«Константин Николаевич Леонтьев». Дмитрий Володихин

10.08.2025

Поделиться

Дмитрий Володихин

В программе «Исторический час» вместе с доктором исторических наук Дмитрием Володихиным мы обратились в 19-век.

Разговор шел о судьбе знаменитого русского мыслителя Константина Николаевича Леонтьева, как чудесное исцеление от болезни привело его к кардинальному изменению жизни, а также о его пути к принятию иноческого пострига с именем Климент.

Ведущий: Дмитрий Володихин

Д. Володихин

— Здравствуйте дорогие радиослушатели! Это Светлое радио, Радио ВЕРА, в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин. И сегодня мы поговорим о человеке, который представляет собой славу русской историософии XIX столетия — это Константин Николаевич Леонтьев. В 2025 году исполняется полтора столетия с момента публикации главного его труда — «Византизм и славянство», и есть о чем поговорить. Но, понимаете какая вещь: Леонтьев чрезвычайно известен как человек, который был великим литератором, замечательным философом, историософом, иными словами, личностью, которая представляет верхний этаж в здании русского консерватизма. Мыслитель, представитель общественной мысли. И об этом сказано так много, что, наверное, можно уже публиковать собрание сочинений о Леонтьеве томов на двадцать, это будут хорошие толстые томики. А я бы хотел сегодня обратиться большей частью не к тому, о чем писал Леонтьев, а к тому, что это был за человек, потому что для христианина чрезвычайно важно иметь перед собою благой пример. Вот Леонтьев — это как раз благой пример. Мы, разумеется, поговорим о его историософии, но в самом конце нашей передачи, в самом конце я напомню об этом просто потому, что такова знаменательная дата: 2025 год, воспоминания о выходе его блистательного труда. Ну а сейчас, в качестве визитной карточки Константина Леонтьева, эпизод которому лет 25, я не могу точно сказать, 2000-й это год или 1999-й, но само событие врезалось мне в память глубоко, и оно очень хорошо характеризует то, чем стал в конце жизни Константин Николаевич Леонтьев. Итак, представьте себе, я приезжаю в Троице-Сергиеву обитель и хочу посетить могилу Леонтьева, просто не знаю где она, поэтому обращаюсь время от времени к инокам за помощью, спрашиваю: «Где же, где же тут погребение Константина Николаевича Леонтьева, великого русского философа, публициста и так далее?» И каждый из них переспрашивает меня: «Кого-кого? Константина Николаевича Леонтьева? Нет-нет, не знаем, не слышали, что за Леонтьев». И кажется мне, что в их голосе проскальзывает что-то потаённое, некий намёк, который до меня не доходит. И вот, наверное, монахе на четвёртом я понял, что, может быть, стоит задать вопрос иначе, ведь я нахожусь в стенах монастыря, спрашиваю о могиле светского человека, веду себя, в общем, неправильно. И задаю вопрос иначе: «Скажите, как найти могилу инока Климента, которой в миру был Константин Николаевич Леонтьев?» — «Инок Климент? Это Черниговский Гефсиманский скит, пожалуйста, зайдите за здание собора, и там увидите — небольшая посадка и два погребения: инок Климент и прямо рядом с ним Василий Васильевич Розанов. Ну, что тут сказать... Тогда я подумал, что эта хитринка, которая звучала в голосах иноков Троице-Сергиевой лавры, она, наверное, неправильная какая-то, что можно было бы мне и посочувствовать, можно было бы и сразу объяснить, в конце концов, я мог бы и вообще не понять, и не задать вопрос правильно. А с годами начал понимать: это не они неправы, это я неправ, и я неправ глубоко. Леонтьев всю свою жизнь (во всяком случае, несколько десятилетий зрелой жизни) осознанно и целеустремленно шел к иночеству, он сделался иноком за несколько месяцев до кончины, ему было 60 лет. И, в общем, называть человека надо так, как он хотел, чтобы его называли, тем именем, к которому он стремился, к которому он пришел, а не тем, под которым он известен большинству. Итак, наша передача посвящена иноку Клименту, который большую часть своей жизни был известен как Константин Николаевич Леонтьев. Ну что ж, давайте от его детства, отрочества, юности начнем. Леонтьев — отпрыск двух старинных дворянских фамилий, и он любил уже в зрелом возрасте поправлять собеседника: «Мы не Леонтьевы, мы Левонтьевы». Вот Левонтьевы — это старинное произношение его фамилии, которое ему страшно нравилось. Ему импонировало то, что он хорошо знает родословие свое, ему импонировало то, что он отпрыск среднерусского дворянства. Его семья не была богатой ни в каком смысле, но, тем не менее, ей принадлежал дом, флигельки и усадьба, довольно значительный участок земли в сельце Кудиново, это сейчас Калужская область. И Леонтьев много раз впоследствии писал о том, что природа эта волновала его, еще когда он был подростком. Действительно, я приезжал в Кудиново, видел, сохранилась старинная липовая аллея, у стволов деревьев лютиковая позёмка, и, как сам писал Леонтьев, он среди цветущих трав на этой липовой аллее с бешеным восторгом читал Гомера, и как не сделаться поэтом на этой природе, она же великолепна! Не сказать, чтобы будущее Константина Николаевича было обеспечено. Семья большая, у него братья, сестры, семья небогатая. Отец жил, по некоторым намекам, беспутно, но, во всяком случае, похоронен был хорошо, его погребение находится на территории Свято-Георгиевского Мещовского монастыря, та же самая Калужская область. И Леонтьев, в общем, не мог кормиться со своего имения, ему приходилось поискать службы. Он учился достаточно долго в Московском императорском университете, получил медицинское образование, и в 50-х — в начале 60-х годов уже пробовал свои силы в литературе, хотел войти в неё, как такой литературный генерал на белом коне известности широкой. Леонтьев был честолюбец, Леонтьев был влюбчивый человек, который искал с молодых лет до лет зрелых успехов у женщин, причём придавал этому большое значение. Вы скажете — дурной христианин, но «кто без греха, тот пускай первый бросит на неё камень». Если говорить о том, что за религиозная атмосфера была в доме Леонтьевых, то здесь вступают в противоречия воспоминания этого человека сами с собой, может быть. С одной стороны, он говорит, что ни мать, ни отец не были особенно религиозны, мать старалась привить некоторые христианские идеи, которые были в основном этического, в какой-то мере, может быть, с протестантским оттенком, но в имении, в общем, не держали постов и не были усердны на службах. Однако рядом были церкви, священники приезжали в имение, когда кто-то из семьи уходил из жизни, его отпевали и, конечно, календарь церковных праздников, которым захвачен был сельский мир в самом сердце русской державы, это то, что Леонтьев знал, потому что это часть его жизни. Итак, не слишком религиозен, но и не безбожен, у него была детская вера, эта вера, по его мнению, в значительной степени подорвана была годами его студенчества. Вот Московский императорский университет, к сожалению, в середине XIX века вовсе не был цитаделью православия. Скорее, речь может идти о том, что студенческое сообщество в своем мировидении склонялось к безбожию, склонялось к нигилизму. Ну вот конец времен царствования Николая Первого в этом смысле, может быть, было не совсем провальным временем, потом станет хуже. Леонтьев отправился в 1854 году со студенческой скамьи на фронт, он участвовал в Крымской войне как военврач, он, в том числе, оперировал как полевой хирург, какое-то время странствовал по Крыму вместе с одним из казачьих полков, которые были там на службе, впоследствии работал как военврач в госпиталях Ени-Кале — это укрепление немножечко севернее города Керчь, и Феодосии, наблюдал высадку вражеских войск и сам себе говорил, что совсем неплохо то, что он рискует, совсем неплохо то, что он пробует действительные опасности в этой жизни. Ему нравилось море, ему нравились крымские дамы, ему нравилось то, что он при деле, ему нравилось то, что он испытывается в этой жизни, и, видимо, впоследствии он гордился тем, что участвовал в военных действиях. Однажды случилось так, что, оперируя тяжелораненого, он сделал надрез, и сгусток крови ударил его в рот. Ну что ж, Константин Николаевич выплюнул кровь и продолжил оперировать. Это было хорошо, это было по-мужски. Впоследствии, по прошествии Крымской кампании, Леонтьев практиковал как частный врач, затем решил, что судьбу свою лучше всего связать с государственной службой. Выдался ему такой случай — пойти на дипломатическую службу, то есть в чиновники Министерства иностранных дел, и там — вот здесь действительно большая для него удача — он был отправлен на Балканы. На Балканах он служил достаточно долго, около десяти лет, общался с болгарами, с греками, дослужился до звания консула и мог двигаться дальше. По его собственным словам, у него была перспектива передвинуться на более высокую должность и получать более высокое жалование на Балканах. Он был в любимцах у константинопольского посла Российской империи, графа Николая Павловича Игнатьева, а это была действительно крупная фигура и в дипломатии, то есть на государственной службе, и в общественных кругах. Игнатьев получил признание как человек, который мыслил по-русски, мыслил государственно, мыслил как человек, который хочет добиться осуществления интересов своей страны за рубежом, то есть как патриот, и Леонтьеву это нравилось, Леонтьеву нравилось то, что Игнатьев его ценит так же как живого патриота, и в общем, через всю свою жизнь он пронес отношение товарищества с Игнатьевым. Игнатьев был, конечно, товарищем старшим, ему Леонтьев был менее интересен, чем Леонтьеву был интересен Игнатьев, это видно по переписке. Леонтьев тем не менее не побоялся в какой-то момент оспорить мнение Игнатьева чрезвычайно важное: Игнатьев был панславист, он считал, что во внешней политике Россия должна ставить на отношения с братьями-славянами, а на Балканах в первую очередь это болгары. И когда началась церковная распря между Церковью Болгарской и Церковью Константинопольской для Игнатьева все было понятно: следует встать на сторону болгар, потому что они славяне, потому что они потенциальные друзья России на веки вечные. Леонтьев в этом усомнился, он считал что Константинополь в отношении соблюдения канонов прав и вера важнее, чем племенная близость, и нужно быть в правилах православной веры до конца честными, до конца прямыми. Что же касается потенциальной дружбы с болгарами, то Леонтьев и в этом очень сильно сомневался, с его точки зрения, западный либерализм давным-давно добрался до болгарского общества, заразил его, и Болгария пойдет не за Россией, Болгария пойдет за Европой, увлеченная этими идеалами. Ну что тут сделаешь, будущее скорее подтвердило то, что прав Леонтьев. Большая Русско-турецкая война, которая дала Болгарии положение, близкое к независимости и впоследствии отход болгар достаточно быстрый от прорусской политики и переход к ориентации на политику европейскую, центрально-европейскую, а точнее сказать — прогерманскую. Тут уже Россия мало что могла сделать и ничего доброго для себя на Балканах из альянса с болгарами более приобрести не могла. Леонтьев таким образом оказался, скажем так, пророком в своем отечестве, который не был услышан. Он в этот момент очень много пишет, предается мечтам о том, что, если он не сделается большим дипломатом, замечательным, великим деятелем, то вот хотя бы по-прежнему остается шанс на то, что он сделается литературным генералом — он отправляет в Россию повести, рассказы, которые повествуют о яркой, фольклорно-насыщенной, такой костюмной, очень характерной жизни греков и славян на Балканах в России, с удовольствием всё это печатают, он обретает действительно некоторую известность, не то чтобы как литератор первого ряда, как, скажем, Тургенев или Достоевский, нет, но, в общем, как достаточно известный человек. Но известности этой Леонтьеву не хватает. Я сейчас говорю о Леонтьеве, как о замечательном литераторе, как о патриоте России, как о человеке, который мог карьерой рисковать ради истины, рисковал добрым расположением Игнатьева, рисковал также вообще своим положением на службе, когда французский дипломат скверно отозвался о России (это была просто недобрая шутка), Леонтьев ударил его хлыстом — могло закончиться тем, что его удалят в Россию безо всяких перспектив на дипломатической службе, но закончил, слава богу, иначе. Игнатьев хорошенько расследовал дело, по большому счету, поддержал Леонтьева, перенёс место его службы, это выглядело формально как понижение, в реальности вышло как повышение. Но вот давайте посмотрим на то, что произошло дальше. Леонтьев почувствовал, что он двигается в своей жизни слишком медленно, слишком дюжинно, ему хотелось чего-то более высокого. Быстро, красиво, ярко — этого не получалось, и он приуныл, и стал писать грустные письма, и в 1871 году, пребывая в местности, не столь отдаленной от Святой Горы Афонской, Леонтьев тяжело заболел. Это момент ключевой, можно сказать, критический во всей его жизни. Леонтьев, как хорошо образованный практиковавший медик, сам себе поставил диагноз — холера, и его положение быстро ухудшилось, он тяжело болел, фактически умирал. Впоследствии люди, которые слышали от него этот случай, этот рассказ, пытались так или иначе усомниться, прав ли Леонтьев в том, что он говорит, не прав ли, некоторые говорили: «Ах, какое-нибудь желудочное расстройство, какая-то болезнь». Впоследствии приедет врач, он диагноз холеры не подтвердит. Но, понимаете, какая вещь: в 1871 году с Леонтьевым произошло то, что исключительно важно для всей русской культуры, для русской литературы и общественной мысли, и людям, которые не являются врачами и с дистанции в несколько лет, а то и в несколько десятилетий ставят пациенту диагноз, не видя его, просто очень хочется выбить из уст Леонтьева аргумент случившегося с ним чуда, а в общем, это действительно чудо. Леонтьев заметался в горячечном бреду, ему было страшно, и он обратился к иконе, которую недавно ему, как дипломатическому сотруднику России, как чиновнику большого ранга, прислали с Афона. Это была Богородичная икона, и самыми простыми словами, даже грубыми, Леонтьев обратился к ней, закричал: «Матерь Божья, рано мне умирать! Я ничего не совершил, дай мне еще времени, Матерь Божья!» Он взмолился, фактически забыв те слова молитв, которые ему рассказали в детстве, которые он знал, когда был мальчиком, но он еще помнил, что такое икона, и он помнил, что обращается он не к дереву и краске, а к Богородице. Так или иначе, слово «взмолился» самое точное, он искал исцеления, ему страшно было, что он умирает в Богом забытой местности, в глуши, никем, ничего не совершив, к тому же в самой скверной обстановке и при самой скверной болезни, а холера, в общем, не из тех хворей, которые могут выглядеть красиво, это не трагическая смерть, это дурная смерть. И через некоторое время он получил исцеление. Тут-то и прибывает к нему лекарь, и говорит: «Никакой холеры я в вас, Константин Николаевич, не вижу». Но, собственно, увидеть-то уже нечего, исцеление произошло. Леонтьев достаточно быстро понял, что в его жизни произошло нечто очень важное, гораздо более важное, чем его дипломатические обязанности, гораздо более важное, чем все его литературные труды, а он замахнулся на роман, написал роман «Одиссей Полихрониадес», который имел определенный успех в России, задумывался над циклом романов и даже написал еще один, никогда не опубликованный, и тут он неожиданно встал посреди своей жизни в цветении грехов своих перед чудом, которое даровано было по его горячей молитве. И он бросил фактически свои обязанности, отправился на Афон, там у старцев афонских просил научить его православию, причем научить не какому-то высокому духовно возвышенному православию, а православию середы и пятницы, молитв, постов, тому православию, которую хорошо знали крестьяне из сельца Кудиново, но Леонтьев давно забыл даже самые основы его, ему православие нравилось эстетически, ему православие нравилось как то, что оформляет его собственную судьбу, как некий благородный отблеск высоких истин, павших на его детство. Но, извините за такое современное выражение, конкретику православия Леонтьев в принципе не знал, не знал совершенно. Его учили, афонские старцы его изнуряли постами, и он, пережив Пасху на Афоне, впоследствии вспоминал, что Великий пост — это море уныния, море самоистязания, море принуждения собственного духа к смирению, это, в общем, самая скудная пища, и желаешь ты или не желаешь, принуждение себя к молитве не тогда, когда ты хочешь молиться, а тогда, когда надо молиться. Леонтьев собирался постричься на Горе Афонской, старцы сказали ем: «Вы — должник», и действительно, Леонтьев, а также многие члены его семьи оказались в состоянии увешанности многочисленными долгами. «У вас служба, Константин Николаевич, выходите из монастыря». Старцы были мудрее Леонтьева, он хотел стать монахом прямо сейчас, ему сказали: «Нехорошо. Давайте-ка, вы поговорите с собственным начальством, и собственное начальство многое вам разъяснит, Константин Николаевич». Константин Николаевич пытался договориться с Игнатьевым, писал об отсрочках, еще об отсрочках и еще об отсрочках, в конечном итоге вызвал некоторое раздражение. Чувствуя, что в новом своем духовном состоянии он больше не является практическим дельцом, не является чиновником, Леонтьев ушел из дипломатической службы, которая обещала ему хорошую перспективу, отправился в Россию, желал поставить на литературный труд, но дворянское его образование и дворянская его привычка к жизни спокойной, размеренной не давали ему сделаться журналистом, фельетонистом, писателем на потребу. Порой он сидел в гостинице, задолжав владельцу этой гостиницы и не знал, что он будет кушать на ужин, ему было крайне плохо, и через некоторое время ему удалось разве что несколько облегчить свою судьбу, продав Кудиново, но так он лишился последней собственности.

Д. Володихин

— Дорогие радиослушатели, это Светлое радио, Радио ВЕРА, в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин, мы беседуем о Константине Николаевиче Леонтьеве. Итак, Леонтьев после ухода с дипломатической службы в России находится в крайне стеснённом положении, и в общем, он пытается продолжить своё движение в сторону иночества. В 1874 году он идёт в послушники в знаменитую тогда Николо-Угрешскую обитель под Москвой. Он получает уроки весьма сложного, скудного монашеского быта, держится там на протяжении нескольких месяцев, выполняет все те распоряжения, которые даёт настоятель. Дворянин, эстет, по большому счёту — белоручка, он даже щепки на морозе собирает, всему готов подчиняться, готов проявить максимум смирения, но у него нет денег, и он не может пить и есть ровно то, что пьют и едят остальные монахи. Пища настолько груба, что он в конце концов оказывается болен и должен уехать из монастыря. Через некоторое время он продаст сельцо Кудиново и окажется в достаточно сложном положении, он даже подумывал, не вернуться ли ему на дипломатическую службу. Зато тогда он очень много пишет. Он пишет самый знаменитый свой текст — трактат «Византизм и славянство», постепенно, от года к году, выходят его статьи «Грамотность и народность», «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения», он пишет известные статьи «Письма с Афона», он пишет довольно много всего о национальной политике, при этом говорит, что эта политика фактически племенная, взывание к племенному чувству народа делает его инструментом разрушения мира. То есть, в общем, Леонтьев русский человек, любящий свою страну, свой народ, тем не менее не считает, что отношение кровного родства между славянами и отношение кровного единства внутри русского народа какой-то сколько-нибудь серьезный тормоз всемирного разрушения, а всемирное разрушение, с его точки зрения, идет полным ходом. Леонтьев находит, наконец, тот источник пропитания, который дает ему возможность успокоиться и более-менее спокойно работать — он становится редактором газеты «Варшавский дневник», пишет передовицы, пишет ярко, интересно, а затем он устраивается на должность цензора, и на должности цензора он проявляет свойства и качества консерватора, сторонника самодержавия, абсолютно православного человека. Время от времени он даже задерживает рукописи, и когда к нему приходят, спрашивая, собственно, почему вы задержали? Он говорит: «Слуга мой еще не дочитал». Почему слуга? Да, видите ли, его глаз, так сказать, простой, наивный его подход лучше нашего интеллекта. Есть там что-нибудь против Бога, царя и Отечества? Нету. Ну, стало быть, можно печатать. Вот для Леонтьева очень характерен такой подход. Он, наконец-то, получает деньги, которые дают ему возможность расплатиться с большим количеством долгов, дают ему возможность снять так называемый консульский домик рядом с Оптиной пустынью. И в Оптиной пустыни он живет у стен монастыря, постоянно общаясь со старцами. Духовное общение, духовное окормление связывает его со старцем Климентом (Зедергольмом), православным немцем, который покинул протестантизм, поселился в Оптиной пустыни и сделался духовным наставником Леонтьева. Беседы связывают Леонтьева и со святым Амвросием Оптинским, ярчайшей звездой на небосклоне русского православия того времени. И Леонтьев в 1871 году, испытав целительное воздействие чуда, не сомневается в своем пути. Он углубляется в православие — в православное вероучение, в православный быт, в православную жизнь во всех ее мельчайших аспектах, абсолютно отдает свою волю на волю старцев. Он покорен до такой степени, что своим друзьям говорит: «Любое задание, которое мне даст сейчас старец, я выполню, не колеблясь, любое!» Он, конечно, очень изменяется. Но вот о Клименте (Зедергольме), учителе своём, он напишет впоследствии замечательную книжку, очень теплую, очень душевную, наполненную духовной любовью к этому человеку. И говорит он своим друзьям, что старость его бодрая, что он живет в Оптиной пустыни, получая выпрямление, исцеление не физическое, а духовное, что здесь смирение его самым легким и естественным образом дается ему. Понимаете, блистательный дипломат. Казанова в молодости, человек, который мечтал о литературном генеральстве, должен успокоиться. И он успокаивается, он постепенно погружается в глубинные воды православия, и если раньше старцы ему разрешали писать, то теперь он сам уходит от желания написать что-нибудь. В последний период своей жизни Леонтьев не то что не пишет ничего значительного, он признается в том, что духовная энергия его уходит на другое, и ему сейчас и невозможно что-то написать. Что касается судьбы его, то она решается незадолго до кончины: он все-таки получает благословение Оптинских старцев на то, чтобы принять иноческий постриг. Он принимает его с именем инока Климента, а вскоре уходит из жизни святой Амвросий Оптинский и говорит ему: «Скоро встретимся, скоро встретимся». Приехал уже дряхлый Константин Николаевич Леонтьев в гостиницу при Троице-Сергиевой Лавре, там вновь разболелся и скончался, будучи на попечении друзей своих и товарищей. Скончался мирно, тихо, его похоронили у стен Черниговского Гефсиманского скита. Действительно, впоследствии, через несколько десятилетий, его добрый младший знакомый Василий Васильевич Розанов будет погребен рядом с ним. Когда я там был в самом конце 90-х, может быть, в 2000 году, там стоял деревянный крест на могиле инока Климента, и он был украшен так слабо, что я купил в соборе скита небольшой образок и прибил его к этому кресту. Образок с ушко́м, насколько я помню, это был богородичный образок. Сейчас на этом месте каменный крест с мраморным основанием, и там оба имени присутствуют: и инок Климент, и Константин Николаевич Леонтьев. На мой взгляд, хорошая жизнь. Если подумать, каждому из нас Бог так или иначе подсказывает, куда идти, и с чем нам предстоит столкнуться, и какая беда будет мучить нас, и поддерживает нас, чтобы наша ноша никогда не была больше наших сил. Другое дело, что человек — создание упрямое, ему хочется чаю пить, даже если весь мир погибнет. «Пусть погибнет, — говорит себе человек, — но я попью чайку». И, зная за собой все свои грехи, зная за собой все свои пороки, зная за собой все дурные наклонности и зная, что от этого надо избавиться, что все это надо так или иначе преодолеть, что надо себя переломить, человек не только не делает этого, он еще и самые яркие, ясные обращения к нему Бога ставит ни во что, и помощь Божью ставит ни во что, и даже не способен молиться о том, чтобы Бог помог ему избавиться от всего этого. Ну, скверно, скверно. И последние слова молитвы «Отче наш», они ведь говорят: «избави от лукавого». Молится человек, говорит «избави», а потом повторяет все то, что он до этого делал. И вот как тут это совместить: с одной стороны — избави, а с другой стороны — «здравствуй, лукавый, ты мне очень пригодишься». Леонтьев с детства чуть-чуть православный, человек, погруженный в сельский мир континентальной коренной России, потом почти неверующий, не то чтобы сознательный атеист, но дитя того общества, к которому он принадлежал, дитя того студенческого сообщества, с которым он соприкоснулся. Потом чудо пришло к нему, как удар молотком по лбу: что ты делаешь? Кто ты такой? Ты умереть можешь хоть через час, может быть, и чем оправдан будешь перед Богом — тем, что ты повести писал, тем, что ты романы закручивал с любой дамой, которая хотела быть тебе благосклонна? (А Леонтьев закручивал). Чем ты закончишь свою жизнь? Закончишь тем, что помрёшь от холеры, неизвестно где, ничего не сделав и от своих грехов никак не избавившись. Самое великое деяние в судьбе Леонтьева — это не то, что он книжки писал, статьи писал, трактаты, романы, повести, рассказы, а то, что он Бога послушался. Он понял, что Бог существует, каждый день, каждый час, каждую минуту, каждую секунду слышит каждого из нас, направляет, и решил, что нет у него больше желания противоречить Богу, не слушать Его, что надо исправляться. Потом исправлялся 20 лет и сделался монахом. Прошёл очень трудный путь, ломая собственную гордыню, ломая собственное честолюбие, мучая себя, но дошёл по этому пути до самого конца, до той точки, до которой и надо было дойти, и завершил свою жизнь как инок. Я обещал в самом начале передачи поговорить о том, что написал Леонтьев, пока он ещё не стал иноком Климентом. Ну что ж, Леонтьев был истинный консерватор, в своих публицистических, историософских и философских работах он был православный монархист, он был величайший враг революции, он был человек, который любит русский народ, но не любит племенное отношение к политике. И его главный труд — трактат «Византизм и славянство» — единственная по-настоящему известная книга Леонтьева, хотя статей, очерков у него было, помимо этого, большое количество, но единственная, по-настоящему известная книга посвящена всемирно-историческому процессу. Леонтьев идёт в значительной степени за Николаем Яковлевичем Данилевским, говоря о том, что нет у человечества никакого единого пути, то есть он отрицает то, что историки называют «монистическим подходом» к мировой истории, нет этого пути, и, следовательно, нет народов, стран, цивилизаций, которые ушли вперёд, нет тех, которые отстают, нет тех, которые догоняют, потому что у каждой цивилизации есть собственный путь и, вероятно, цель их состоит в том, чтобы все эти пути исходить. «Культурно-исторический тип» — то, как называл Данилевский цивилизацию. Леонтьев, опять-таки говорю, шёл в этом смысле за Данилевским, а в какой-то степени дальше Данилевского. Леонтьев сообщает своим читателям: культурно-исторический тип, то есть цивилизация, — это то, что живёт как социальный организм. Организм имеет эпоху младенчества, детства, молодости, зрелости, старости, дряхлости, наконец этот организм впадает в агонию и умирает, и оказывается просто-напросто прахом. Данилевский говорил о том, что всё начинается этнической глиной и этнической глиной заканчивается. Леонтьев, в общем, говорит гораздо образнее. Для него характерно то, что впоследствии назовут органичной метафорой. Он говорит, что культурно-исторический тип начинает с простоты, как живой организм начинает с простоты детства и молодости, постепенно набираясь опыта интеллектуальной зрелости. Интеллектуальная зрелость для цивилизации — то, что Леонтьев называет «цветущей сложностью», акматической фазой цивилизации. «Акме» — это период наивысшего расцвета чего-либо, вот акме для культурно-исторического типа — это тот момент, когда он создаёт некий неповторимый эстетический образ, он создаёт идею своей цивилизации, оформленную совершенно, оформленную так, как никакой другой культурно-исторический тип не может, поддерживает её какое-то время, создаёт внутри этой идеи сложное оригинальное устройство государства, религиозные представления о жизни, ценности культуры, плоды искусства и науки, и впоследствии, когда приходит старость цивилизационного организма, он начинает умирать, сложность эта распадается, упрощается, вот характерный термин Константина Николаевича Леонтьева — «вторичное упрощение». «Вторичное упрощение» — это упрощение распада, это упрощение той красивой, цветущей сложности, которая у цивилизации на старости лет начинает выхолащиваться болезнями, слабостью, неспособностью цивилизации, как ранее, решать сколько-нибудь сложные стоящие перед ней задачи. Вот, наконец, цивилизация умирает, её может убить сосед достаточно сильный, она может, не подвергаясь какому-либо удару извне, рухнуть в огне социального катаклизма или испытать долгую, достаточно скверную, некрасивую дряхлость, чтобы всё-таки уйти во гроб. Нет вечных цивилизаций. И Константин Николаевич Леонтьев пытается высчитать, насколько молода цивилизация русская, и что есть её основа, в чём она сильна, в рамках чего она, как творческий организм, может создать нечто. Приходит к выводу, что русская цивилизация — наследница цивилизации византийской, то есть, в сущности, ядра всего православного мира. И византизм — это то, что можно назвать соединением прочного ортодоксального православия, которое поддерживается во всей сложности, во всей той системе, которую сохраняет Святая Церковь, с самодержавием, то есть достаточно мощной, крепкой монархической системой государственного строя. И существуют, конечно же, культурные особенности, то есть язык, история, определённые способности народа, его расселение, география, но всё это уже в очень значительной степени подчинено византизму. И пока византизм работает, Леонтьев иногда к нему крепкую сословность добавлял, но так или иначе, пока византизм в сочетании двух элементов работает, русская цивилизация на что-то способна, то есть она ещё может создать нечто, способное удивить мир, поразить мир своей красотой. Леонтьев не говорит, что он в состоянии энтузиазма по поводу срока, который остался русскому культурно-историческому типу. Данилевский готов был заливаться соловьём по поводу того, что ещё столетия и столетия ожидают русскую цивилизацию, русский культурно-исторический тип. Леонтьев говорил: «Нет, мы ненамного моложе Европы. Мы прожили много, сотворили духом мало и стоим у какого-то страшного предела». Вот он предчувствовал, что революция придёт и ударит по России, и многое сломает и расплющит. Леонтьев был уверен в том, что революция есть механизм вторичного упрощения, который калечит, увечит и разрушает европейскую цветущую сложность. И он очень боялся того, что революция придёт в Россию, видел признаки того, что Россия испытала заражение со стороны Европы, что разрушительное воздействие революции, своего рода гниение социума пришло в Россию, и его процесс уже запущен. С этой точки зрения Леонтьев считал очень здоровым то подмораживание социума, которое происходило в последние годы его жизни в царствование императора Александра Третьего. Он считал, что добротный консерватизм есть то, что для России в данный момент необходимо. Он считал, что Россия готова устремиться в пропасть вслед за Европой и надо притормозить эту ситуацию, тормозить её всеми возможными ресурсами. И он то отчаивался, думая, что нет мер, которые предпринимает правительство, консервативных мер, мер реагирования на революционное гниение недостаточно, мало, не глубоко, надо сильнее. А иногда говорит себе: нет, всё-таки, может быть, сдюжит Россия, может быть она перейдёт этот страшный предел и ещё создаст подлинное великое в будущем. И Леонтьев в этом смысле был и пророк, и человек ошибающийся, но он был прежде всего солдат Бога. Последние десятилетия своей жизни Леонтьев предан был Господу нашему Иисусу Христу, как раб Его истинный, как слуга, готовый к любому служению, к которому призовут его Господь Бог и Святая Церковь. Он опубликовал «Византизм и славянство», всё ещё помышляя о том, как это произведение добавит ему известности. Вышло иначе. Вышло так, что Бог известности Леонтьеву при его жизни не дал. В последние годы вокруг него сложился небольшой кружок его друзей, сторонников, поклонников, но это всё небольшой кружок. Ругали Леонтьева много, ругали его очень крупные величины в нашей культуре, в нашей философии, в нашей общественной мысли. И, в общем, при жизни к Леонтьеву не пришло ничего из того, о чем он мечтал, кроме смирения, иночества и честного упокоения. А вот через несколько десятилетий после этого, в годину, когда Россия приближалась к Первой мировой, обрушилась в неё, прошла через огненное горнило революции, вот тогда Леонтьева стали читать гораздо внимательнее. Уж больно много он предсказал, и уж более глубоко он понимал кое-что в русской судьбе. В сущности, Леонтьев говорил: прежде всего — православие, а потом всё остальное. Фактически получалось так, что православие — это авианосец в жизни России, а государство, культура, общественные отношения — это самолётики на палубе авианосца. В советское время, конечно же, его не любили, особенно не изучали, а вот в постсоветское Леонтьев опять вернулся и триумфально шествовал в 90-х, «нулевых», да и впоследствии, по умам нашего сообщества, в частности, по умам консервативной его части. Дорогие радиослушатели, время нашей передачи подходит к концу, мне хотелось бы, чтобы вы помнили самое важное про Леонтьева: Бог даровал ему чудо, Леонтьев не остался глух к тому, куда его зовёт Бог. Много было написано Леонтьевым великолепных, замечательных вещей, «Византизм и славянство» — трактат, который прославил его. И сейчас этот трактат читаешь с наслаждением, очень рекомендую тем, кто не читал его, прочесть, но всё-таки, всё-таки: Леонтьев услышал Бога и послушался Его — вот самое главное, что надо о нём знать и помнить. Благодарю вас за внимание, до свидания.

Все выпуски программы Исторический час

• «Леонид Иванович Бородин». Анастасия Чернова
• «Духовные поиски в произведениях Стругацких». Глеб Елисеев
• «Святитель Николай Японский». Глеб Елисеев

Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов