианского? Если подходить с такими трафаретными критериями...

А. Митрофанова

— Храмов нет...

О. Скляров

— Купола, колокола — ничего вот этого там нет.

А. Митрофанова

— На исповедь никто не идёт, никто не причащается.

О. Скляров

— Да, никто не причащается и так далее. Но вот в этом как раз вся соль метода Валентина Семёновича Непомнящего — не понадёргать, не наковырять этот изюм, который быстренько можно приладить и втиснуть, а увидеть вот эту оптику, как мы уже сказали, христианскую, увидеть вот этот христианский взгляд на человека, где даже самый падший, тяжкий грешник, как Пугачёв, изображён всё равно как существо, не утратившее образа и подобия Божьего. Вот этот взгляд на Пугачёва, как на человека, пусть падшего, но в котором можно разглядеть вот эту искру Божию. Вот эта вера в то, что как бы низко человек ни пал, он всегда, так сказать, способен... Гринёву удалось вот эти струнки, не до конца погибшие, в его душе воскресить. И что делает Непомнящий? Он как раз идёт по этим мельчайшим нюансам и восстанавливает вот эту христианскую антропологию. Причём показывает именно христианский взгляд на человека, как универсальные взгляд. Не как какой-то загнанный в такой тёмный угол, так сказать, специфичный набор каких-то признаков, а как именно универсальный взгляд на человека. Вот это универсализм, по-моему, очень сильная сторона как пушкинского христианства, так и христианских толкований Непомнящего.

В этом смысле, конечно, как сам Валентин Семёнович говорит, старуха хотела быстренько воспользоваться услугами рыбки, а сам Александр Сергеевич пишет, что «я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». И он в одной из своих лекций как раз сопоставляет это и говорит, что вот он — христианский подход. Он не говорит, что я жить хочу, чтобы соблюдать обряды и быстренько сделать какой-то набор необходимых действий, чтобы подтвердить свою идентичность, а он берёт шире. Потому что обрядовая, культовая сторона — это вершина, это то, что увенчивает и завершает христианскую жизнь. А Пушкин берёт не вот эту верхушку, Пушкин берёт более глубокий слой, вот этот универсальный, общечеловеческий слой и показывает вот на таких примерах. «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать», — это та отправная точка, это тот момент, с которого начинается движение души именно в христианскую сторону, в христианском направлении: мыслить и страдать. И отсюда уже дальше можно двигаться. И уже дальше можно двигаться тому, к чему двигался Пушкин. В то время как трафаретный такой, стандартный путь идентификации христианства Пушкина — это постоянный джентльменский набор текстов, в которых есть прямые упоминания: «Отцы пустынники», переписка с митрополитом Филаретом, «Странник» и так далее.

А. Митрофанова

— Или письмо Татьяны «когда я бедным помогала или молитвой услаждала тоску волнуемой души», да.

О. Скляров

— Да, это вот такой очень какой-то стандартный, поверхностный путь выявления христианской составляющей.

А. Митрофанова

— А вот скажите мне, пожалуйста: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать», — говорит Пушкин. И «На свете счастья нет, но есть покой и воля», — говорит Пушкин. Вы понимаете, да? Для меня это авторитет, который, ну, конечно, это не святость, это не Священное Писание, нет, но из всех авторов для меня вот Пушкин и Достоевский — выше них для меня нет никого, и авторитеты для меня они просто сумасшедшие. Но я не могу согласиться с этим тезисом Пушкина. Мне бы хотелось, чтобы, может быть, вы объяснили, из каких вводных рождается вот это его мировоззрение. У меня есть предположение, но мне бы хотелось послушать вас. «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать», — не испытать радость, не быть счастливым человеком, если мы счастье понимаем в глубинном смысле. Не счастье, как там, не знаю, какой-нибудь веселящий газ вдохнуть и засмеяться, а счастье как быть частью с Богом и другими людьми — вот в этой вот глубине. Нет, «я жить хочу чтоб мыслить и страдать» и дальше: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Что это такое?

О. Скляров

— Ну, это строчки из двух разных стихотворений.

А. Митрофанова

— Конечно, да.

О. Скляров

— Если посмотреть «Элегию»: «Но не хочу, о други, умирать; я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». А дальше там читаем: «И ведаю, мне будут утешенья средь горестей, забот и треволненья: порой опять гармонией упьюсь, над вымыслом слезами обольюсь, и может быть — на мой закат печальный блеснёт любовь улыбкою прощальной». Здесь мы слукавим или поспешим, если захотим там найти какие-то явные признаки разворота Пушкина к православию или церковности.

А. Митрофанова

— Конечно, не будем притягивать за уши.

О. Скляров

— Да. И здесь перед нами, в общем-то, самопрезентация прежде всего художника — мирского, светского человека, который ещё не вошёл полностью в такую церковную парадигму. Он только интуитивно, смутно нащупывает пути к ней. А что касается второго стихотворения «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит» — здесь ведь оно перекликается со множеством вещей. Оно перекликается и со стихотворением «Странник», где вот звучит мотив этого побега. Побега от чего, куда побега? Возвращаясь к этому стихотворению: «Давно, усталый раб, замыслил я побег в обитель дальнюю трудов и чистых нег». Обычно, когда толкуют это стихотворение, высказывают такие гипотезы, что речь идёт о побеге от этой светской суеты в творческую сосредоточенность, в семейную жизнь. Это стихотворение написано как раз накануне женитьбы. Это попытка уйти от этой пустой, наполненной какой-то мишурой, внешним блеском жизни, уйти в такой модус, в такой способ существования, где, так сказать, возможна будет максимальная сосредоточенность, бесстрастие — всё то, что нужно было Пушкину для творчества. И покой и воля...
Это вот как раз сейчас есть замечательный современный исследователь Ирина Захаровна Сурат, пушкинист. Они одно время работали вместе с Бочаровым Сергеем Георгиевичем, с которым полемизировал Непомнящий. У неё есть несколько работ, а сейчас вышла уже к книга, где она рассматривает вот эти концепты, вот эти повторяющиеся понятия в поэзии Пушкина, такие, как: покой, воля, любовь, вольность и так далее. И она буквально прошерстила все тексты Пушкина и проверила, как в разное время в самых разных контекстах работают вот эти понятия, что такое в его понятии вера, ум, в том числе покой и воля. Потому что покой... если я сейчас попытаюсь всё это пересказать, у меня не получится, но там интересно...

А. Митрофанова

— Вы знаете, в чём ужас? У нас время закончилось. Давайте мы вот поставим многоточие и запланируем ещё один разговор о Пушкине. Ну, в конце концов, он — наше всё.

О. Скляров

— Конечно. Я, правда, хотел кое-что добавить, но, наверное, уже всё, времени нет?

А. Митрофанова

— Ну, чуть-чуть, буквально полминутки есть.

О. Скляров

— Вот в одной из своих статей Непомнящий вспоминает знаменитую речь Ходасевича, посвящённую пушкинской годовщине «Колеблемый треножник», где Ходасевич грустно пророчит, помрачение, забвение Пушкина, наступление времени, когда дело Пушкина, наследие Пушкина и образ Пушкина начнут тускнеть. Это 30-е годы, мы понимаем, о чём идет речь. И Непомнящий напоминает об этом. И мне кажется, вот сейчас такой момент, когда нам необходимо тоже, мне кажется, вернуться к этому завещанию, к этому напоминанию. Ходасевич в своей речи говорит, что наступят времена, когда имя Пушкина, дело Пушкина будет для нас, как талисман, как пароль, когда мы будем перекликаться именем Пушкина в потёмках, как он говорит, в темноте.

А. Митрофанова

— Потрясающе.

О. Скляров

— Может быть, нам придётся пройти через эти времена, когда мы будем держаться за Пушкина, как за последнюю вот спасительную соломинку в этом надвигающемся мраке.

А. Митрофанова

— Ах, как это хорошо! Ну, я думаю, надеюсь, что всё-таки держаться мы будем за Господа Бога и Евангелие.

О. Скляров

— Безусловно.

А. Митрофанова

— Однако целебность «Евгения Онегина», я вам скажу по себе, в каком разобранном состоянии в этот раз я села перечитывать этот потрясающий роман. И как буквально через пару часов я почувствовала, что у меня...

О. Скляров

— Крылья вырастают?

А. Митрофанова

— Да. Уровень счастья в крови поднялся, и мне стало очень-очень хорошо.

О. Скляров

— В этом как раз секрет целительного действия искусства, на мой взгляд. Потому что оно действует не тезисами, не утверждениями какими-то и так далее, а оно настраивает тебя на такие вибрации, когда вот ты...

А. Митрофанова

— Летишь.

О. Скляров

— Да, возносишься и летишь.

А. Митрофанова

— Олег Николаевич Скляров, доктор филологических наук, профессор кафедры славянской филологии Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, был в нашей студии. Говорили мы о Пушкине, естественно. Сегодня же день его рождения — 6 июня. Друзья, всех с этим праздником. Прощаемся с вами. Я — Алла Митрофанова. До встречи в эфире.

---

Все выпуски программы Светлый вечер

• «Книги детям». Вадим Мещеряков
• «Ценность семьи». Прот. Алексей Гомонов, Анастасия Часовикова
• «Блаженны миротворцы». Иеромонах Геннадий (Войтишко)

---

Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов