Нашим собеседником был штатный священник Министерства обороны Российской Федерации в должности помощника начальника отделения по работе с верующими военнослужащими Центрального военного округа, настоятель храма в честь Владимирской иконы Пресвятой Богородицы в Екатеринбурге протоиерей Андрей Канев.
Разговор шел о мужестве: с чего оно начинается, в чем может проявляться и как можно воспитать в себе эту добродетель. Отец Андрей говорил о роли священника в армии, о том, есть ли конфликт между верой и военной службой, а также о том, как могут сочетаться заповедь «не убий» и участие в войне.
Ведущая: Елизавета Волчегорская
Е. Волчегорская
— В эфире радио «Вера» программа «Светлый вечер». С вами Елизавета Волчегорская. И сегодня у нас на связи город Екатеринбург. Протоиерей Андрей Канев, штатный священник Министерства обороны Российской Федерации в должности помощника начальника отделения по работе с верующими военнослужащими Центрального военного округа. Добрый вечер, отец Андрей.
Прот. Андрей Канев
— Здравствуйте, дорогие наши слушатели.
Е. Волчегорская
— Отец Андрей, когда мы готовились к нашей программе, рабочее название темы было «С чего начинается мужество». Как известно, рабочее название дальше какой-то внутренней кухни не уходит. А тут мне показалось, что вопрос сформулирован очень интересным образом. И я хочу именно с этого нашего рабочего названия разговора программу и начать, если вы не возражаете.
Прот. Андрей Канев
— Давайте.
Е. Волчегорская
— Что такое мужество и с чего оно начинается?
Прот. Андрей Канев
— Вообще, эта идея — с чего начинается мужество — пришла, когда мы хотели создать интернет-портал для того, чтобы рассказывать и обсуждать, может быть, с военнослужащими, со священниками, которые занимаются военными, что такое мужество. И пришло такое название — «С чего начинается мужество». Надо сказать, что мы еще в разработке находимся, поэтому то, о чем мы с вами будем говорить, это еще наброски, может быть. Вообще, что такое мужество? Мужество — это преодоление, наверное, если говорить просто. Видите, получается, что мы говорим и о духовной жизни, потому что в духовной жизни мужество тоже нужно. И мужество, как одно из качеств воина, это всё связано, наверное, с преодолением, с преодолением себя. Это не обязательно поведение альфа-самца вовсе, а именно преодоление, потому что мужественным может быть поступок очень простой, когда человек, допустим, преодолел свой страх или преодолел свои немощи какие-то и сделал что-то — не обязательно великое, а просто сделал то, что должен. Наверное, в этом направлении нужно будет рассуждать, что такое мужество.
Е. Волчегорская
— Как определить, что подлежит преодолению, всё ли нужно преодолевать? Потому что, на мой взгляд, этот вопрос для нас, христиан, очень тесно связан с какой-то, — не знаю, батюшка, помогите сформулировать, — с духовной интуицией что ли, с каким-то духовным чувством, которое позволяет также отличать хорошее от плохого.
Прот. Андрей Канев
— Если мы о совести с вами говорим или, еще более, так скажем, настроены говорить о христианском уме, который уже умеет отличать добро от зла, то это одно. Мужество, это что? Когда человек увидел свою слабость, и он ради нужной правильной цели это преодолевает в себе. Если брать вообще духовную жизнь, не брать военнослужащих, а вообще христианскую жизнь, то мы к этому мужеству призваны, когда мы крестимся, потому что мы крестимся как воины Христовы. И раз мы воины, то мы должны воевать, получается, духовно. И вот как раз это преодоление себя с помощью Христа, с помощью раскаяния, видения своих немощей и желания исправления — это как раз одно из качеств христианина должно быть. Не обязательно даже мужчины, наверное. В слове «мужество» звучит корень «муж», конечно.
Е. Волчегорская
— Да, я хотела сказать, это же женщин тоже касается. А у нас этимологически это понятие...
Прот. Андрей Канев
— Да, безусловно. То есть когда мы говорим, допустим, о подвиге жен-христианок, жен-мироносиц, например или мучениц, то мы, конечно, можем говорить об этом качестве. И тут не о феминизме, конечно же, речь идет, а именно о том, что женщина, становясь христианкой, приобретает качества в том числе и Христа. И, соответственно, качество веры тоже должно быть основано на таком же преодолении своих немощей природных, душевных, личных, когда человек идет ко Христу. Поэтому это общее качество, общее качество должно быть христиан. И получается, оно противоположно такому качеству, как малодушие. То, что очень часто встречается в духовной жизни, когда человеку нужно просто быть крепким в вере в среде, где враждебно относятся к вере. Или он, допустим, должен вести себя, как христианин, опять же, в обстановке, где это будет выглядеть, как поведение белой вороны, например. Поэтому везде мужество нужно, такое качество, даже повседневно. Речь идет не о героизме каком-то, на пулеметы бросаться, а речь идет о повседневной терпеливой жизни христианина — чтобы наша жизнь действительно была настоящей, а не просто показухой какой-то или констатацией факта, что мы христиане, и всё.
Е. Волчегорская
— Да. Или просто сказать правду, когда она непопулярна и это страшно делать.
Прот. Андрей Канев
— Да, совершенно верно. Это то же самое преодоление — когда тебе страшно, как оценят люди, как к тебе потом будут относиться...
Е. Волчегорская
— Какие будут последствия.
Прот. Андрей Канев
— Какие последствия, да. Заступиться за слабого, заступиться за обижаемого. Это все вещи, которые именно связаны с этим качеством, таким, как мужество. Почему оно и непростое, его нужно осмыслять еще, примерять к себе: есть оно у нас или нет, как ему учиться. Так что тема очень интересная, глубокая.
Е. Волчегорская
— Я обязательно попрошу вас чуть позже подробнее вернуться к этой теме, если вы не возражаете. А сейчас я хочу вас спросить, зачем сейчас, в наше время священник в армии? Зачем он нужен? И еще сразу, извините, я понимаю, что это как-то неловко прозвучит: в чем отличие от замполита, например?
Прот. Андрей Канев
— Замполит — это же не ругательное название офицера, который занимается воспитанием военнослужащих. Они так и называются — заместитель командира по военно-политической работе. Так что в самом деле это не ругательное слово. Давайте с первого вопроса начнем. Зачем священники в армии? Армия — это организация очень серьезная, строгая, выполняющая серьезные задачи. И там, где трудности, там, где есть необходимость преодоления себя, не обязательно в прямой войне, а даже на учениях, в боевом обучении и так далее, выполнении каких-то повседневных задач, в этом строгом мужском обществе, конечно, очень часто человек оказывается созревшим к тому, чтобы понимать, что не всё от него зависит — от его силы, умений, знаний и так далее. И по статистике получается, которую мы регулярно проводим, у нас довольно большой процент военнослужащих, которые называют себя верующими, подавляющее число военнослужащих. И поэтому, раз такой факт есть, что люди, оказавшись в армии, у срочников часто происходит переоценка ценностей — если раньше до армии он не уважал маму, не уважал папу и так далее, оказавшись в трудностях, он понимает ценность семьи, начинает понимать, довольно часто приходят к Богу ребята. Сейчас, если про срочников говорить, много солдат, которые воскресную школу прошли, являются по факту уже верующими людьми, опытными, даже воцерковленными. И поэтому естественно, что государство должно обеспечивать реализацию прав военнослужащих на свободу совести, на свободу вероисповедания. И поэтому наличие священника в армии, в воинском коллективе весьма органично, потому что во всех крупных армиях мира священники присутствуют.
И это было исторически, как только мы получаем первые летописи о военных походах, того же князя Владимира, следующих князей, которые уже были уже христианами, мы видим, что там и иконы присутствуют и богослужения совершаются перед боем. То есть священники присутствовали. И уже при Петре I в 1713-м году впервые в воинском уставе появляется упоминание кадрового священника, военного. А до этого, естественно, тоже были священники во всех войнах, во всех походах и во всех трудностях. Почему? Потому что воинская служба связана с риском потерять жизнь, поэтому важно, чтобы священник был и наставлял военнослужащих, и готовил их к подвигу, к смерти. По-разному бывает. И к жизни тоже. Поэтому это органично. Если не брать какой-то взгляд на армию советский, допустим, атеистический, а если брать по-настоящему, то это нормально, что священник находится в армии. Что касается замполитов/не замполитов, то естественно, что мы, военные священники, не выполняем функцию замполитов по той причине, что у нас задачи совершенно другие. Но если говорить про организацию военной службы, то понятно, что мы сейчас находимся в структуре военно-политической работы. Но я надеюсь, что когда-нибудь работа военных священников выделится в отдельную военную структуру. Очень надеюсь. Потому что сейчас, конечно, мы находимся в очень тесном сотрудничестве с замполитами, получается, но их функцию не выполняем. Как они нашу не выполняют, так и мы их не выполняем. То есть наша задача — о Христе говорить, а не мотивировать политически.
Е. Волчегорская
— Замполиты до сих пор существуют, да? Я просто, к сожалению...
Прот. Андрей Канев
— Да, замполиты сейчас есть. Сейчас все эти органы, занимающиеся воспитанием, называются Органы военно-политической работы, то есть это замполиты. Это не ругательное слово, а неофициальное название.
Е. Волчегорская
— Для меня это точно не ругательное слово, потому что должность не может быть ругательным словом.
Прот. Андрей Канев
— Ну, бывает такой негативный оттенок. Комиссары, замполиты — сразу представляется человек в кожаной тужурке с революционным револьвером. Конечно, тут совсем не так. У большинства священников очень хорошие отношения, взаимодействие, взаимопонимание. И замполиты понимают роль священника и помогают, чем могут. И наоборот тоже. Если мы говорим о едином организме, если представим, что воинское подразделение это семья, и у каждого члена семьи в большой семье есть какая-то своя функция. И поэтому и замполит со священником могут жить вполне мирно и делать интересные хорошие большие дела, эти факты есть. И чем дальше, тем лучше и больше, так скажем, этих фактов реального хорошего братского взаимодействия.
Е. Волчегорская
— Среди военнослужащих много верующих? Вот я хочу именно про какие-то порядковые моменты с вами поговорить, потому что вы сказали, что многие уже приходят в армию по факту верующими людьми. Я так понимаю, что эта ситуация сильно отличается от ситуации даже, может быть, 20 лет назад. Получается, что какая-то положительная динамика, да?
Прот. Андрей Канев
— Безусловно, положительная есть. Она связана именно с тем, что сейчас в армию приходят молодые офицеры, которые в детстве, допустим, ходили в воскресную школу. То есть у них база есть хорошая. Или, допустим, у них родители верующие были и заложили что-то, по крайней мере, уважение к вере, основы веры. По крайней мере, я уже не помню таких фактов, что когда ты приходишь в воинскую часть, а на тебя, как на какого-то инопланетянина показывают пальцем и удивляются, кто такой идет. То есть я себя вполне органично чувствую. Может быть, я привык и не обращаю внимания. Но что касается цифр, я не владею цифрами, как 20 лет назад было, какие были соцопросы. Если про сейчас говорить, то из всего количества военнослужащих примерно около 70 с лишним процентов это православные христиане. То есть военнослужащие, которые считают себя православными христианами. Но статистика это тоже сложная вещь. Допустим, в мусульманских республиках, понятно, что там будет больше мусульман. Но если говорить о количестве вообще верующих, не разделяя на конфессии, то понятно, что это подавляющее большинство, атеистов не так много. Ну, язычники, неоязычники есть. А так, большинство — это православные христиане. Потом мусульмане идут по количеству.
Е. Волчегорская
— Такой вопрос. Скажите, каково вам в этой системе? У вас есть обязанности, может быть, помимо ваших задач церковных? Или нет? У меня такой обывательский интерес.
Прот. Андрей Канев
— Пожалуйста, я всё расскажу, тут тайн нет.
Е. Волчегорская
— А вдруг есть?
Прот. Андрей Канев
— Я не расскажу тогда. Что нельзя, я не расскажу. Поскольку у меня штабная должность, я являюсь помощником начальника отделения по работе с верующими, у нас еще есть, кроме штабных должностей священников, их всего двое: я и мой коллега — у нас еще существуют должности священников в бригадах, то есть в конкретных частях войсковых, которые на местах находятся. У нас Центральный военный округ, он очень большой, это территория России от Волги до Байкала. И по этой территории разбросаны в крупных воинских частях около 30 священников. И моя функция, именно лично моя, это заниматься организацией работы — и методическая работа нужна, поскольку всё возрождается заново, в этом году 21 июля мы будем праздновать 12-летие с момента восстановления института военного духовенства. Понятно, что срок еще маленький, у нас и проблем много и сложностей много, и нерешенных проблем много разных. И поэтому приходится решать и в адресном плане, когда мы конкретному священнику помогаем наладить работу и в общем, когда методические документы создаются. Штаб есть штаб, то есть это в основном документы, ответы на запросы и так далее. То есть у меня сейчас такие задачи стоят — документы, которые помогают священникам работать на местах, так скажем. Отчетность, естественно, куда без нее. Сбор отчетности, составление аналитических записок и так далее. У меня такая работа. Писарем работаю, как я говорю, и это взаправду. Знаете, в фильме «Брат 2» спрашивают у главного героя: «Ты кем в Чечне служил?» — «Писарем». А на самом деле он на передовой где-то сражался. А когда я говорю, что я писарем работаю, это правда. (Смеется.) Я на передовой не бываю, к сожалению.
Е. Волчегорская
— Я напоминаю, что в эфире радио «Вера» программа «Светлый вечер». И у нас на связи Екатеринбург. Протоиерей Андрей Канев, штатный священник Министерства обороны Российской Федерации в должности помощника начальника отделения по работе с верующими военнослужащими Центрального военного округа. Длинное название должности, но мне кажется, что сокращать не совсем корректно, поэтому полностью. Я хочу вам задать вопрос, который очень часто приходится в той или иной форме слышать просто по жизни. Ну, это вопрос, который задают христианству, в частности, в разных... Я сейчас скажу, вы поймете. Есть ли конфликт между войной и верой?
Прот. Андрей Канев
— Нет, никакого конфликта нет. Я не вижу. Естественно, я тоже осмысляю эти вещи, думаю о них. Их нет, никакого конфликта нет. Еще раз скажу, что духовная жизнь и вообще само христианство очень похожи на армию. Я не говорю про структуру епархиального управления, это не похоже на армию, я имею в виду духовную жизнь. Я имею в виду, что духовная жизнь похожа на боевые действия — когда известен враг, известна проблема духовная, известно орудие и средства, как с ними бороться. Апостол Павел, помните, писал: «Возьмите щит веры». То есть разные христианские добродетели представляют, как разновидности воинского доспеха. Поэтому, на самом деле, христианская жизнь очень похожа на ведение боевых действий, только духовных, естественно. Поэтому какого-то противоречия физической войны, когда нужно защищать родину и христианство, я не вижу. Хотя, безусловно, эта тема муссируется, но это ложное, на мой взгляд, понимание христианства, когда оно представляется беззубым, когда оно представляется неспособным защищать, и тем самым эта идея толстовства, непротивления злу силой, к сожалению, распространяется. И я думаю, что это плохо влияет на восприятие современными мужчинами христианства. Во-первых, сама по себе эта идея ложная. А во-вторых, конечно, это отталкивает людей от христианства, когда мы какое-то рафинированное, беззубое христианство показываем.
Е. Волчегорская
— В итоге, оппортунистское. То есть это оппортунизм, а это же негативная история.
Прот. Андрей Канев
— Да конечно. Я всем говорю, что христианство — это религия воинов. И говорю это не с точки зрения, знаете, милитаризма какого-то, а потому что, ну как ты можешь не признать религию Георгия Победоносца, Дмитрия Солунского, Суворова, Кутузова, Дмитрия Донского, Александра Невского, религии этих воинов? Они же не снимали крестик и шли воевать, они шли и делали это с верой. Почему? У некоторых людей, не знающих христианства, бывает в голове такой казус, такая несостыковка: Бог же сказал «не убивай», а на войне надо убивать врага. Иначе, если ты будешь с ним манежиться, он придет и тебя убьет или твоих близких. На самом деле, физическое уничтожение противника это есть выполнение заповеди «не убий», потому что Господь как говорит: кто будет убивать, причем мы должны различать слова в Священном Писании, разными словами обозначается один и тот же факт убийства. Одно дело — когда совершается убийство по каким-то корыстным целям, та же захватническая несправедливая война, нечестная война. И убийство как казнь, например. И в Священном Писании Господь говорит, что тот, кто совершит убийство, должен быть казнен. И поэтому, когда православные воины идут и физически уничтожают противника, который пришел на твою территорию и уничтожает твоих близких, родину, святыни, то они тем самым не нарушают заповедь, а выполняют заповедь «не убий», понимаете. Это не так просто, может быть, понять, но это так. Они выполняют важную функцию — важную функцию скальпеля, который вырезает гнойник. Поэтому вот в таком ключе надо рассуждать нам и о мужестве, и о воинской службе, и вообще о современных мужчинах. Не знаю, насколько это в рамках нашего «Спокойного вечера», или как называется наша передача...
Е. Волчегорская
— «Светлого вечера».
Прот. Андрей Канев
— «Светлого вечера» про войну. Но это так. Потому что иначе мы начинаем представлять христианство, ну, действительно, похожим на манную кашу, размазанную по тарелке. А оно не такое. Оно не такое. Оно способно воину дать силы, оно способно мужчине стать по-настоящему мужчиной — и главной семьи и воином по-настоящему. А если мы будем говорить, что христианство это религия грязных тряпок, о которые можно вытирать ноги, то это вообще не про христианство. Может быть, это мои профессиональные, специфические уже изменения. Вот я так христианство воспринимаю — как религию воинов.
Е. Волчегорская
— Я просто серьезно задумалась над тем, не стоит ли мне, пользуясь тем, что вы еще и кандидат философских наук, попросить вас объяснить эту, на первый взгляд, непростую мысль, что убийство на войне это, по сути, выполнение заповеди «не убий». Или не стоит, как вы считаете?
Прот. Андрей Канев
— Я частично уже об этом сказал. Собственно, что тут долго рассуждать. Зло должно быть наказано и оно должно быть ограничено. И поэтому военнослужащие, выполняющие честно свой долг, уничтожающие врага физически, они выполняют заповедь «не убий».
Е. Волчегорская
— А зло это и есть убийство — убийство души, поругание святынь, разрушение и так далее.
Прот. Андрей Канев
— Конечно.
Е. Волчегорская
— То есть, ограничивая зло, по сути, ты борешься со смертью. Ну, так или иначе.
Прот. Андрей Канев
— Понимаете, в этом случае военнослужащий является орудием Промысла Божьего. И когда он выполняет эту задачу, я уже частично упомянул, что войны тоже бывают разные — бывают войны захватнические, когда, не знаю, сейчас, наверное, не стоит примеры приводить. Одна страна напала на другую, находящуюся на другом континенте, и зачем-то начинает уничтожать местное население, чтобы освободить территорию для себя, для ресурсов и так далее. Это нечестная война. А есть честная война, когда люди защищаются. И, соответственно, если военнослужащий выполняет такую задачу, уничтожая захватчиков, то он выполняет заповедь «не убий». Это можно, знаете, где хорошо увидеть? У Суворова Александра Васильевича. Мы знаем, сколько он побед одержал, он действительно гений, гений войны. И он в конце жизни писал, что я никого не обидел, я лишний раз и букашку не убил, Это человек, который в атаке был на передовой, а не скрывался за несколько километров в штабе. То есть он, я считаю, достойный христианин. И он не считал это за грех даже — уничтожение противника. Когда он, допустим, своей армии ставит задачу, что если не сдадутся, уничтожаем всех, потому что зло должно быть искоренено. Но это правда жизни, понимаете. Нам нельзя о христианстве сочинять какие-то легенды, мифы и какую-то лубочную картинку, потому что мы живем в реальном мире, где войны были, есть и будут, к сожалению. Потому что мир несовершенен, а войны являются частью продолжения и экономики, и политики и так далее. То есть все равно это будет. К сожалению, еще раз скажу. Поэтому христианам надо понимать, что в убийстве ничего хорошего нет, это некрасиво и ничего хорошего, но если враг пришел, надо его уничтожать. И это достойно и похвалы, и наград, и славы. И исторической памяти.
Е. Волчегорская
— Да, да. Сейчас говорят, войны мутировали, они какие-то гибридные, такие, сякие, бывают еще информационные войны, в них тоже не до конца понятно, как себя вести, потому что там...
Прот. Андрей Канев
— Наоборот, понятно. Здесь еще проще — надо быть на стороне правды. И тогда легко бороться в информационной войне. А когда у человека в голове компот и винегрет, и он не знает, где хорошо, где плохо, тогда ему тяжело, да. Он будет жертвой этой информационной гибридной войны. А если человек стоит за правду, он знает, что хорошо, что плохо, потому что это написано в Евангелии и об этом говорит Христос, то сражаться легко в этой войне — ты сразу же отметаешь хорошее от плохого. И, как во всякой войне, должна быть безопасность, в информационной войне тоже нужно такой принцип применять. Анализировать, смотреть, знать правду и отсеивать информацию. Хотя жертвы этой информационной войны тоже неслабые — когда у человека в голове белое становится черным, то понятно, что он и жить соответственно будет, и его можно уже без всяких автоматов, пулеметов, пушек и танков захватить. Он сам сдастся.
Е. Волчегорская
— Мне кажется, что жертвы этой войны гораздо более страшные, чем жертвы обычной привычной войны (я своими личными выводами делюсь), потому что эта война убивает душу.
Прот. Андрей Канев
— Да, согласен. Идеями именно. Ложными идеями.
Е. Волчегорская
— И может просто перепрошить человека, прошу прощения за такую стилистику, и он может даже этого и не подозревать, и мыслить разрушительно для себя и для общества. И нести это дальше. Просто, когда я это наблюдаю — да, этот человек он живой, потому что когда на войне тебя убили, и ты перед Богом предстал...
Прот. Андрей Канев
— Ну да.
Е. Волчегорская
— Душе твоей не повредили этим убийством. А тут получается, что вот так.
Прот. Андрей Канев
— Да. Поэтому это и называется войной, то есть это откровенно, прямо, без всяких ложных формулировок.
Е. Волчегорская
— С вами Елизавета Волчегорская и протоиерей Андрей Канев из Екатеринбурга. Мы говорим о том, с чего начинается мужество. Оставайтесь с нами, мы вернемся буквально через минуту.
Е. Волчегорская
— В эфире радио «Вера» программа «Светлый вечер». С вами Елизавета Волчегорская. Мы говорим о том, с чего начинается мужество с протоиереем Андреем Каневым, штатным священником Министерства обороны Российской Федерации в должности помощника начальника отделения по работе с верующими военнослужащими Центрального военного округа, и настоятелем храма во имя Владимирской иконы Божьей Матери города Екатеринбурга. Я хотела поговорить с вами о воспитании мужества. Ведь, наверное, воспитывать его во взрослом человеке гораздо сложнее, чем привить его ребенку. Как, вообще, происходит, откуда берется в людях это качество?
Прот. Андрей Канев
— Знаете, если бы я знал ответ на этот вопрос, я бы вам сразу рассказал. Почему я и хотел этот наш интернет-портал создать (не знаю, когда создам и создам ли вообще, когда дойдут до этого руки, средства и возможности), потому что ответ на этот вопрос непростой. Видите, тут нельзя нам забывать, что если мужество это качество веры на самом-то деле — мы о христианах будем говорить.
Е. Волчегорская
— Конечно.
Прот. Андрей Канев
— То есть даже если взрослый человек приходит ко Христу, то все равно получается, в нем Бог действует, все равно Господь в нем действует. И если человек искренне Христа ищет и пытается жить по-христиански, то в нем обязательно будет Господь действовать и будет это качество, мужество ему прививать — будет сталкиваться человек с историями, которые будут его подталкивать к правильному выбору. И самое главное — это духовно созреть к тому, чтобы это качество в человеке было. Видите, разное же мужество есть. Есть мужество, допустим, как поведение мужчины. Понятно, что если ребенок воспитывается в семье, где папа такой правильный, я имею в виду правильный не по внешности, а именно по своему содержанию, ведет себя, как мужчина, то понятно, что ребенок тоже будет такой же, это основа основ. А что касается взрослого человека, то все равно же он приходит к вере с каким-то своим багажом, но я абсолютно уверен, что действие Бога здесь просто обязательно, чтобы христианин был по-настоящему христианином.
Е. Волчегорская
— Я хочу привести пример в качестве почвы для рассуждения.
Прот. Андрей Канев
— Давайте.
Е. Волчегорская
— У меня есть знакомый, я его с детства знаю. На всю его последующую жизнь повлияло его мужество. Он из очень хорошей семьи, у него очень порядочные замечательные родители, прекрасные, они его соответствующим образом воспитали. Он в юности шел по одному из московских парков, и там обижали девушку. И он за нее заступился.
Прот. Андрей Канев
— Молодец.
Е. Волчегорская
— Его избили арматурой, он получил очень серьезные черепно-мозговые травмы, которые имели катастрофические последствия для здоровья, ограничили его возможности на всю оставшуюся жизнь. Вот, человек. И в этом смысле можно понять людей — я не говорю, что я их оправдываю или осуждаю, — в принципе, понятна логика людей, которые видят, когда что-то такое совершается, проходят мимо, они не готовы к последствиям для себя. Давайте об этом поговорим. Это же тоже много где проявляется.
Прот. Андрей Канев
— Да, это как раз и есть то самое малодушие. Ваш знакомый поступил, как настоящий воин, как мужчина, этот поступок достоин уважения. И понятно, что то равнодушие и малодушие, которое бывает, когда человек проходит мимо совершающегося злодеяния, не обязательно же на кулачках лезть — можно в полицию позвонить, можно еще кого-то позвать на помощь, если ты, допустим, не чувствуешь, что можешь победить врагов сам. Но ты реагируй, это все равно мужественный поступок, когда человек неравнодушно относится к беде ближнего. А поступок вашего знакомого достоин всякой похвалы и, как всякий подвиг, видите, он непростой, он совершил над собой усилие, защитил девушку, сам получил урон, но поскольку всё по Промыслу Божьему совершается, я думаю, что эти все раны, которые он получил и последствия, они все нужны для его спасения. Да, он будет жить не так, как все другие люди, но вот этот поступок, понимаете, бывает в жизни, может быть, один-два. Может быть, один раз такой поступок, когда ты должен выбрать, как ты правильно должен поступить: или ты с проломленной головой будешь, но с чистой совестью, или с грязной совестью, но с целой головой и потом всю жизнь с этим жить. Бывает в мужской жизни такое. Поэтому как раз мужество про это, это про вот эту историю, про подобные истории, когда нужно сохранить свою совесть, даже когда тебе страшно, даже когда ты получишь арматурой по голове, — но надо так сделать, потому что так говорит твое сердце, так говорит твоя совесть, так ты обучен, так скажем, ты правильные книги читал.
Е. Волчегорская
— Отец Андрей, по поводу совести. Давайте поговорим поподробнее о том, что это за явление. Вы сказали про невозможность для христианина жить с грязной совестью.
Прот. Андрей Канев
— Да, это очень страшно.
Е. Волчегорская
— Возможно ли ее очистить? Как?
Прот. Андрей Канев
— Очистить возможно. Как нам святые отцы говорят, что совесть — это дар Божий, это голос Божий в человеке. Это тот самый инструмент, который не поддается уму, компас такой внутренний, который показывает, правильно ты идешь или неправильно идешь. Но, как всякий дар, его можно испохабить, обесценить или даже сжечь, есть такое понятие — люди с сожженной совестью, то есть было время, когда она у них говорила и действовала, а человек, выбирая неправильно, благодаря своему дару свободы, убивает свою совесть. Очистить возможно, если он придет к вере и начнет жить по Евангелию, пытаться. Всё Бог восстанавливает.
Е. Волчегорская
— Это же должен быть очень болезненный процесс. Ведь даже, я не знаю, фалангу пальца сжечь это же очень больно, а тут такое внутреннее масштабное явление. Или нет?
Прот. Андрей Канев
— Нет, совесть сжигается не больно.
Е. Волчегорская
— Наоборот, как анестезия?
Прот. Андрей Канев
— Ну да, как бывает, когда различные паразиты кусают человека — они сначала впрыскивают анестезию, потом пьют кровь. И так же действует любая страсть, то есть сначала она дает некое впечатление удовольствия, удовлетворения, интереса, вкусности и сладости, а на самом деле вливается яд. И чем больше человек увлекается страстью, тем больше он стремится получить это самое удовольствие, эту самую радость от греха. И этот процесс и есть тот самый огонь, который сжигает совесть. Получается так. А я говорил о поступках, когда у человека с совестью всё в порядке, и он поступил как-то подло: оговорил товарища, не защитил, не обязательно в драку полез, это не все могут и не всем, может, нужно это делать. Бывают такие поступки, когда, допустим, на работе оговаривают своего товарища. Ты знаешь, что это ложь и не сказал: «Ребята, вы неправы». И потом как с этим ходить? Это же на совести такой шлепок получается грязи, ходишь весь, как в помойке. Как с этим жить? Это же страшно.
Е. Волчегорская
— Ну как — сходил на исповедь и покаялся, очистил совесть. Или нет?
Прот. Андрей Канев
— Нет, это же не автоматический процесс с исповедью. К сожалению, у нас народ так воспринимает, что сходил, что-то промямлил немножко: грешен, грешен и так далее. Но это же настоящее покаяние. Чтобы покаяние совершилось, нужны условия — видение греха, раскаяние в нем и попытки исправления. Конечно, человек может очистить совесть, решив, что в другой раз он так не поступит, попросив прощения у товарища и так далее. То есть бывает возможность исправить даже вот эту ошибку. Но это не так просто, покаяние это не простой щелчок пальцами — не буду. И всё. Как ребенок: «Мама, я не буду больше жимолостью мазать белую футболку». А потом вышел и намазал другую футболку.
Е. Волчегорская
— А мама простит.
Прот. Андрей Канев
— Мама простит, да.
Е. Волчегорская
— Потому что витамины важнее. Ну, правда. Что уж там, эти футболки.
Прот. Андрей Канев
— Конечно. Правда, она будет потом мучиться и отстирывать, но это уже другой разговор. А совесть тоже надо отстирывать, это тоже не такой простой процесс. Но возможный. Давайте так скажем, что это возможно.
Е. Волчегорская
— У меня был такой положительный случай в жизни, который меня потряс. Я хочу поделиться. У меня когда-то на работе был случай, был какой-то эпизод, как сейчас говорят, косяк произошел — какой-то сбой, что-то пошло не так. И вдруг мой коллега, который, в принципе, знает, что это не так, глядя на меня, начинает говорить: «Лиза, ну это же ты...». Я удивленно на него смотрю, потом через некоторое время оборачиваюсь и вижу, что у меня за спиной стоит шеф. Ну, понятно, почему так произошло. Меня это, конечно, потрясло. На мне это никак не сказалось, никакого развития не имело. И вот я иду вечером домой. И в темной-темной арке стоит человек и просто бросается ко мне. Я, естественно, немножко в сторону, испугалась, такое немножко криминальное впечатление. А это мой коллега. Я уже забыла всё. Он говорит: «Лиза, прости, пожалуйста. Я решил завтра причаститься. Вот это была ситуация...» — и дальше дает характеристики своему поступку, чувствам и так далее. И просит прощения. И это происходит накануне Литургии, на которой он собирался причаститься. То есть в 11 часов вечера он стоял в подворотне, меня ждал, чтобы лично мне это сказать. И этот человек, о котором у меня было такое впечатление.... ну, у каждого свои слабости, он настолько вырос в моих глазах, потому что он первый, кто вообще в моей жизни, мне на тот момент уже было... лично и очень смело, и действительно мужественно, обличил свой поступок не только где-то приватно, а и перед тем, кто от него мог пострадать. Такое тоже, оказывается, бывает. Но с тех пор у меня не было таких случаев, уже почти 10 лет прошло.
Прот. Андрей Канев
— Вы правы, что это мужественный поступок — признание своей вины и ошибки. Это тоже одна из сторон, так скажем, мужества, основанного на вере — когда человек не упирается, что он во всем прав, а именно совесть ему подсказывает, что он здесь оступился и сделал какую-то подлость, но он мужественно признал свою ошибку. Хорошая история, замечательная. Перед Богом и перед ближними мы это и должны сделать. Потому что легко себе простить наедине, а когда ты идешь и не эсэмэску пишешь со смайликами, а идешь и лично просишь прощения. Это достойно похвалы, хороший поступок.
Е. Волчегорская
— Ой, про смайлики я могу много говорить отдельно. Мне кажется, что это такое зло просто, мы еще даже не понимаем, какие у него последствия, оно призвано роботизировать людей и лишить их настоящих чувств, переживаний, эмоций, свести к какому-то...
Прот. Андрей Канев
— Языка, самое главное.
Е. Волчегорская
— Да-да.
Прот. Андрей Канев
— Тут больше подрыв языка. Потому что если языка не будет, если мы не будем способны рассуждать и мыслить не смайликами, а словами и передавать, то это будет подрыв всего остального. То, что вы говорите: эмоции, чувства, — это всё уже следствия. А если не будет языка, не будет сознания, то, естественно, не будет никаких человеческих чувств, а какие-то обезьяньи попытки передать информацию. Меня они очень раздражают, я не мирюсь с этим.
Е. Волчегорская
— Да, наши старые добрые скобочки куда лучше, они призваны придать письменной речи просто окрас, чтобы она не была превратно понята, скажем так.
Прот. Андрей Канев
— Да, согласен.
Е. Волчегорская
— Потому что твоей улыбки никто не видит. А ты скобочку прилепил и всем понятно, что ты добродушно это говоришь.
Прот. Андрей Канев
— Да.
Е. Волчегорская
— Тут еще такой момент. Извините, я так резко отвлеклась.
Прот. Андрей Канев
— Да нормально, мы с вами общаемся. У нас вечер с вами светлый, всё хорошо, не переживайте.
Е. Волчегорская
— Постоянно сталкиваюсь с тем, что даже если попытаться смайликом передать какую-то важную эмоцию, то для неё не оказывается смайлика. Смайлики есть только для определенного типа неглубоких поверхностных вещей. Они же, как вы заметили, заменяют язык. То есть получается, что в языке будущего не будет определенных понятий. У условного будущего, если всё идет так, как оно есть, мы сейчас немножко в какую-то фантастику...
Прот. Андрей Канев
— Это не фантастика, это уже практикуется. Когда взрослые люди друг другу картинками пересылают какие-то сообщения, пиктограммы какие-то, даже не иероглифы, это еще хуже, это уже говорит о многом. И это взрослые люди делают, а что дети? То есть они уже в этом живут. Пока мы с вами рассуждаем, они уже в этом живут.
Е. Волчегорская
— У них уже нет определенных категорий мышления, возможно.
Прот. Андрей Канев
— Да, конечно, они уже мыслят по-другому. То есть изначально закладываются в структуру мышления, в структуру языка такие упрощенные...
Е. Волчегорская
— Возвращаясь к нашей теме. Извините, что опять вас перебила.
Прот. Андрей Канев
— Нормально, всё хорошо. Это к вопросу о мужестве.
Е. Волчегорская
— Вот! И я хотела спросить.
Прот. Андрей Канев
— С мужеством смайликов вы не найдете.
Е. Волчегорская
— И с совестью тоже.
Прот. Андрей Канев
— Да, и с совестью тоже. То есть это такие понятия, которые современная культура потребления должна вытравить из людей и делает это наверняка успешно, поскольку я так вижу, что этими смайликами и понятиями уже люди живут. Только для меня, только для меня, только я. А мужество предполагает не только для меня и для меня, оно предполагает — я делаю для кого-то. Я преодолеваю свой комфорт, выхожу из своей зоны комфорта, рискуя своим здоровьем, своим благополучием и даже жизнью ради других. То есть получается, что жертва Христа на Кресте — это как раз получается апофеоз мужества. Возьмите Гефсиманское моление, когда Христос молится Отцу Небесному: «Да минует Меня чаша сия», — потому что он прекрасно понимает, что такое умирать и Ему это несвойственно, как Богу, как Богочеловеку. И Он все равно идет ради других людей на Крест и умирает. Так же и получается подвиг христианина в этом. И мужество в этом, что человек идет и для других, за других это делает, жертвуя собой, теряя что-то свое. Вот как ваш парень потерял здоровье, но он молодец вообще. Как военнослужащие идут на войну, они у нас сейчас есть, мы знаем, что наши военнослужащие выполняют специальные задачи. Они же тоже рискуют своей жизнью, это же реально, по-настоящему, это же не просто фигура речи или красивости какие-то. По-настоящему. Есть такая профессия, как говорится, родину защищать. А всё это делается через что? Через преодоление, через преодоление своей слабости и страха, шкурных интересов и так далее. А в смайликах, да, мы не найдем такого, этого не найдем. Как в массовой культуре, допустим, давайте возьмем массовую культуру.
Ведь образцы мужества на чем-то основываются, это же не врожденное что-то. Должны быть какие-то образцы. Или образец папы, допустим. А если папы нет? К сожалению, у нас сейчас большинство мальчиков воспитываются в семьях без пап. По крайней мере, по той статистике моей приходской, которую я вижу. Не могу за всю Россию сказать, но конкретно в моем кусочке России, где я являюсь настоятелем, там так. Где мальчишки будут примеры, образцы мужества? Естественно, они берут это уже не из книг, а из фильмов. А какие у нас фильмы? «Человек-паук»? Что преодолел, мужественно сделал Человек-паук? Был какой-то непонятный мальчишка, укусил его паук, он стал супергероем. Где преодоление, где мужество и так далее? Я это не считаю мужеством вовсе — ты ничего не сделал, приобрел какие-то суперкачества супергероя какого-то. Поэтому надо, конечно, заниматься воспитанием. Всё, что, допустим, от нас зависит, мы должны делать — то есть не отдаваться на откуп этого времени, что у нас средств мало, возможностей мало. Все-таки правда победит, я в этом абсолютно уверен. Если мы на своем уровне, на своем месте рабочем, в своей семье будем за правду и мужественно ее отстаивать, где-то в своих рабочих служебных местах, так всё потихоньку и пойдет. Нормально всё, всё нормально, боремся дальше.
Е. Волчегорская
— Слава Богу.
Е. Волчегорская
— «Светлый вечер» в эфире радио «Вера». Мы говорим о том, с чего начинается мужество. С нами протоиерей Андрей Канев из Екатеринбурга, он штатный священник Министерства обороны Российской Федерации в должности помощника начальника отделения по работе с верующими военнослужащими Центрального военного округа, настоятель храма во имя Владимирской иконы Божьей Матери города Екатеринбурга. По большому счету получается, что основное, что можно противопоставить этим разрушительным, действительно разрушительным тенденциям, в том числе языковым, о которых мы говорили, это систему образования. То есть какое-то образование...
Прот. Андрей Канев
— Однозначно да. И если, допустим, мы не можем на школу повлиять, хотя я думаю, что можем, в семье надо воспитывать. Потому что, допустим, если в семье приходит ребенок из школы и каждый уткнулся в свой смартфон, по углам расселись и не общаются, тут, конечно, никакого воспитания не будет, как бы они по воскресеньям ни причащались и ни ходили в храм — если у них внутри нет среды, нет семьи, нет нормального, опять же мужественного отношения к ребенку, я имею в виду в плане воспитания. Потому что ты устал, ты хочешь отдохнуть, хочешь в «Ютьюбе» залипнуть или в соцсетях, а надо ребенком заниматься — и это мужество. Подвиг родителей тоже не надо умалять — это тоже мужество, когда родители жертвуют собой, своим досугом, временем, здоровьем и так далее ради того, чтобы воспитать в ребенке вкус к книге или кругозор его воспитывать и так далее. То есть этим надо заниматься. Мы же социальные существа — не вложишь и не вырастет. Вернее, вырастут сорняки. Это же понятно. Ну, будут у нас современные Маугли с айфонами в руках, но они будут думать, как зверюшки. Только потому, что мы, современные христиане, опустили руки и говорим, что «ну, школа не воспитывает». А кто за нас будет наших детей воспитывать? Это наша зона ответственности, наша зона духовной войны.
Е. Волчегорская
— Вы тут тоже, конечно, такую проблему, явление обозначили — конечно же, гораздо проще дать ребенку айпад. И айпад будет его воспитывать. А ты можешь какие-то свои дела сделать.
Прот. Андрей Канев
— Будут воспитывать дяденьки и тетеньки нехорошие.
Е. Волчегорская
— У нас была у моего мелкого очень хорошая массажистка, очень опытная, опять же из хорошей врачебной семьи, и она, в силу своего опыта и наблюдательности, к определенным выводам приходит. И я всегда к ней прислушиваюсь. И она меня просила: «Лиза, только не давайте никакие гаджеты. У них такой происходит откат».
Прот. Андрей Канев
— Да
Е. Волчегорская
— Я говорю: «Какие гаджеты?» Оказывается, что сейчас очень часто люди дают ребенку, которому года нет, уже телефон, айпад, потому что удобно, потому что это нейтрализует...
Прот. Андрей Канев
— Он не лезет просто, да.
Е. Волчегорская
— Да. А ты сам себе предоставлен. И она говорит, что происходит колоссальный откат, некоторые даже просто ходить могут перестать, вот просто даже в развитии. Если мы говорим о развитии человека до 3-х лет, даже в моторике происходит откат, не говоря уже о речи и так далее.
Прот. Андрей Канев
— Да, о мышлении. К сожалению, это так.
Е. Волчегорская
— Я поразилась, насколько это быстро захватывает. У меня тоже был грех, у меня была пара тяжелых дней, и мне очень нужно было как-то справиться. И как-то так совпало, что никто не помогал. Я нашла какой-то мультик медленный, ребенку уже почти 2 года было, медленный мультфильм поставила. Поставила: на, смотри, а я сейчас быстро. Но когда у меня на второй день ребенок проснулся с вопросом: «Мама, где апа?» — это был первый вопрос человека с утра. Мне стало жутко. Всё было изъято сразу.
Прот. Андрей Канев
— И правильно. Я вас поддерживаю, вы мужественно поступаете. Это действительно так, это не смешно. Многие родители думают, что, не давая современных всех вещей, гаджетов, они, наоборот, делают вред ребенку, что они его не развивают. На самом деле это большой урон. И мы это видим по школьникам. Школьники, получая смартфон и получая свободный доступ к интернету, начинают хуже учиться, поведение становится ужасное. Это уже давно известные вещи. Я не знаю, почему родители впадают и впадают в этот капкан непонятный, модный — ну, у всех же так.
Е. Волчегорская
— Потому что так проще.
Прот. Андрей Канев
— Так проще. И потому что у всех так.
Е. Волчегорская
— И ничего же. У всех так — и ничего же.
Прот. Андрей Канев
— Да, все вокруг дебилы. Ну, подумаешь, мой тоже будет такой же дебил, как все. Нормально. К сожалению, это так. Вернее, это ненормально — мы всё знаем, проблему понимаем, знаем. Я думаю, что не мы одни с вами такие, кто-то из наших слушателей знает тоже такую проблему, что надо ребенком заниматься — чтобы из него вырос нормальный человек, надо вкладывать огромные силы. Не просто акафист за него читать, а отложить акафист и идти заниматься с ним, играть с ним, разговаривать.
Е. Волчегорская
— Книжку с ним читать.
Прот. Андрей Канев
— Да, книжку с ним читать, гулять. Племянник у меня тоже заразился этими вещами. Человеку шесть лет недавно случилось, я ему говорю: «Георгий, пойдем в лес погуляем». У них дом расположен недалеко от парка. Он говорит: «Ты что, там скучно — одни деревья и кусты». (Смеется.) Попробуй, объясни ребенку, зачем идти гулять — там скучно, там деревья и кусты. А ему нужен телефон, чтобы посмотреть «Человека-паука».
Е. Волчегорская
— Куст гораздо многообразнее. мне кажется, чем...
Прот. Андрей Канев
— Конечно, это же живое впечатление — это жизнь.
Е. Волчегорская
— Да, жизнь. Пойди, найди два одинаковых куста? А два одинаковых айпада — запросто. (Смеются.) Получается, что мужество нужно нам с самого детства. Если мы воспитываем ребенка и хотим, чтобы он развивался, и хотим, чтобы он мыслил, и хотим, чтобы он вырос и смог быть христианином...
Прот. Андрей Канев
— Давайте поменьше цель поставим — нормальным человеком. Хотя бы.
Е. Волчегорская
— Нормальным человеком, да. Порядочным.
Прот. Андрей Канев
— Настоящим человеком, прямо вот настоящим человеком. Нужно огромное мужество родителей. Оно везде нужно: оно нужно для создания семьи, для того, чтобы сохранить в семье мир, потому что проще всего начать истерить, тащить одеяло на себя. А нужно мужество — как мужество женское, как подвиг сестер, которые свою волю перекладывают на мужа. Мужество мужчины по отношению к жене тоже нужно. То есть это на самом деле основополагающее — если мы говорим о преодолении, то это нужно для всех, во всех условиях нормальной жизни нормального человека. На работе это нужно, в общении с близкими. То есть, видите, как мы с вами копнули — оказывается, везде мужество нужно. Как же без него жить-то вообще?
Е. Волчегорская
— Да, не только в армии.
Прот. Андрей Канев
— Не только в армии, да.
Е. Волчегорская
— У нас заканчивается время программы. И я иногда люблю в конце программы наших гостей спрашивать какие-то рецепты. Я не про кулинарию сейчас.
Прот. Андрей Канев
— Я понял.
Е. Волчегорская
— Как сейчас принято: 10 способов того-то, 10 способов всего-то. Это тоже, наверное, не совсем наш формат. Но в данном случае я хочу у вас попросить рассказать какие-то проверенные, может быть, вещи, маячки, приемы, чтобы протестировать себя на предмет: а вдруг я стала малодушным человеком и даже этого не заметила? Раз. И воспитать в себе мужество, если обнаружилась неприятная вещь. Два. Вот так.
Прот. Андрей Канев
— Честно, рецептов у меня нет. Вообще нет.
Е. Волчегорская
— А тест?
Прот. Андрей Канев
— И теста тоже. Есть только, знаете, какое предположение. Как воспитывать мужество в себе? Это же не тренировка мышц? Или, допустим, как ты узнаешь — я, допустим, считаю, что я сегодня такой мужественный альфа-самец, а завтра случится какая-то история, и я раз и струсил, допустим. То есть к этому не подготовишься, это же не то, что самонастройка такая: я увижу обижаемых женщин и я брошусь. А бац, и ты струсил. Или струсил, а потом пошел. Я говорил о преодолении, преодолевать мы с вами можем учиться — преодолевать свои слабости в жизни. Это не обязательно подвиги, еще раз скажу. Допустим, тебе хочется сладенького, а ты себе говоришь: отставить сладенькое, идем жевать капустку. И тренируем, получается, свою христианскую волю. И когда будет какая-то минута проверки...
Е. Волчегорская
— Даже таким образом?
Прот. Андрей Канев
— Да, конечно. Давайте еще более по-церковному скажем: то есть когда мы начинаем бороться с грехом. А для того, чтобы эта борьба была правильная, мы должны знать Христа, знать правильную веру во Христа, потому что это крайне важно — чтобы жизнь христианина была правильной, он должен правильно верить. И второе: мы должны знать, что Христос от нас хочет. То есть надо изучить Евангелие, регулярно его изучать и повторять, чтобы знать, как действовать в тех или иных ситуациях, когда Господь будет нас проверять. А Он обязательно будет нас проверять, как мы выполняем заповеди, потому что без этого просто никак невозможно. Потому что «вера без дел мертва». И Господь обязательно будет нас проверять. И дай Бог, чтобы эта проверка была не на войне и мы туда не попали, а в нашей личной духовной борьбе, так скажем. И тогда постепенно будут появляться и другие добродетели христианина — мужество основано на надежде и на вере во Христа. И другие качества хорошие. То есть всё нормально. Бог действует в людях. Слава Христу нашему.
Е. Волчегорская
— Слава Богу. Спасибо большое, отец Андрей. Приходится нам прощаться. Надеюсь, что мы продолжим этот разговор на волнах нашего светлого радио, радио «Вера».
Прот. Андрей Канев
— Спасибо за приглашение, мне было очень приятно с вами провести наш «Светлый вечер» и с нашими слушателями.
Е. Волчегорская
— Тема, конечно, очень важная и неисчерпаемая — с чего начинается мужество. Я напоминаю, что эту программу для вас провела Елизавета Волчегорская. И с нами был протоиерей Андрей Канев, штатный священник Министерства обороны Российской Федерации в должности помощника начальника отделения по работе с верующими военнослужащими Центрального военного округа, настоятель храма во имя Владимирской иконы Божьей Матери города Екатеринбурга. Всего доброго.
Прот. Андрей Канев
— Всего хорошего. До свидания.
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!