«Образ старца Зосимы». Священник Александр Сатомский

В нашей студии был настоятель Богоявленского храма в Ярославле священник Александр Сатомский.

Разговор шел о духовных поисках Федора Михайловича Достоевского, о ярких образах его произведений и, в частности, об образе старца Зосимы в романе «Братья Карамазовы».

---

А. Митрофанова

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА. Дорогие друзья, здравствуйте. Продолжается наш цикл, посвящённый Фёдору Михайловичу Достоевскому, в преддверии его дня рождения 11 ноября. Я — Алла Митрофанова. И с радостью представляю нашего сегодняшнего гостя — замечательного богослова, тонкого читателя, человека, который... у меня ощущение, простите, отец Александр, что это уже становится какой-то традицией — я вам даю задание домашнее, вы его выполняете. Извините, пожалуйста. Священник Александр Сатомский, настоятель Богоявленского собора в городе Ярославле. Отец Александр, здравствуйте.

Свящ. Александр Сатомский

— Добрый вечер.

А. Митрофанова

— Сильно напрягает, когда вот так вот просят: а перечитайте-ка, пожалуйста «Дон Кихота»?

Свящ. Александр Сатомский

— Это прекрасно. Ну как бы опять же мы ведь и не замахиваемся на Вильяма нашего Шекспира, с одной стороны. То есть проблемы в этом нет совершенно никакой. Более того, ведь будем честны: к целому ряду текстов после базового образовательного курса... я как минимум отношусь к тому кругу читателей, которые после того момента времени к ним практически так и не возвращался. Не будем обсуждать причины оного, но сам факт, что, конечно, наша школьная программа в этом смысле точно избыточна и ставит часто перед читателем юным такого рода тексты, которые интеллектуально ему прям сильно несоразмерны. И, скажем так, он не задаёт к ним тех вопросов, на которые они хотели бы ему ответить. А вот с течением времени, обратившись к этому тексту, я подозреваю, что примерно всё-таки в той возрастной категории, на которую рассчитывал автор, вот здесь совпадение оказывается очевидным. И целый ряд смыслов, которые в свой момент времени были бы, скорее всего, как бы прочитаны под общий объём, вдруг обретают совершенно определённое звучание. Поэтому я этим домашним заданиям только рад.

А. Митрофанова

— Спасибо, я немножко успокоилась. А то нам с вами ещё Толстого «Войну и мир» обсуждать. А сегодня мы говорим, на материале романа «Братья Карамазовы», о совершенно удивительной фигуре в нашей литературе — о, с одной стороны, персонаже по имени стариц Зосима. С другой стороны, мы понимаем, что у этого литературного героя галерея прототипов. В первую очередь, конечно, я думаю, что большинство исследователей на этом сходятся, это собирательный образ Оптинских старцев. Может быть, во главе угла в этом замечательном ряду стоит преподобный Амвросий Оптинский, поскольку есть прям совпадения. При этом вы в студию вошли с вопросом по поводу Силуана Афонского. Мне бы хотелось, чтобы мы с вами на примере старца Зосимы, поговорили о феномене нашей жизни: кто такие преподобные, что они нам дают в плане понимания нашей собственной человеческой природы. Нам кажется, что это настолько заоблачная святость — преподобные, где они и где мы? Но вот я открываю роман «Братья Карамазовы», вторую часть, книгу, которая как раз старцу Зосиме посвящена, читаю и понимаю, что у меня крылья вырастают за спиной. Я никакая не преподобная, но эта история настолько вдохновляет по-другому посмотреть на самих себя, на меня саму, на людей вокруг, на жизнь вокруг. «Жизнь есть рай, — говорит старец Зосима, — только мы не хотим этого видеть, не хотим этого замечать. А если бы захотели, мы все давно бы жили в раю». И вот еду я в поезде из Коврова в Москву, читаю это всё и понимаю, что сижу и, как дурочка, улыбаюсь. И так мне от этого хорошо, и так прекрасно от этих слов. В который раз читаю и в который раз, как дурочка, как ребёнок просто счастливый, сижу и улыбаюсь.

Что это за феномен — преподобные, их видение мира? И насколько вот эти мировоззренческие аспекты старца Зосимы действительно кому-то из них созвучны?

Свящ. Александр Сатомский

— Здесь, наверное, я бы даже начал не прямо с самих преподобных, а вот с того тезиса, что рай уже здесь и теперь. В тексте неоднократно к этому тезису задаются вопросы от окружающих. То есть когда будущий Зосима как бы открывает это для себя, а точнее, правильно сказать, когда через брата к нему приходит этот тезис, и он долгое время сам его не понимает, а потом становится его проводником, он везде натыкается на такое как бы мягкое журение: ах, что вы, отнюдь, позвольте — как бы примерно в таком формате. Но, собственно, один из главных учительных тезисов Евангелия от Иоанна именно об этом — что, с одной стороны, суд миру происходит здесь и сейчас, не надо ждать никакого грядущего и другого, хотя он в свой момент времени случится, но он будет только итогом и, скажем так, как бы какой-то финальной точкой сейчас осуществляемого. Потому что сейчас свет пришёл в мир. И есть те, кто возлюбили тьму и сознательно уходят от этого света. Но и наоборот: есть те, кто сейчас идут к свету. И, соответственно, в их жизни Царство Божие настаёт здесь и теперь. Это должна бы быть наша жизнь христианская, и какие-то её очевидные примеры мы как раз вот на ряде святых наблюдаем. И среди них преподобные, наверное, наиболее читаемая фактура, наиболее понятная. Здесь всё сильно очевидно, во многом благодаря тому, что всё-таки если у ряда святых мы не видим никаких учеников, то есть вот они какой-то очень самостоятельный феномен.
Например, то же самое мученичество. Оно, бывает, рождает подражания, но это немножко как бы не та тема, это не ученичество. То монашеская среда всё-таки предполагает вот именно прямое преемство. И, соответственно, через вот этих учеников мы поэтому достаточно объёмно представляем себе жизнь ряда преподобных, но тоже далеко не всех. Если мы посмотрим на ряд наших северных отцов, то, кроме того, что они когда-то родились, где-то жили и потом пришли на место подвигов, подвязались там, собрали вокруг себя учеников и почили в Боге, мы не знаем больше ничего. То есть всё их жизнеописание попадает в абзац. Потому что они не были словоохотливы по поводу своей какой-то предыдущей жизни. Но есть ряд исключений.

И вот в этом смысле можно точно говорить о том, что преподобный — это, скажем так, во многом христианин контркультуры. Как минимум зарождается это движение вот в таком формате.
Когда Церковь вдруг перестаёт быть гонимой, когда вдруг всё становится настолько хорошо, что даже немножечко плохо. Когда быть христианином теперь — это не проблема хождения перед Богом каждый день и вызов этому миру, и готовность к вот этой самой мартирии, свидетельству, а когда теперь это, в принципе, входной билет в приличное общество. И Церковь начинает наполняться сильно разными людьми. Она сразу это за собой замечает. То есть рассуждения, условно, о тёмном двойнике Церкви, возникают не у Фуделя. Вот, например, недавно я читал Тихония Африканского, «Комментарии на Апокалипсис» V века. И он системно выписывает эту проблему, что она прямо лежит на поверхности, её как бы невозможно не заметить. И внутри Церкви рождается определённым образом такая контркультура. Да, время свидетельства и мученичества, как кажется, прошло, но не время свидетелей закончилось. Свидетельствовать о Боге можно теперь вот так. И некоторый объём Церкви исходит в пустыню.

Это тоже очень библейский образ — про то, что община Божия начинает из пустыни и, по тому же самому Апокалипсису, бежит потом в пустыню в последние дни. Вот в этом смысле в некотором плане всегдашние последние дни. И преподобные — это представители вот именно такого рода культуры. В ней, как в любой другой контркультуре, рождается целый ряд форм. То есть раннее монашество это, скажем так, очень своеобразная среда. Она далеко не так радужно выглядит, как нам её рисуют патерики и лавсаики. То есть это во многом среда гетеродоксальная, то есть там много таких убеждений, такого рода идей, которые противоречат вообще базовым христианским или очень своеобразно их трактует. Например, именно из монашеской среды происходит самая главная известная сейчас гностическая библиотека — библиотека Наг-Хаммади. Это маленькая деревушка в Египте, где был обнаружен целый ряд откровенно гностических апокрифических текстов, которые озаглавлены часто как «Евангелие» или как «Послание». Но то, что они говорят о Боге, нигде и не близко библейскому откровению. И соответственно, скорее всего, они жили и здравствовали именно в ранней монашеской традиции.
Благодаря огромному авторитету святителя Афанасия Александрийского, который указал на чёткий объём новозаветного канона, монахи прислушались, подчинились, перебрали свои библиотеки, изъяли из них всё непотребное и вынесли за околицу. И вот там за околицей это ещё тысячу с лишним лет пролежало аккуратненько, в итоге было найдено. Но при всех этих проблемах, кризисах, скажем так, вопросах становления монашеский идеал как идеал всё-таки в корне прямо христианский, то есть буквально Христов, так как здесь идея следования Христу, взятия креста и хождения по стопам очевидна, конечно, порождает абсолютные жемчужины святости. Которые в каком-то смысле практически свободны от любой интерпретации, каких-то углов, которые позволяют нам их осмыслить. Ненужно углов — то есть вот мы смотрим на Антония Великого, и вопросов у нас особенных не возникает.

А. Митрофанова

— Священник Александр Сатомский, настоятель Богоявленского храма в Ярославле, богослов, экзегет, сегодня в программе «Светлый вечер». Мы говорим на материале романа «Братья Карамазовы» о феномене преподобных, о святости, что это за тип святости такой. А в романе «Братья Карамазовы» повод к такому разговору и материал нам даёт фигура старца Зосимы, замечательного, совершенно удивительного героя. Вот, правда, говорят, что очень сложно святость описывать в художественном произведении. Где драма, где надлом, где вот те метания и поиск, которые персонажу как раз и дают ту самую привлекательность? Достоевский совершенно блестяще описывает монаха, живущего в монастыре, давая, кстати, его предысторию, рассказывая, что было в его детстве и молодости. И получается настолько объёмный, потрясающий образ, который хочется прям в сердце сохранить. Друзья, если вы роман «Братья Карамазовы» не читали, призываю обязательно прочитать. Потому что, во-первых, это не так тяжело и трудно, как кажется. Это вообще роман, который прекрасно читается, на мой взгляд.
Если, может быть, вы не очень хорошо помните, что там было, канву знаете романа, читали когда-то и, допустим, в минуту жизни трудную ищите себе какую-то точку опоры, прочтите буквально ту часть, которая старцу Зосиме посвящена. Это вторая часть романа «Братья Карамазовы», книга шестая, она называется «Русский инок». У вас так же, как у меня в поезде Ковров-Москва, отрастут крылья и вы будете улыбаться, и будете оглядываться по сторонам, не то чтобы всем сердцем проживая мысль, что жизнь есть рай, ключи у нас, но чувствуя, что это так и есть. А это уже немало. Хотя бы на несколько минут вот это понять и в этом состоянии, простите за выражение, чуть-чуть зависнуть. Это же дорогого стоит. Старец Зосима, напомню на всякий случай, монах, живущий в монастыре как раз того города, где разворачивается действие романа. И младший из братьев Карамазовых, Алёша, его духовное чадо. Старец Зосима очень любит этого юношу, поясняя, почему. Оказывается, он ему очень напомнил старшего брата, который скончался, когда ему было 17 лет. Брата звали Маркел. Вот Маркелу было как раз 17 лет, а будущему старцу Зосиме, тогда Зиновию, на тот момент было девять, когда брат умер.
Но он навсегда запомнил то, что в том возрасте пока ещё не мог понять, то откровение, которое брат перед смертью получил. А брат, судя по всему, прошёл через какую-то очень мощную трансформацию от богоборчества такого подросткового к созерцанию в мире Божественного присутствия. И вот эта мысль о том, что мы уже в раю, что жизнь есть рай. И если бы все захотели увидеть это, то мы бы давно уже жили в раю. То есть от каждого из нас зависит, насколько наша жизнь будет похожа вот на этот самый рай. Или же мы собственными руками устраиваем ад самим себе и ближним — вторую часть добавляю от себя. Так вот, когда Зиновий, уже повзрослевший, прошёл через свои серьёзные кризисы и через свою трансформацию, он, оказавшись в какой-то момент в психологическом плане на дне, как раз вспомнил вот эти слова своего брата. И они его как будто бы прожгли. А брат ведь ему не случайно сказал, умирая, что иди, играй, живи за меня.
И вот будущий старец Зосима, вот этот юноша Зиновий, как будто бы подхватил вот это откровение своего брата и дальше начал с этим жить. Он закончил свою военную карьеру, ушёл в монахи и стал тем светильником, по сути, для огромного количества людей, которые к нему в монастырь приезжали за утешением, за советом, за тем, чтобы разобраться в своих жизненных перипетиях. То есть это примерно то самое, что было в Оптиной пустыни, куда к Оптинским старцам со всей России приезжали самые разные люди, разных сословий, разного уровня образования и материального достатка. И для всех Оптинские старцы были открыты. Потому что ими вот та самая любовь двигала к каждому человеку. Это же уникальный дар — в каждом уметь видеть образ Божий. Не помеху справа, помеху слева, не человека, который меня отрывает от молитвы, или я чудовищно устал, а вот он приехал и надо с ним поговорить, или что-то ещё подобное. Или который раздражает меня своим поведением, своим запахом или своей наглостью, или своими дерзкими вопросами, или своим заискиванием, или чем-то ещё — нет, в каждом человеке Оптинские старцы в первую очередь видят образ Божий. И вот старец Зосима у Фёдора Михайловича Достоевского именно такой. И это, конечно, потрясающе.
Возвращаясь теперь к вашему рассказу о том, как появились преподобные, что, в общем-то, действительно это монашество, монашеский чин святости. И вот эта жизнь, так сказать, в контркультуре, мимо тренда, не в мейнстриме, сознательный выбор огромного числа людей, не все из которых при этом действительно стали преподобными, но многие стали. И они очень разные. И, может быть, есть что-то такое, что свойственно большинству из них? Корректно ли так поставить вопрос?

Свящ. Александр Сатомский

— Здесь, конечно, вопрос в том плане, что на него хочется дать быстрый ответ. Что, да, конечно, вот это та самая любовная любовь, вот она у них у всех, как у одного, но нет, ни в каком виде.

А. Митрофанова

— И среди них, я думаю, были люди в личном общении весьма суровые.

Свящ. Александр Сатомский

— Неприятные, да. Но это очень важный на самом деле момент. Хотя нам кажется, что такой достаточно чёткий, жёсткий, плотный тип культуры, как монашество, а это формующая среда, то есть как раз её вот это преемство предполагает формацию, что ученик должен быть похож на своего учителя. Вот он должен примерно по такому же типу жить, по такому типу молиться, строить с Богом эти отношения и далее, далее. И она это преемство так более-менее пытается сохранять. Но при всём при том, вот как раз глядя на преподобных, мы видим, что никакой вот этой матрицы, которая налагалась бы на каждого из них и с каждым из них идеально совпадала, нет. Они очень разные. Но чтобы не быть голословным, я думаю, можно обратиться к каким-то самым близким к нам примерам. Условно, можем взять Паисия Святогорца и Порфирия Кавсокаливита — людей, которые были друг с другом знакомы, жили в один и тот же момент времени, очень по-разному осуществляя собственную жизнь, смотря на вещи, и при этом признавая исключительный духовный авторитет друг друга. То есть на самом деле между ними великая разница.
Если мы почитаем их тексты, уж я не говорю про внешнее, про то, что преподобный Порфирий спасается на площади Согласия, на Омонии, то есть это, условно, какие-нибудь Патриаршие пруды московские. А, соответственно, Паисий всю жизнь живёт в еле живой каливе на Святой горе. И заканчивая углом зрения на массу вещей. Когда, например, к тому же самому Порфирию приходят хиппи стадами просто, и он всем им находит время, место, слово, утешение — всё что угодно. Он просто живёт прям в гуще событий. Да, к Паисию, конечно, тоже огромный паломнический поток. И надо заметить, что тоже он время от времени от него откровенно устаёт, когда он уходит в лес из каливы и вешает на двери табличку «Зоопарк закрыт. Обезьяна ушла». Вообще, чувство юмора очень сильно сохраняет психику. И в этом смысле у преподобных, я думаю, что оно было в массе своей очень острым. Так вот, то есть это очень разные углы зрения на всё и глубокая святость.
То же самое мы можем вспомнить древних отцов монашества, условно, Антония Великого и Пахомия Великого. Антоний — такой как бы практически певец свободы. Вот он живёт в пустыне. Если кто-то хочет жить подобным образом, то это его возможность, пожалуйста, он может селиться рядом, иногда зайти за каким-нибудь наставлением и как-то жить, как вот ему Господь полагает, руководствуясь его примером, ещё ли как-то — вот как Господь дал. Пахомий, скажем так, старый солдат, который не знает слов любви, но в том смысле, что он систематически отслужил в римских войсках, он знает, как надо, как не надо, как делать, как не делать. Он устраивает общежитие по типу римского гарнизона. Надо заметить, что пахомианские монастыри были огромны — пять тысяч человек одновременно, например, жило в Тавенисси. И там лагерь дружный, режим строгий, устав, норма его соблюдения, палки для несоблюдающих и всё остальное. Насколько радикально разные решения. Но самое важное, что каждое находит последователей. И один тип жизни привлекает людей, и другой. Правильнее сказать не тип, а извод вот этого типа жизни привлекает одних людей, другой привлекает других людей.
И все они живы и здравствуют до сих пор. То есть и уединённый тип монашества, особножительное так называемое, и собственно стандартное монашество, купножительное, то есть вот эти понятные, известные нам монастыри — всё это живо и процветает. Про «процветает», может быть, это немножко фигура речи, но тем не менее находит последователей. Поэтому на ваш вопрос я бы скорее воздержался от ответа. На самом деле преподобные, при некоторой похожести типа жизни, продолжают и по прошествии многих десятилетий этого самого типа оставаться очень яркими личностями. То есть личность не тает, как свеча, в пламени Божественного присутствия. Она, скорее, в этом пламени начинает, как кристалл, играть какими-то вот каждая своими гранями.

А. Митрофанова

— Мы сейчас должны будем уйти на небольшой перерыв, но вот буквально позволю себе вброс такой информационный. Господь творит человека по образу и подобию Своему. Мы понимаем, что задача нашей жизни — вот этот образ максимально привести к подобию. Похоже, из того, что вы говорите, что преподобные — это как раз те, которые очень подобные. Вы о личности сказали — ведь личность тем ярче и тем полнее, и тем более она сияет разными гранями и согревает этим самым окружающих, чем более человек Богу уподобился. И вот получается, что разными совершенно путями и разными свойствами, но преподобные прошли вот этим путём. То есть вот этот свой образ, который есть у каждого из нас, максимально привели к подобию и в этой полноте его раскрыли с Божьей помощью.

Свящ. Александр Сатомский

— Да, конечно.

А. Митрофанова

— Священник Александр Сатомский, настоятель Богоявленского собора в Ярославле, замечательный богослов, замечательный, глубокий читатель, проводит с нами этот «Светлый вечер». Я — Алла Митрофанова. Мы говорим сегодня, завершающий у нас такой разговор получается, о Фёдоре Михайловиче Достоевском в преддверии его дня рождения 11 ноября, о романе «Братья Карамазовы». Точнее, говорим об одной фигуре из этого романа — о старце Зосиме. Буквально через несколько минут вернёмся к разговору.

А. Митрофанова

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА продолжается. Дорогие друзья, напоминаю: в нашей студии священник Александр Сатомский, богослов, экзегет, настоятель Богоявленского собора в Ярославле. Я — Алла Митрофанова. Говорим мы сегодня о старце Зосиме, одном, наверное, из самых удивительных героев Фёдора Михайловича Достоевского, поскольку сегодня у нас завершающая программа в цикле о Достоевском в преддверии его дня рождения. Хотя у Достоевского все герои удивительные — ну а Смердяков разве не удивительный? Тоже удивительный. Но вот он как раз тот, кто, наверное, вот этот образ Божий максимально в себе заглушает, что ли, а старец Зосима — тот, кто его максимально раскрывает. Мы говорим сегодня о преподобных и о собирательном образе разных преподобных, объединённых Достоевским в старце Зосиме. Мне бы хотелось, собственно, к тексту обратиться, посмотреть, каковы свойства этого удивительного героя и попытаться с этим чуть-чуть пожить. Это, по-моему, очень здорово и очень утешительно.
Ну, во-первых, в «Братьях Карамазовых» есть прямые цитаты из Евангелия. И вот в частности старец Зосима, когда говорит с Алёшей уже перед смертью о его старшем брате, о Мите Карамазове, и о том страдании, которое Мите предстоит, приводит как раз евангельскую цитату: «Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрёт, то останется одно; а если умрёт, то принесёт много плода». Кстати, эта же мысль и в эпиграф вынесена у Достоевского в «Братьях Карамазовых». И, отец Александр, как это работает? Почему для старца Зосимы, скажем шире, почему для преподобных (может быть, некорректно было бы сказать, что для многих из них) вот эта мысль о зерне, которое должно умереть, чтобы принести плод, оказывается, жизненной программой, что ли?

Свящ. Александр Сатомский

— Здесь нам, наверное, нужно вернуться к тезису о том, что мы говорим о преподобных, как о максимально острой попытке осуществления христианства. То есть по большому счёту, поймите меня правильно, перед нами как бы пример нормативного христианства, то есть христианство в полную голову. Обычно мы делаем отсюда радикально неверные выводы. То есть когда, например, вы занимаетесь каким-нибудь интеллектуальным трудом, вы обложились книгами, что-то пишете, где-то закладываете, тут раскладываете, тут вы походили, тут вы посидели, а напротив вас сидит ребёнок и наблюдает за вами. Вот вы закончили, и он потом, делая вывод, что вот ум-то так и выглядит, интеллектуальный процесс вот таков, он обкладывается тоже игрушками, книжками, где-то что-то из них тоже пишет, чирикает, портит, но почему-то не наступает эффект. Вот он не чувствует, что встал и поумнел, хотя вроде концепцию воспроизвёл всю ту же самую. Вот в похожем провале находится абсолютное большинство из нас, когда мы смотрим на преподобных как на тип святости. То есть что они делали? Они не ели, не пили, не спали, много молились и уходили от людей. Всё понятно — дел-то, в общем, на два понедельника.
Но почему-то в большинстве случаев это приводит либо к никаким, либо к худшим результатам. В том плане, что, да, часто преподобные избирали определённый набор практик, которые им казались наиболее адекватно отвечающими поставленной задаче. Это вот как раз про смерть зерна и его возрастание. То есть что они хотят? Они хотят, чтобы зерно принесло плод. Его смерть — это этап. Часто мы не понимаем, про какой вообще плод идёт речь, но про то, что зерно должно умереть, мы как-то услышали. И это рождает грандиозные искажения внутри нашей как бы попытки следования за Христом даже вот в глобальном смысле. Мы понимаем, что нужно убрать, нужно отсечь, нужно не делать. Но, во-первых, для чего? Во-вторых, как бы вот у всех «не» есть уравновешивающий набор практик «да», то есть что делать. Если отрицательные практики наблюдаемы, то есть мы видим, что он не ест, мы видим, что он не спит, мы видим, что он долго молится, то вот эти положительные практики не видны, они где-то там, они внутренние.
И поэтому, в общем-то, это всё превращается обычно в череду провалов. Вот теперь про понимание вот этой смерти зерна и воскресения зерна. Мы как бы сразу оставляем здесь весь общей религиоведческий бэкграунд, который огромен. То есть это один из самых нормативных образов в человеческой религиозной истории. Отсюда все умирающие и воскресающие боги, соответствующий тип сельскохозяйственных культов. Это у нас объединяет Осириса с Дионисом и кого угодно дальше. Но это как бы не наша с вами тема, мы закопаемся здесь в дребезги, если сейчас в неё пойдём. Просто так как бы поимеем в виду на периферии, что она тоже существует. Христос сравнивает вхождение в Царство с похожим же сельскохозяйственным процессом. Для нас, повторюсь, это очень сильно звучит про смерть. Но в одной из конкретных притч Христос объясняет это очень примитивным способом. Он говорит: смотрите, земледелец полагает зерно в землю и ложится, и встаёт, и не знает, как оно растёт, пока из земли не появится всход, на всходе — колос, в колосе — пшено. То есть вот этот момент в некотором смысле неподотчётности процесса. Хочется держать руку на пульсе 24 на 7: я духовно расту или не расту? Если да, то как? Что мне надо добавить, что надо убавить? Мы вообще исключаем действие Божие из этого процесса. А Христос говорит, что нужно посеять и ждать.
И многие преподобные, вообще-то, действует ведь по такому принципу — вот они поменяли образ жизни, вот они вселились в пустыне. И у них начались религиозные восторги? Нет. В массе своей начались провалы, кризисы и вообще всякие разные сложные вещи. Мы можем не брать в пример никаких радикальных примеров, типа Марии Египетской. Мы на ординарных примерах это видим. Тут понятно, что про преподобных слова «ординарный пример» это такое себе, но как бы на ординарных примерах из данной группы. Вот конкретизируем: тот же самый Антоний — мотив его искушения один из базовых мотивов христианской иконографии. Тот же самый Силуан Афонский, который после 14 лет молитвы, или скольких-то там, встаёт с молитвы со словами: «Господи, Ты неумолим», — нет, вот сколько я ни бьюсь, меня не оставляет ничего. И это становится переломом.
Вот это лежащее в земле зерно. Вообще непонятно, что там с ним произойдёт. А вдруг оно там умрёт? Просто умрёт. Вот мы не так давно слушали в храме притчу о сеятеле. Сеятель сеет обильно, а судьба этих зёрен очень различна. Только единственное «но»: так как аллегория сеятеля — с Богом. Это обычный сеятель не может контролировать, куда он сеет. Технология такова, что он не может точечно располагать эти зёрна, поэтому попадает в разные места. Но мы понимаем, что Бог-то не таков — Он везде сеет сознательно. И, соответственно, видимо, с Его точки зрения, эти рассеянные зёрна — любое может принести плод.

А. Митрофанова

— А может и не принести, опять же любое.

Свящ. Александр Сатомский

— А может любое не принести, даже в добрую землю попавшее.

А. Митрофанова

— Насколько это от выбора человека зависит?

Свящ. Александр Сатомский

— Здесь мы приходим к вопросу про синергию, про соработничество человека и Бога, что в этом процессе один без Другого не достигает результата. То есть вне благодати Господней спасение невозможно. Мы об этом как раз вот, кстати, в практике часто забываем. То есть чего надо сделать? Вот он — набор практик, мы их осуществили, и всё, и мы должны получить результат. Наша претензия к Богу: где наш результат? Мы не понимаем, что это вопрос про свободу, про благодать Господню, которая действует часто парадоксальным образом и другого рода вещи. Но, с другой стороны, никакая благодать не достучится до нас, если мы не слушаем, стучат ли нам дверь.

А. Митрофанова

— За волосы Господь нас в рай вытащить не сможет. Точнее сказать, опять же вот возвращаясь к поучениям старца Зосимы, как он говорит, что такое ад. Вот смотрите, его размышления об аде: «Отцы и учители, мыслю: что есть ад? Рассуждаю так: страдание о том, что нельзя уже более любить». То есть окажись человек, не умеющий любить, в раю, для него там будет ад. И вот это конечно, как холодный душ, вообще-то, когда эта мысль впервые в голову попадает, начинает там как-то размещаться, крутиться, вертеться. И через эту мысль человек начинает себя, свою жизнь проверять, вот это, конечно, сильно. Что думаете об этом? Насколько это точная формулировка?

Свящ. Александр Сатомский

— По этому поводу в той же самой монашеской традиции, например у сирийских отцов, эта мысль выписана достаточно объёмно. Ну, во-первых, про то, что в этом смысле вообще рая и ада не существует — Бог будет всё во всём. То есть полнота присутствия Божия будет раскрыта, скажем так, во всём мире. Но в этой полноте ощущать мы можем себя очень по-разному. Обычно используется аллегория о здоровом и больном глазе: и в тот и в другой светит одно и то же солнце, но один воспринимает его свет с радостью, а больному глазу тяжело в этом же самом свете.

А. Митрофанова

— В присутствии любви. Больно от любви сердцу, которое не научилось этой самой любви.

А. Митрофанова

— Священник Александр Сатомский, настоятель Богоявленского собора в Ярославле, проводит с нами этот «Светлый вечер». Говорим мы о феномене преподобных, о старце Зосиме, в связи с тем, что на следующей неделе день рождения у Фёдора Михайловича Достоевского, и вот мы открыли «Братьев Карамазовых». Это уже пятая программа, вообще-то, в нашем цикле. У нас три программы вышли с блестящим специалистом по Достоевскому Татьяной Касаткиной. Вчера мы говорили с Максимом Калининым, знатоком сирийской духовной традиции. Сегодня вот с отцом Александром более подробно разбираем старца Зосиму, его поучения.
Вот смотрите, цитирую, про пламя адское: «Говорят о пламени адском материальном: не исследую тайну сию и страшусь, но мыслю, что если б и был пламень материальный, то воистину обрадовались бы ему, ибо, мечтаю так, в мучении материальном хоть на миг позабылась бы ими, — ну то есть теми, кто в этом пламени пребывает, — страшнейшая сего мука духовная. Да и отнять у них эту муку духовную невозможно, ибо мучение сие не внешнее, а внутри их. А если бы можно было отнять, то, мыслю, стали бы оттого ещё горше несчастными».
Вот то самое, что Господь-то нас всех приглашает в рай. Но там настолько больно, некомфортно и непривычно сердцу, не прокачавшему, как мы сейчас говорим, в себе любовь, что это будет настоящий ад. И как хорошо и уютненько бывает в любимом адочке, где можно кого-нибудь пнуть, на кого-нибудь навалить кучу негатива, кого-нибудь обсудить, осудить, как это сейчас у нас и, наверное, во все времена часто происходит. А если человек без этих всех инструментов оказывается в пространстве любви, ему оказывается, может и физически, и душевно, и духовно стать очень. И вот на самом деле это же страшно.

Свящ. Александр Сатомский

— И более того, ведь на то и творческий гений, что текст-то нам же даёт это дважды. Один раз озвучивает Достоевский эту сентенцию как учительную и очень объёмно её выписывает как бытовую. Зосима до принятия монашества — вот этот странный случай с недодуэлью, которая, слава Богу, как бы мирно закончилась, а потом вот этот тайный к нему ходок, который живёт всё это время в такого типа аду. Он убил человека, скрыл и живёт в мире. То есть всё у него хорошо, никто на него никогда не подумал. Он в браке, его любит жена, у него дети.

А. Митрофанова

— Да, он богат, уважаем.

Свящ. Александр Сатомский

— Да, то есть вообще всё благополучно. И каждый этот день он живёт в таком аду, потому что вокруг него любовь, которую он не может в себя впустить. То есть в этом смысле вот эти слова старца — это просто маленькое резюме к огромной выписанной объёмной истории, в которой с очень большой степенью такой психологической достоверности написано то, что это даже не просто мучение. Оно всё равно способно и продолжать порождать внутри человека зло. Вот этот момент, когда его (по-моему, Михаил его зовут) старец Зосима упоминает, что вот о Михаиле приснопамятном он продолжает молиться все дни своей жизни. Так вот, когда тот приходит к будущему старцу, долгое время беседует с ним абстрактно, чуть ли не на протяжении года. Потом где-то примерно месяц, как он приходит, дозревает и рассказывает ему всю эту часть истории. А потом, уже почти решившись, вдруг приходит к нему в полночь.

А. Митрофанова

— Чтобы его убить.

Свящ. Александр Сатомский

— Да. Но только тот об этом ещё не знает. То есть он пришёл к нему в полночь, посидел у него, сказал: «Запомни, как я к тебе приходил», — и ушёл. И на следующее утро признался всем, что он убийца вот 14 лет назад.

А. Митрофанова

— Меня там поразил момент, когда он возвращается, вот этот самый Михаил. Он приходит к будущему старцу Зосиме, тогда ещё Зиновию, тогда ещё, в общем-то, молодому человеку, который по-прежнему ещё офицер, ещё отставку не подтвердили ему в его полку, но не суть. Вот он к нему ходит, ходит, ходит. Потом он ему рассказывает про то, что он сделал и почему ему так хочется с этим молодым человеком общаться, что он в нём видит как бы надежду для себя, что если он вскроет вот этот нарыв, то и его жизнь сможет измениться. Если он расскажет людям, что совершил преступление, то, может быть, тогда он перестанет жить в аду, и жизнь действительно станет вот этот самый рай. А потом в решающий момент он от будущего старца Зосимы уходит, потом возвращается, якобы за платком, за потерянной вещью. И ведь этот будущий старец Зосима понимает, что он ведь вернулся его убить. Там такой момент соблазна, что когда уже этот Михаил хочет признаться людям в содеянном, срабатывает защитный механизм психики: давай, мы не будем ничего менять, давай, единственного, кто в курсе всей этой истории и кто фактом своей жизни и своим выбором, своим поступком фактически указывает мне, что делать, толкает меня на то, чтобы пойти и сознаться, и изменить таким образом свою жизнь, совершить вот эту самую трансформацию, метанойю, покаяние, перемену ума, давай, просто уберём его, и ничего не будет. И тогда всё останется, как прежде, и останусь я жить в своём комфортном адочке.
И поразительно то, что в этом Михаиле Божественная природа побеждает. И он не совершает второго убийства. Он уходит от этого молодого человека Зиновия, будущего старца Зосимы и на следующий день действительно совершает своё признание. И он испытывают впервые за много лет, во-первых, колоссальное облегчение. А во-вторых, он чувствует, что наконец-то может впустить в себя любовь своей жены и своих детей. Не то чтобы он достоин становится этой любви. Но как-то вот эта преграда, которая была между ним и самими близкими, самыми его любимыми людьми, вот она куда-то уходит. И это действительно блестящая иллюстрация того, как мы сами можем себе устроить ад. Ведь это же не только с таким тяжелейшим преступлением может быть связано, как убийство. Это может быть связано и с другими вещами, когда человеку внутри своего сердца запирается от окружающих: не входите, никого не пущу, буду держать круговую оборону. Вы, как пастырь, наверное, такие истории знаете. Это, я думаю, чуть ли не поголовно все мы.

Свящ. Александр Сатомский

— Скажем так, достаточно разными могут быть эти обстоятельства. Совершенно не обязательно быть для этого убийцей, абсолютно верно. Но как интересно Достоевский выписывает действие Божие внутри этой ситуации. Ведь что останавливает Михаила? Его останавливают жена и дети. То есть он-то сядет тюрьму, и его это даже не пугает, он как бы понимает, что так и должно быть — это естественное наказание, он и хочет его понести. Но это же жена, оставшаяся с детьми без кормильца, это дети, отец которых убийца, жизнь которых это будет сопровождать всегда. То есть в этом смысле как бы у него много очень, как кажется, объективных страхов. И как действие Божие парадоксально поворачивает всю эту ситуацию. Во-первых, это покаяние становится для него прямым входом в вечность. То есть он такой сильный стресс, видимо, переживает, что он начинает таять. И достаточно быстро он умирает в болезни. Но он умирает в абсолютной свободе. И когда Зиновий приходит к нему, тот говорит, что вот смотри, оказывается, я как бы в этом смысле никому из них не причинил вреда. Мне никто не поверил. Все считают, что я сошёл с ума на фоне чего-то. Соответственно, дети мои остаются в памяти обо мне как о хорошем человеке, как бы на их жизни это никак не скажется. Жена меня запомнила вот таким. То есть вот такое радикальное покаяние... Бог в каком-то смысле, поймите правильно, нивелирует последствия этого греха. Их несёт только один человек сам, изолированно и не причиняя боли и вреда окружающим, о чём он сильно переживал. То есть вот это тоже выписанное милосердие Божие.

А. Митрофанова

— Выписанное милосердие. Когда говорят, что вот Достоевский в «Братьях Карамазовых» все эти проклятые вопросы поднимает, ни одного ответа не дал, у меня ощущение, что люди просто не дочитали роман, что ли, может быть, вот вторую часть его не дочитали, про старца Зосиму вот эти потрясающие эпизоды. Зерно, упавшее в землю, это же не только Митя Карамазов, который идёт за дитё в каторгу пострадать, это ещё и сам старец Зосима, по смерти которого начинают происходить те самые чудеса. Тлеет его тело, это становится... Кстати, по-моему, у преподобного Амвросия Оптинского было в жизни, как раз после его смерти вот был именно этот эпизод — его тело стало тлеть. И это как раз чудо старца Зосимы, потому что в сердце своего любимого ученика Алёши он все эти годы, оказывается, заслонял Христа. То есть на месте Христа стоял старец Зосима. А тут Алёша видит сон, и старец Зосима там указывает ему на Христа. И Алёша впервые, при том, что старец Зосима ему всю жизнь на Христа указывал, пока они общались, но Алёша впервые видит по-настоящему Христа. Это потрясающе. Потом, собачка Жучка воскресает неожиданно. Там Митя — в какой-то момент у него рука дрогнула, он мог совершить убийство отца, но, как он говорит, как будто бы какой-то добрый ангел его остановил. Это же всё действие вот старца Зосимы, это всё его дела, дела его милостивого сердца. И это, конечно, потрясающе и удивительно.

Наша звукорежиссёр, прекраснейшая Сашенька, показывает, что нам пора завершать. Отец Александр, напоследок один вопрос себе только позволю, короткий и с коротким ответом. Старец Зосима говорит: «Просите у Господа веселья». Почему?

Свящ. Александр Сатомский

— Потому что весь евангельский учительный нарратив про радость, про то, что блаженны вот такие-то, такие, самые странные, неприятные категории. Но в итоге они будут какими? Они будут радостными, они будут блаженными, наполненными. Соответственно, «просите веселья» — здесь очевидно же, что не в бытовом смысле. А вот все же примеры этих радостных людей изнутри этого рассказа — это примеры людей, освободившихся и увидевших мир. Что 17-летний юноша — радостен ли он в плане внешних жизненных обстоятельств? Да откуда бы вдруг? Он при смерти. Но он переполнен жизнью и счастьем, потому что ему вдруг открылось всё об этом мире. Радостен ли вот этот Михаил, который убийца и с отягчённой всю жизнь совестью? Но как только он снимает с себя этот груз, даже грядущая смерть его перестаёт страшить. То есть это про содержание жизни. Как бы вот те слова, которые Златоуст в конце жизни говорит, далеко не каждый из нас на каждом жизненном этапе может быть с ними солидарен, но: слава Богу за всё! Это оно.

А. Митрофанова

— Спасибо вам огромное за этот разговор. Священник Александр Сатомский, удивительно тонкий читатель, настоятель Богоявленского храма в Ярославле, богослов, экзегет, был с нами в программе «Светлый вечер». Мы завершаем цикл программ о Фёдоре Михайловиче Достоевском в преддверии его дня рождения. И полностью весь цикл можно найти на сайте: radiovera.ru. Если вы пропустили предыдущие четыре дня, дорогие друзья, пожалуйста, послушайте, поищите. Там наши замечательные эксперты делятся самым сокровенным и самыми глубокими размышлениями. Я, Алла Митрофанова, прощаюсь с вами. И всех нас с наступающим днём рождения Достоевского, вообще-то. Ура же, отец Александр?

Свящ. Александр Сатомский

— Ура.

А. Митрофанова

— Спасибо.

---

Все выпуски программы Светлый вечер

• «Символ веры — история распространения». Петр Пашков
• «Любовь к Родине». Протоиерей Марк Ермолаев, Елена Ляпичева
• «Как появился Символ веры». Николай Антонов

---

Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов